Да даже если бы и осматривал. Ну, поставил бы диагноз: удар. Ну, может, кровь пустил бы – насколько она помнила из книг, это был в те времена самый распространенный способ лечения чуть ли не всех болезней. Да и что в те времена можно было сделать при инсульте? Ничего. Разве только – обеспечить надлежащий уход, проследить, чтобы пролежни не появились…
– Подожди, я еще хотел посоветоваться с тобой. Кого лучше сделать главным евнухом?
"Ибрагима", – хотела ответить она, но сдержалась. В конце концов, испытываемая ею к "ближайшему другу" мужа неприязнь была какого-то почти метафизического свойства и уж точно не являлась причиной желать человеку кастрации, тем более – взрослому мужчине, который ее явно не перенес бы.
– Ты доверяешь главе белых евнухов?
Этим вопросом она мужа уже не удивила – шокировала.
– Но ведь в гареме всегда были только черные евнухи! Такова традиция!
– Ну, во-первых, не всегда. А во-вторых – разве ты не повелитель почти половины мира? Почему бы тебе не начать устанавливать собственные традиции?
Он опустил голову. Задумался, надо полагать. Думай, думай… Может, еще до чего-нибудь додумаешься.
– А за кого выдать замуж сестер, как думаешь?
– Мой повелитель, титул хасеки – это просто слово. Я практически не покидаю своих комнат, я ничего не знаю, кроме пеленок, кормлений да детских болезней. Я не знаю приближенных повелителя, поэтому я не могу дать совета.
Теперь он поднял глаза и посмотрел прямо на нее:
– Но ведь о махинациях… кизляр-агаси ты знала!
Ага, все-таки махинации кизляр-агаси, а не валиде! Учтем.
– О том, что задумала моя мать…
– Я просто догадалась. Это было несложно – я просто сопоставила факты. А в случае с твоими… с женихами для твоих сестер мне нечего сопоставлять – я не знаю ни о ком ничего.
– А как ты думаешь, может, нам породниться с Ибрагимом?
Нам – это кому? В каком смысле он это сказал? Ему и Ибрагиму? Или "нам с тобой" – породниться с "дражайшим из друзей"? Ну уж нет, спасибо.
– Я подумал, может быть, было бы неплохо выдать за него Шах-султан.
Шах-султан?! Она милая девочка, и такую судьбу не заслужила. Может быть, ей вообще кто-нибудь нравится… Хотя – какой там "нравится", кого она видела-то? Ну, разве что мельком.
– Наверное, лучше все-таки Хатидже? Или Фатьму. Шах-султан не может выйти замуж раньше старших сестер, это стало бы для них оскорблением.
– Хатидже уже была замужем…
– Пророк не запрещает вдовам выходить замуж повторно.
– Я не о том… Фатьму и в самом деле следует выдать замуж раньше Шах, а Хатидже может подождать.
Ага, как же, подождет… Да она больше всех беснуется, и вреда больше всего именно от Хатидже! Нет уж, эту гадюку нужно выпихнуть из дворца в первую очередь.
– Женский возраст Хатидже проходит, а выдав ее срочно замуж, ты подаришь ей возможность иметь детей.
– Ты как всегда права. – Сулейман встал и запечатлел на лбу своей супруги поцелуй. – Пожалуй… пожалуй, мне надо кое-что обдумать.
Глава 14
Последствия этого разговора имели самое неожиданное продолжение, да такое, что валиде, которой вроде бы начало становиться немного получше, слегла с еще одним ударом. Сулейман Кануни, Сулейман Законодатель, похоже, решил превратиться в Сулеймана Ниспровергателя Основ.
Он решил… распустить гарем.
Хюррем не знала. Перед тем как должен был состояться очередной Диван, султан позвал жену и попросил ее "тайно присутствовать". В той, прошлой, жизни она бы обиделась: что значит – тайно? То есть он хочет, чтобы жена была в курсе дел, потому что ему советы нужны, но вот чтобы кто-то знал, что ему женщина дает советы, не хочет?! Случись с ней такое, когда она была Стаськой Самойловой – она бы послала такого мужа… куда подальше. Сейчас же она понимала: для Сулеймана даже такой поступок – просто гигантский шаг вперед.
Притаившись за шитой серебром тяжелой лиловой бархатной портьерой, она выслушала сперва о "раскрытом заговоре с целью убийства жены султана и рожденных ею детей" (насчет детей она, кстати, уверена не была: Хафса Айше к Ильясу относилась очень хорошо, часто баловала и вообще, похоже, любила; к Михримах, правда, ни разу не прикоснулась даже).
Потом он сказал, что виновные покараны и что помогла вскрыть заговор случайность, но он очень надеется (слово было подчеркнуто интонацией так сильно, что Хюррем даже вздрогнула), что он рассчитывает, что больше таких безумцев не найдется – которые посмеют хоть в мыслях покуситься на жизнь Хюррем-хасеки и ее детей.
Пока придворные переваривали эту новость (Хюррем видела в щелку – некоторые всерьез обеспокоились: то ли были причастны к заговору валиде, то ли собственные… мысли имели по этому поводу), Сулейман сказал:
– Кроме того, вспоминая слова великого Низами: "Одной жены тебе достаточно, ибо муж со множеством жен – одинок", – я решил распустить гарем.
Хюррем чуть не села. Гарем? Распустить?!
Да, она тогда пошла к нему – в тот день, когда из-за ее разоблачений с валиде случился удар, – чтобы помешать принять новый подарок, тридцать прекрасных наложниц. Пошла, если честно, подгоняемая банальной ревностью; о том, чтобы разоблачать валиде, и мысли не имела, скорее всего, просто сидела бы и тряслась за свою жизнь и жизнь детей, поскольку, если бы Сулейман ей не поверил, это означало бы только одно: изгнание и невозможность больше видеть его. Ревность гнала ее туда, ведь, несмотря на все упражнения и стремление поддерживать свое тело в форме, тело девятнадцатилетней матери двоих детей никогда не сравнится с телом пятнадцатилетних девственниц. О том, что Сулейману – мусульманину, султану (!), владельцу нескольких сотен самых красивых наложниц! – может быть никто не нужен, кроме нее, рыжей иноземки, не могла и мечтать.
И сейчас, услышав такое известие, поняла: не может стоять. Ноги не держат. И верила, и не верила. Хотелось плакать и смеяться в голос, но – нельзя: ее повелитель, ее муж, ее любимый мужчина сказал ей "присутствовать тайно", и, стало быть, свое присутствие обозначить она не имела права. Ноги не держали, руки тряслись, и, чтобы хоть как-то совладать с собой, трясущимися пальцами она расстегнула скалывающую горловину платья золотую булавку и с силой воткнула острие себе в ладонь.
Стало очень больно, но, по крайней мере, к ней вернулось… не хладнокровие – нет, до хладнокровия было еще очень и очень далеко, но появилось ощущение себя самой.
Тем временем Диван роптал. Не громко, не в открытую – противоречить султану в полный голос все-таки никто не посмел, – но роптал. А потом вдруг наступила звенящая тишина.
Любопытная Хюррем отодвинула штору чуть сильнее и с испугу сделала шаг назад. Такого лица у мужа она еще никогда не видела. Он стал совсем белым, словно его напудрили.
– Кто смеет оспаривать мое решение? Те люди, под носом которых случился заговор против жены султана, матери его наследников, и которые благополучно его проспали?! Эти люди либо зря занимают свои места, либо – были замешаны в заговоре против моей жены, а стало быть, и против меня самого. Два человека есть, которым я могу доверять полностью, и ни одного из них – в этой комнате!
Хюррем быстро задернула штору.
В заговоре? Да, действительно, многие из них могли быть замешаны. Не обязательно были, но могли – это точно. Ее тут не любили – она была чужеземка, принявшая ислам уже после рождения сына. Она стала женой, нарушив многолетнюю традицию султанов не жениться на своих наложницах. А теперь она становится единственной женой…
Бежать! Бежать надо. Брать детей и мчаться куда подальше. Подкупить какого-нибудь купца, пускай ее вывезут… Куда, дура? В море? В пустыню? А Сулейман? Человек, который ради тебя пошел против всех – тоже, между прочим, рискуя жизнью, потому что наверняка кто-нибудь найдется, готовый воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы сесть на престол самому или посадить свою марионетку… Оставить Сулеймана здесь одного, трусливо сбежав? Ну уж нет! Как там поется в песне? "Мы – спина к спине – у мачты, против тысячи – вдвоем". Пускай не у мачты, но – вдвоем против всех, и, как мало она ни может сделать, спину Сулейману она будет прикрывать изо всех сил.
Что во время ее размышлений говорил Сулейман, она не слышала, но оказалось, сюрпризы на сегодня не окончились. Сулейман объявил, что отныне должность Великого визиря будет исполнять один из тех двоих, не утративших его доверие, человек, которого он считает своим другом, – Паргалы Ибрагим-паша.
Хюррем несколько раз видела старого Пири Мехмеда-пашу, до этого момента исполнявшего обязанности Великого визиря, и он ей нравился. Такой суровый красивый старик, который служил еще отцу Сулеймана, Селиму, и служил, похоже, не за страх, а за совесть. И тут на старости лет – на тебе, такая пощечина! Она сжалась, как будто ей довелось выслушать это в собственный адрес. Сулейман слишком горяч и не всегда думает, прежде чем говорить, да его этому и не учили, ведь он – султан, владыка, какое ему дело до того, что он кого-нибудь обидел?
С другой стороны, думать иногда не мешает даже владыкам. У Мехмеда-паши много сторонников, если он захочет возглавить бунт… о таком лучше даже не думать. Если бы Сулейман посоветовался с ней, она бы порекомендовала проводить Пири Мехмеда-пашу со всеми почестями, какие только возможны. И даже если он сразу хотел освободить эту должность для своего любимца, следовало некоторое время выждать. Ибрагима многие не любили – так же, как и ее. Ведь он тоже был чужак, френк-европеец, рожденный вне ислама, безродный выскочка, возвысившийся, конечно же, благодаря хитрости и, наверное, колдовству!
Пожалуй, сейчас она впервые испытала жалость к Ибрагиму. Он противный, конечно, ну так, может, и она кому-то кажется такой.
А Сулейман… может, он сейчас еще что-нибудь выкинет? К примеру, позовет ее на Диван… Конечно, это было бы вообще немыслимо, но после объявления о роспуске гарема можно ожидать чего угодно.
Она нервничала. Повернуться и уйти? А если Сулейман "объявит" ее приход, а потом окажется, что за портьерой никого нет? Она поставит его в глупое положение. А если выйдет – то поставит в не менее глупое…
Но, к счастью, обошлось. Объявив о том, что в ближайшее время состоится свадьба одной из его сестер, Сулейман покинул Диван. Он вышел через проход, возле которого притаилась за занавеской Хюррем.
– Ты довольна?
Она приложила палец к губам и потянула мужа за рукав. Если ее присутствие за занавеской и в самом деле должно было оставаться для придворных тайной, то вовсе не обязательно было так орать и выяснять ее мнение прямо здесь.
– Милая, ты счастлива?
Ей нужно было многое сказать ему, но мужу приспичило целоваться. Он, судя по всему, был очень собой доволен. Она тоже была счастлива. Вернее, была бы, если бы не "увольнение" Пири Мехмеда-паши.
– Погоди!
– Нет, это ты погоди!
Сулейман подхватил жену на руки и, ногой распахнув дверь своей опочивальни, внес ее внутрь.
Она лежала головой на плече мужа, мучительно соображая, как бы ему объяснить, в чем он был не прав.
Сам Сулейман был чрезвычайно доволен собой. Он сделал то, что посчитал нужным, ради единственной на свете женщины. И теперь ждал – не награды, нет, просто проявления радости. А она просто не могла радоваться из-за ситуации с Мехмедом-пашой.
– Пускай только кто-то посмеет…
Она закрыла ему ладошкой рот, и он, считая, что любовные игры продолжаются, легонько укусил ее.
Хюррем села, придерживая простыню.
– Ты нехорошо поступил с Великим визирем.
Сулейман нахмурился.
– Ты…
– Послушай меня, пожалуйста. Я не собираюсь давать тебе советов тогда, когда ты не захочешь спрашивать их у меня. И ты, безусловно, в полном праве менять своих сановников тогда, когда захочешь и на кого посчитаешь нужным. Но Пири Мехмед служил твоему отцу верой и правдой столько лет, и сейчас, сняв его с должности… таким образом ты оскорбил не только его, но и многих других, которые…
Ни к селу ни к городу в голову влезло слово "стаж", которое Сулейман бы просто не понял.
– …которые так долго служили тебе, а до тебя – твоему отцу. Верно служили. Может, сейчас они и были в заговоре, но доказательств у тебя нет. А такой поступок… он может привести к нехорошим последствиям.
Сулейман гневно раздул ноздри:
– Пусть кто-то только посмеет!
– Может быть, никто и не посмеет. А если посмеет – я уверена, ты быстро подавишь любой мятеж. Только нужно ли это? Великий правитель – не тот, кто в крови утопит мятежников, а тот, при котором мятежей не случается.
– Я…
– Ты должен оказать Пири Мехмеду-паше все почести. Наградить его. Поблагодарить за службу. И сделать это… поторжественнее.
Несколько минут Сулейман молчал. Хюррем знала это его упрямое молчание, когда сразу видно: не согласен и не согласится, просто не хочет спорить.
Наконец спина, выглядевшая так, как будто ее обладатель проглотил кол, расслабилась.
– Да, ты снова права. Может быть, выдать Хатидже-султан замуж за Мехмеда-пашу?
Гм…
– Милый, породниться с Великим Султаном – великая честь, и, безусловно, Пири Мехмед достоин ее, но подумай о Хатидже! Ему же шестьдесят четыре года! Один раз она уже овдовела. И…
Н-да, тему секса лучше не затрагивать. Ведь наслаждение дозволено получать лишь мужчине…
– Даже если… Мехмед-паша еще способен стать отцом, то что будет с его детьми, когда он умрет? Все-таки у детей должен быть отец…
В этот раз Сулейман согласился почти сразу. Хюррем вздохнула с облегчением. Пускай Хатидже обладает дурным характером, пускай она "врагиня", но все-таки замуж за старика – такая судьба, которой не пожелаешь даже ей. Будем надеяться, что, обретя женское счастье, султанская сестра немного подуспокоится.
Через месяц состоялись грандиозные "проводы на пенсию" бывшего Великого визиря; султан обнимал "ближайшего соратника своего великого отца", "опору Великой Порты", "столп законности" – всех придуманных титулований Хюррем просто не смогла бы запомнить. Кто-то расстарался, и она сильно сомневалась, что все это сделал сам Сулейман. Скорее всего, постарался Ибрагим. Знать бы еще, для чего: на самом деле хочет поддержать своего повелителя и, как и она, считает, что "проводы" должны быть максимально пышными, чтобы избежать возможных волнений? Или просто выслуживается? Она была почти уверена в последнем, но если это "выслуживание" идет султану и стране на пользу – так почему нет?
Все это время Хюррем регулярно посещала болеющую валиде. В саму комнату не входила – знала, как та отреагировала на известие о роспуске гарема и понимала: появись она перед глазами у свекрови – с той может случиться и третий, уже смертельный инсульт.
Поэтому она просто заходила, интересовалась у служанок ее здоровьем и порой давала советы: подложить под спину валиде мешочки с мелкими зернами – чтобы не было пролежней. Регулярно поворачивать валиде то на один бок, то на другой. Уже появившиеся пролежни смазывать оливковым маслом, вскипяченным с луковицей, или гранатовым маслом. Не давать слишком жирной и слишком сладкой пищи.
Она могла только советовать, а вот выполнялись ли ее советы – это уже оставалось на совести сиделок. Впрочем, ей донесли, что все-таки посетивший лежащую мать Сулейман выслушал сиделок и отдал приказание выполнять все рекомендации хасеки Хюррем беспрекословно.
В это время ей в очередной раз довелось узнать, как появляются и распространяются слухи, как имеющие под собой хоть какую-то основу, так и не имеющие с действительностью ничего общего.
"Хасеки Хюррем – ведьма! Она приказала отравить валиде, мать султана с трудом удалось спасти! Теперь она не может разговаривать! Ее с трудом спас сам султан, в обмен на жизнь матери пообещав славянской ведьме избавиться от всех наложниц!"
"Хасеки Хюррем – малаика! Несмотря на то что она видела, как старая змея подсыпает ей и ее детям в еду яд, когда старуху разбил паралич, она сама меняла ей постель и кормила из ложечки!"
"Все зеленоглазые бабы – ведьмы! Славянка околдовала нашего султана, с матерью его поссорила да еще и "на узел завязала", теперь у него детей – кроме тех, кто уже есть, – больше и не будет! Теперь Мустафу отравит, а потом и самого султана, а сама от имени своего ублюдка и править будет!"
"Старуха хотела задушить султаншу и ее детей, а та, несмотря на это, сама за ней ухаживает и даже своими белыми ручками грязные тряпки, обгаженные старухой, стирает".
Ну, это была вообще полная нелепость: она и после детей, и после себя "грязные тряпки" никогда не стирала: для этого в гареме имелся целый штат прачек. Но ей, признаться, было все равно, что сейчас говорят: взвинченное, нервное состояние не отпускало ее.
Хюррем похудела, стала дерганой. Убеждала себя саму, что успокоится тогда, когда Хатидже вместе с вещами навсегда покинет стены дворца. Что-то, какое-то беспокойство, сжигало ее изнутри. У нее ничего не болело, температура вроде бы тоже была в норме, но вес уменьшался, обтянулись скулы, глаза блестели лихорадочно. Молоко почти пропало; маленькая Михримах поскуливала от голода и тоже начала худеть, пока до матери не дошло, что ребенок просто недоедает.
Она потребовала кормилицу. Не попросила – именно потребовала, но Сулейман, понимающий, что с женой происходит что-то не то, не стал даже обращать внимания на ее тон, и во дворец была привезена дородная жена рыбака со своим уже годовалым карапузом и старшей дочкой, глазастой девчушкой двух с половиной лет. Хюррем настояла на том, чтобы девочку тоже забрали во дворец, представляя, какой ужас должна была бы испытывать мать, разлученная с такой крохой.
Дети были присмотрены и накормлены, никакого военного похода в ближайшем будущем не намечалось, валиде лежала, не способная связать двух слов, не то что заговоры плести, сторонники Пири Мехмеда были довольны, и даже ропота по поводу назначения френка на пост Великого визиря, на котором до сих пор всегда сидели лишь коренные османы, не было слышно. А ей было не по себе. Может быть, оттого, что вместо гремучей змеи Айше Хафсы она теперь получала под боком кобру Ибрагима?
Впервые ей не хотелось ни читать, ни писать, ни рисовать. Голова и тело стали такими легкими-легкими, казалось: открой окно и сделай шаг – и сможешь улететь далеко-далеко… под облака… и выше, прямиком к солнцу…
Часто она забывала поесть и все чаще выходила на балкон и смотрела вверх. Может, и вправду – сумеет улететь?
Один раз, отправив нянек с детьми в сад и оставшись в комнате одна, она вышла на балкон, сбросила туфли и влезла на узкие перила. Отсюда двор выглядел совсем по-другому. И мозаичные плиты внизу, и небольшой фонтанчик, и розы, и посаженные по ее приказанию странные лиловые цветы, названия которых она не знала – увидела один раз мельком, проезжая в закрытом экипаже (Сулейман разрешил жене "прогулку"), а потом долго не могла объяснить женщинам, какие именно цветы она имеет в виду.
Небо было белесое, словно выстиранная много раз тряпка – только присмотревшись, можно понять, что когда-то она была голубой… Она раскинула руки в стороны.
Что же ты, Стаська, многократно умиравшая и возрождавшаяся немного другой и с другим именем? Чего стоишь? Лети! Ведь осталось сделать всего только один шаг.
– Хюррем! Нет!