– Сорок четвертый самый большой, – презрительно ответила продавщица сквозь жевательную резинку. Но вовремя спохватилась – теряем покупателя, да и от старшего менеджера можно взбучку получить! – и доставила Веронике еще одну кофточку, тоже голубую, но совсем не такую красивую и легкомысленную.
– Сорок четвертый самый большой, – сообщила Вера Саше. – А я, значит, больше самого большого. Кошмар какой.
– Да ты что, расстроилась? Брось. Приналегла на шашлык, вот и все. Растрясешь. Слушай, давай я эту кофточку примерю, а?
Разумеется, на Саше негодная тряпка сидела идеально – и на животе сходилась, и грудь аппетитно обнажала. Но благородная подруга ее не купила.
– У меня глаза зеленые, волосы рыжие, мне не идет, – мотивировала свой отказ продавщице.
– Де-евушка, к глазам только бабульки подбирают! – оскорбилась та.
– Да? Спасибо, внученька!
Издевательски захохотав, Саша повернулась к выходу, Вероника поплелась за ней. Везет же людям – и кофточка сходится, и в личной жизни порядок, и продавщицу на место поставить умеет!
В парфюмерном отделе долго нюхали духи – Саша была знатоком ароматов. Ах, какие же привлекательные все эти чудесные флакончики и какие дорогие. Геллер выбирала-выбирала и отправила продавщицу "на кассу" с новым ланкомовским ароматом – мускусно-едким, трагичным, огненным.
– Не тяжеловато для лета? – робко поинтересовалась Вероника.
– Много вы, сударыня, понимаете! В самый раз! – И Саша щедро оросила из пробника свои рыжие волосы.
Но все же и Веру ждала маленькая радость в этом парфюмерном раю. Саше у кассы вручили подарок – крошечный пробник в радужной обложке. Геллер открыла, понюхала и усмехнулась:
– Детский какой запах. На. Это тебе.
А Вере духи понравились. В них жил шепот нагретой солнцем зеленой травы, и морской соленый ветерок, и горечь апельсиновой корочки. Тихонько, словно стыдясь своей радости, надушила за ушами и замерла, вдыхая запах с ладони.
– Обязательно куплю себе такие, – решила она, но к прилавкам не повернула. Духи – не предмет первой необходимости, пока можно и так, с пробником. Но потом...
Замечтавшись, она шла рядом с Сашей и очнулась только в белоснежной прохладе – отдел свадебных платьев!
– А тут-то мы зачем? – шепотом спросила у подруги, сторонясь растопорщившегося, самодовольного кринолина.
– Как – зачем? Ты разве передумала выходить замуж? – громко сказала Саша. – Представляете, девушка, она передумала!
– В наше время передумывать не стоит, – наставительно произнесла "девушка" – на самом деле солидная дама с шиньоном и в шелковом платье, пропотевшем под мышками. – Берут – так иди. А платьице мы вам подберем – пирожное! И для подружки найдем. Вы ведь свидетельница?
– Да, да, – кивала Саша. – Вот, ходим, ищем, к вам зашли.
– У меня найдете! – заверила дама. – Польские, итальянские, на любой кошелек, на любой вкус! Глазки-то разбегаются? Ну-ка, давайте примерим...
Эти двое быстро взяли Веронику в оборот. Огорошенная странной фантазией Саши, оглушенная с одной стороны – запахом пота, с другой – не менее едким запахом духов, она моментально оказалась втиснутой в узкий корсет, а от талии топорщилась невиданной ширины юбка.
– Вроде по размеру, – выдохнула дама. – Ну-ка, давай в сторону, пусть невеста на себя полюбуется...
Продавщица и Саша отступились, как-то стушевались, и Вероника осталась наедине со своим зазеркальным двойником. Ворох белой материи, чуть тронутые загаром плечи, выступающие из кружев, руки кажутся несоразмерно тонкими из-за пышных, с бантами, рукавов фонариком, испуганное лицо... И словно бы кто-то показался рядом. Ах да – жених. На свадьбе нужен жених, куда ж без него? Высокий, Вероника ему едва по плечо. Лица не видно, но чувствуется – он улыбается и смотрит так нежно...
– Эй, подружка, смотри, невеста-то сомлела совсем! Ай ты, господи, девчонки-то какие хлипкие пошли! Дай-ка я расстегну, да не мешайся!
Общими усилиями Веронику извлекли из белого кокона, втолкнули в ее сарафанчик, усадили на стул. Продавщица набрала в рот минералки из бутылки, дунула-плюнула в лицо.
– Ну? Еще? А ты, подружка, маши вот тетрадочкой!
– Не надо, уже все нормально, – обрела голос Вероника. – Пойдем, Саш?
– Да вы возвращайтесь! У меня самые лучшие платья, на любой вкус, на любой... – провожал их голос продавщицы.
– Не сердись, лапуль, зря я это затеяла! – каялась Саша. – Ты что ж такая слабая, невеста без места? Пошли на воздух. А то, может, в кофейне посидим, выпьем холодненького?
– Не надо, Саш. Я домой.
По пути домой утомленная придирками начальника и трудными радостями шопинга Вероника вдруг задумалась: "Почему, если у меня в жизни хоть что-то начинает ладиться, хоть какой-то проблеск намечается, или мне просто хорошо, обязательно находится сила, стремящаяся во что бы то ни стало вернуть меня на грешную землю, ткнуть лицом в грязь, напомнить, что радость – не для меня. Почему, за что отняли маму, отлучили сестру, сделали чужим отца? Почему Данька такой – никакой? Почему шеф набросился с утра пораньше? И кофточка не по размеру оказалась, и чуть в обморок не упала! Почему?.."
Дома она, не разуваясь, первым делом подошла к полочке, где стояли бутылка-другая вина, еще с прежних пор стояли. Вероника редко навещала этот домашний мини-бар. Но сейчас вино, как средство от несправедливости мира, было бы весьма кстати. Вера протянула руку к изящному, тонированного стекла сосуду, предощутив терпкий, слегка маслянистый вкус и даже невольно сделав характерное глотательное движение, – она, кроме всего прочего, просто хотела пить, она вообще испытывала жажду, когда волновалась. Стоп. Это же та самая бутылка!
Вероника уронила на пол сумочку. На несколько секунд она почувствовала себя в разладе с действительностью. Она точно помнила, что именно это вино подарила позавчера Алексею. Неужели тут стояла еще одна точно такая же бутылка? Странно, что она ее не заметила. Интересно, Алексей уже успел попробовать вино, а если попробовал, то подумал ли о ней? И, сделав шаг от бара, наступила каблуком босоножки на оброненную сумочку. Тихий хруст – и тонкий запах нагретой солнцем травы пополз по комнате. Раздавила пробник радужных, летних духов!
– Вечно со мной что-то случается!
ГЛАВА 10
И если раньше поток жизни был похож на волны тихой речушки, стремящейся к бескрайнему синему морю, то теперь это был мутный водопад сточной канавы, безудержно несущий обломки, осколки разрушенного мира. Этот поток прибил Веронику к "точке" в дверях Сенного рынка, где она стояла в любой день, в любую погоду, смертельно уставала, получала смешные даже для провинции деньги, простужалась, болела и мучалась общим несовершенством мира. Кто ее заставлял? – спросите вы меня. Почему она, имея за плечами пусть малопригодное в наше время, но все же высшее филологическое образование, стояла на рынке, почему не нашла себе другой работы? Вера думала об этом. Даже покупала газеты "Работа" и "Карьера". Читала объявления: "В редакцию телеканала требуется журналист". "Издательство примет на работу корректора". Назначались собеседования, предлагалось отправить резюме факсом и электронной почтой, написать конкурсное задание. И сразу возникали вопросы: а если не справлюсь? Не пройду конкурс? Откуда у меня факс? А электронная почта? И как писать резюме? Разумеется, все эти вопросы могли быть решены, если бы не страх, противный, липкий страх, заполняющий беспомощную, растерянную, одинокую Вероникину душу. Она слишком рано осталась одна в этом мире, она потеряла мать, потеряла сестру и сама, сама отказалась от отца, и теперь боялась лишиться и самой жалкой участи рыночной торговки.
В августе прекратил свое существование журнал "Станислав", в сентябре Вера работала в магазине "Все для ванной", а с первых чисел октября – каждое утро вставала на голос китаянки, живущей в дрянном будильнике, и ехала на рынок, к "своему" лотку. Сквозняк, толчея, холод, раздраженные лица людей... Но этот день должен был стать для нее особенным – ведь во сне она видела реку и тихо скользящую по неподвижной глади лодочку, а в лодке – себя. И звезды светили с неба, а одна сорвалась и упала к ней в лодку. Дно лодки на секунду осветилось бледно-голубым сиянием, так что стали видны черные, прогнившие, залитые водой доски. И тут же все накрыл тяжелый, молочно-белый туман, только на берегу вспыхивал далекий костерок.
Этот день должен был стать особенным – ведь звезда упала к ней в лодочку! И на месте Вере не стоялось, и обедать не хотелось, и вообще – скоро весна! Вот уже почти январь, забытый месяц февраль пролетит незаметно, а там март, звенящая капель с крыш, обалдевшие от тепла голуби будут купаться в лужах, и Вера купит озерно-голубую кожаную курточку – к глазам. Нужно будет, кстати, скинуть килограммов пять, а старенькие весы последние два месяца удивленно кряхтят и машут стрелкой между цифрами 67 и 68, а это при Вероникином скромном росте выглядит настоящей катастрофой. Заодно и деньги на куртку сэкономятся... А вот про Новый год не надо думать, ей негде и не с кем его встречать. Не для кого наряжаться, незачем наряжать елку... Скорее всего, в новогоднюю ночь она откупорит бутылку вина (штопором пользоваться не умеет, так что просто расковыряет пробку ножом, а потом процедит вино через ситечко), красиво разложит на старинном блюде фрукты, посмотрит какой-нибудь концерт, а когда за окном захлопают фейерверки – ляжет спать. Не нужно ей этой чужой радости, ничего не нужно. Она будет ждать весны. Но сегодня должно, должно что-то хорошее случиться!
Устоять на месте было невозможно, и Вероника попросила соседку, характерную старушку Тамару Тимофеевну, десять минут последить за лотком, а сама направилась в рынок.
В центре рынка, в сердце рынка, был фонтан. Трогательный замысел романтика-архитектора, ухитрившегося в период торжествующего конструктивизма придумать и установить две бронзовые фигуры в духе Возрождения. Пышнотелые селянки, задумчивая с кувшином и веселая – с корзиной. Из задумчивого кувшина точилась в небольшой бассейн тонкая струйка воды. Под ней летом мыли руки и фрукты, зимой вода становилась безработной и свободной. Бортики бассейна занимали старушки, торгующие всякой мелочью – пакетами, синтетическими самовязаными мочалками диких расцветок, пушистыми варежками и носками. Вера иногда, когда становилось совсем невмоготу, подходила к фонтану, подставляла руки под серебристую струйку, наслаждалась острым, живым холодком, пронизывающим ладони, и неслышно шептала – просьбы, упреки, жалобы.
Но сегодня и вода текла поживее, и Вероника не тосковала.
– Я часто вспоминаю о нем. Не о Куприянове, нет. Я испорченная? Просто он сильно обидел меня, и эта обида перечеркнула все хорошее, что когда-то проскользнуло между нами. Я думаю о том человеке, с которым так нечаянно свела меня судьба на "Иволге" – и так нелепо разлучила. На следующий день после встречи я несколько раз проходила мимо его домика, но на двери висел огромный замок, а потом въехало шумное семейство с двумя рыжими сеттерами...
– Я видела. Я отражала его. Он уехал утром того дня. Рано, рано утром. И он приходил, чтобы посмотреть на твой дом. Но ты спала.
– Правда? Я не знала. А когда уезжала – странно и таинственно на меня посмотрела красивая хозяйка "Иволги", и я подумала – вдруг он что-то мне оставил? Но спросить не решилась...
– Напрасно. Он действительно оставил той женщине записку для тебя. Но просил отдать ее только в том случае, если ты спросишь о нем. Ты не спросила...
– Я не спросила. А теперь не знаю, увижу ли его еще когда-нибудь.
– Тебе бы этого хотелось?
– Очень!
– Тогда просто оглянись.
И Вера оглянулась. Медленно, как во сне, медленно, как под водой, и так же не стало ни выдоха, ни вдоха, ни капли воздуха не осталось в тягучем пространстве вокруг нее, и все вокруг залилось медово-янтарным светом... В редкой толпе шел прямо на нее, в черном пальто, с нелепым красно-клетчатым шарфом на шее – Алексей.
Проклятая робость, стыд за свой внешний вид, за старые сапоги, за жуткий сине-зеленый пуховик, за "модную" шапку-ушанку, съехавшую на затылок, помешали бы ей окликнуть его. Если бы он ее не узнал. Испуганного ребенка в каменноликой толпе, плохо одетого, потерянного, беспризорного, – но как вьются пепельные кудряшки на висках, как ясно и распахнуто смотрят голубые глаза, как скорбно сжаты нежные, бледные губы – он помнил и нежность их, и мятный привкус, и теплоту, и трепет.
– Вера!
Как она потрясенно смотрит... Не узнала? Забыла? Или он напрасно окликнул ее, своим летяще-счастливым голосом прилюдно выдав связавшую их летнюю тайну?
– Алексей? А я вот... Тут...
Она помнит его, помнит его имя и стыдится, стыдится, суетливо поправляет шапку, прячет в карман засаленные перчатки с отрезанными пальцами, а из-под куртки торчит треугольный хвостик – конец обвязанного вокруг поясницы шерстяного платка. Неужели торгует тут, на рынке? Как она угодила сюда, такая маленькая, беззащитная?
Они заговорили хором. Прорвало.
– А я тебя искала, приходила...
– А я оставил телефон в... пансионате, все ждал твоего звонка... И думал все время...
– И вспоминала...
– А я...
– А ты...
И замолчали разом.
– Может, уйдем куда-нибудь? Здесь дует. И комната, так сказать, проходная...
– Я не могу уйти. Алексей, я торгую тут... Работаю. Лоток, то есть "точка", то есть торговое место. Его не на кого оставить. И закрыться не могу, грузчик только в пять подойдет.
– Ты признаешься в этом, как в кровосмешении.
– Почему в кровосмешении?
– Не важно. Вера, это не преступление, а только препятствие. Мы встретимся сегодня вечером. Когда ты освободишься? Я за тобой заеду. В пять?
– Нет-нет, подожди, – шептала она и смеялась, вцепившись в его большую руку. – Мне нужно привести себя в порядок, я не могу. Давай встретимся часов в восемь, ладно? Где-нибудь в городе, хорошо?
– Хорошо, тогда в "Европе". Ты знаешь гостиницу "Европа"? Я там живу.
– Так ты не из этого города?
– Нет. Это что-то меняет?
Вероника, разумеется, знала "Европу". Это была лучшая гостиница в самом центре города, недавно выстроенная, огромная, как Эверест. Или как Эльбрус, кто их разберет. Еще три года назад Вера, прогуливаясь с сестрой и мамой по главной пешеходной улице города, провинциальному Арбату, видела, как возле входа остановился бесконечно длинный автомобиль и из него, непрочно переваливаясь, выбрался последний Генеральный секретарь и первый президент канувшего в Лету государства. Вера Ивановна, которая всегда была неравнодушна к его бархатному мужскому шарму, решила взять автограф, но была аккуратно оттеснена в сторону человеком в плохо сидящем костюме – человеком, который совсем не похож был на телохранителя. Впрочем, экс-президент заметил ее "и в гроб сходя благословил", как потом цинично заметила Вика. Пожал руку, дал автограф на записной книжке, ласково улыбнулся и прошел в гостиницу. И вот теперь в "Европу" отправится Вероника. Гостиницы в родном городе всегда окутаны каким-то флером загадочности.
– Вера! Вернись ко мне! Так ты придешь? Номер семьдесят второй, но скорей всего, я буду ждать тебя внизу, в холле. Придешь?
– Да. Да, конечно.
И он обнял ее за плечи, очень осторожно, словно боясь спугнуть, и прикоснулся губами к ее запрокинутому, ждущему лицу, к бархатным щекам, к опущенным векам, к трогательно-холодному носику и напоследок – изысканное лакомство, горьковато-сладкое дыхание, мятный холодок зубов – к губам. Рынок вокруг исчез в жемчужной дымке, из нее только-только стали выстраиваться заколдованные замки Фата-Морганы, волшебный лес, единорог на изумрудной поляне... Но он отстранился, и Вера судорожно вздохнула – не уходи, не оставляй меня, здесь сквозняк, и холодно, и толкают, и слитное жужжание рынка раздражает к иным звукам приноровившийся слух.
– Я жду. До встречи.
– До встречи...
И он ушел, быстро, не оглядываясь. А Вера еще чуть-чуть постояла возле щедротелых селянок, принесших ей обещанное счастье, и пошла к себе.
– Вероник, у тебе чего, запор, чё ли? Ты где была-то? Я на два лотка разрываюсь, как жучка, а она улыбается еще! Чего я тут тебе, прислуживаться взялась? Вероника! Да что с тобой такое? Заболела?
Тамара Тимофеевна смотрела на соседку удивленно и рассерженно – никогда не видела у нее такого растерянно-счастливого лица.
* * *
Невозможно, невозможно что-то сделать с собой за два часа! Вероника приняла душ, уложила волосы, достала самые лучшие джинсы, вязаный топ, купленный еще в лучшие времена в магазине "Mexx", очаровательный комплект белья от Арди... Но ничего уже не поделаешь с обветренной кожей, утратившей юной свечение, от серых мыслей и серых дней сделавшейся серой, с маникюром и педикюром разновидности "домашний", и линия бровей потеряла четкость, а от крыльев носа к углам рта пролегли тонкие, четкие морщинки – и это только за два последних месяца. Холодные, безнадежные месяцы.
От горестных мыслей ее отвлек телефонный звонок. Кто бы это мог быть? В последнее время телефон в ее большой запущенной квартире звонил так редко...
Это была сестра. Вера очень хорошо сейчас ее себе представляла. Сидит в своей бежево-розовой, по-немецки безвкусной спальне, на мягком диванчике. Холеное, фарфоровое лицо, изящное домашнее платье, голая собачонка дрожит в ногах, маленький столик сервирован для вечернего чаепития. Вика одной рукой держит телефонную трубку, другой – тонкую чашечку и косится на соблазнительное рассыпчатое печенье. Но нельзя, нельзя, она и так набрала много лишнего веса.
– Никуша, это ты? Ты что молчишь?
– Да, Викуль. Кому ж еще быть?
– Ну, рассказывай, как у тебя дела.
– Спасибо, нормально.
Она знала – это формальный вопрос. Сейчас Виктория капризно протянет что-то вроде: "Ну-у, как же это так, ты просто мне ничего не хочешь рассказывать" – и сразу же забудет об этом, начнет взахлеб делиться собственными новостями и достижениями. Заново отделали столовую в модной лавандовой гамме; Карл подарил ей автомобильчик "такой маленький, хорошенький", жизнь все дорожает, неделю назад ездили в Турин, потратили кучу денег; песик Рокки кушает только супы-пюре, и он такой умный, гораздо умнее таксы, которая у них жила когда-то. Кстати, как он? Помер? Давно уже? Говорила? Ну, может быть, я не помню...
И тут Вера вспылит, и, как ни сдерживайся, обязательно скажет Виктории какое-нибудь горькое и обидное слово, и даст повод упрекнуть себя в эгоизме, в зависти, в самых черных и грязных чувствах, которых мама не поняла бы и не одобрила никогда! Ну, забыла Вика про смерть таксы что ж тут такого? У нее такая бурная, насыщенная жизнь, Вероника могла бы это понимать!
Таков был прошлый разговор, и позапрошлый тоже, и позапозапрошлый, наверное, мало чем отличался.
– Веру-унь, ну куда ты все пропадаешь? У меня потрясающая новость!
– Новый автомобиль?
– А вот не угадала! У нас будет ребенок!
– Что?
– Да не "что", а "кто"! Ре-бе-нок! Я беременна! Четвертый месяц уже! Ура? Вероник, у тебя будет племянник! Или племянница, пока неизвестно!
– Я страшно рада, Вика. Как ты себя чувствуешь?
– Отлично! Никогда в жизни не чувствовала себя так хорошо. Прямо хоть всю жизнь ходи беременной!
– У тебя есть для этого все показания, – согласилась Вера.