Не лишним будет также указать, что девочка была абсолютно здорова; состояние же соседей при виде девочки и её несуществующих родителей очень напоминало результат действия обыкновенного морока.
Братьям девочки морок навести было - что сигаретку прикурить. Да и самой девочке это особого труда не составляло.
Соседям, впрочем, было известно, как зовут девочку.
Девочку звали Ингой.
3. Триглав
Это довольно старое здание. Высокие потолки, окна в коридоре. Прекрасные квартиры - а заглянув в нашу, люди добавили бы эпитет "богатая". Те же, в чьём обществе нам подобает находиться, сочли бы нас аскетами - даже учитывая обстоятельства, волей которых мы живём здесь. По счастью, гости в нашей квартире очень редки.
Было бы странно называть квартиру домом - наш дом не здесь, и выглядит он иначе. Но у каждого места должно быть имя. "Триглав" - так говорят о квартире братья. Мне тоже нравится это слово.
Самая маленькая комната принадлежит Кириллу: шесть квадратов, узкий диван, книжный шкаф, компьютерный стол. Кирилл неприхотлив - он может спать не раздевшись, а проснувшись, сесть за работу, не имея и мысли о завтраке. Подозреваю, что любой профессиональный программист многое отдал бы за возможность влезть в Кириллову машину. Вот только работать на ней не смог бы.
Моя комната полна игрушек. Я уже выросла из них, но не хочу ничего менять. Сантименты; но мне нравятся мои сантименты.
Виталий сибарит; ему, привыкшему к огромным залам, приходится трудно. Обилие красивых вещей, антикварная мебель - но всё это, посмеиваясь над собою, он называет "эрзацем".
Территорией Виталия является и кухня. Он любит готовить - не каждый день, конечно, но кроме него этим не занимается никто. Баловство, говорит Кирилл. Я с ним согласна - кухарка нам ни к чему не нужна. Как и уборщица, как и горничная. Триглав вполне способен обслуживать нас самостоятельно. Поэтому, когда Виталий возится на кухне, я забираюсь с книжкой на кресло в углу и краем глаза наблюдаю за процессом. Сверхъестественное зрелище! особенно если знаешь о моём старшем (самом старшем) брате то, что знаю я. Мне кажется, что нарезка лука вручную выше пределов сколь угодно умелого мага и сколь угодно высокого бога.
Четвёртая комната триглава - общая; мы часто проводим вечера вместе. Диван в этой комнате никогда не складывается, он завален пледами и подушками, книгами и журналами, дисками и пультами. Моя любимая подушка - плюшевый кот, но иногда я уступаю кота Кириллу.
Существование пятой комнаты не на шутку удивило бы строителей дома. Что делать! Я с трудом верю, что в подобных квартирах живут целыми семьями! Одна из странностей этого мира; впрочем, Виталий говорит, что дело не в мире, а в людях.
Возможно; всё, что я знаю о людях, я знаю из книг и фильмов. Братья долго запрещали мне общение с людьми (правда, я никогда не страдала от этого). Конечно, я здороваюсь с соседями по подъезду - как и они со мной. Но наши соседи много лет были единственными людьми, с которыми я вообще разговаривала. Я никогда не ходила в школу, а в детстве, вычитав о её существовании, несколько месяцев наблюдала из окошка за детьми, у которых были портфели. Жалела их и ужасно боялась, что меня тоже отправят в школу. Когда я, наконец, призналась в своих страхах братьям, Кирилл смеялся до слёз, а Виталий утешал меня и рычал на Кирилла.
Гулять я лет до семнадцати ходила только с братьями. Если не считать того, что иногда мне приходилось сидеть около получаса на лавочке у подъезда, поддерживая созданную для соседей иллюзию. Вместе с братьями я побродила немало - но не по городу, в котором мы жили, конечно, нет; в других местах. В других местах этого мира и в других мирах - везде, кроме Дома. Нашего Дома. Домой нам нельзя. Я до сих пор не знаю, почему, но вот этот запрет касается и моих братьев. Я давно привыкла не интересоваться его причинами. Так же, как работой Виталия и Кирилла.
Я часто остаюсь одна, и я не знаю, чем занимаются мои братья. Не торопись, сказал мне Виталий, тебе надо учиться.
Учусь я здесь, в триглаве. Это мои братья дают мне необходимое образование, но я знаю, что сами они учились иначе. Обстоятельства, сложившиеся в нашей семье, мешают мне следовать их примеру и возлагают на моих братьев ответственность за моё воспитание, потому что родители не могут заниматься этим. Мои братья любят меня, я чувствую себя птенцом в уютном гнезде, но иногда мне кажется, что их опека чрезмерна.
Хочу ли я лишиться этой опеки? Нет! мне страшно представить подобное! Братья - мой мир, мой дом, я люблю их больше всего на свете.
Мне кажется, что они любят меня гораздо сильнее - ведь им есть, с чем сравнить эту любовь…
4. Нитки
От внезапной тяжести пружинит диван, шуршит одежда, соскальзывает, обнажая грудь, одеяло, и я улыбаюсь сквозь сон. Присевший на мою постель обрывает нитки, сплетающие меня со сном, - легкими касаниями, медленно, бережно. Я просыпаюсь, я обвиваю брата руками и ногами, тяну его к себе. Я знаю каждое его движение, каждую линию его тела.
Я знаю это о них обоих.
Я сплетаю нитки, касаясь их тел, - так же, как плету настоящие, но настоящие я люблю плести пальцами… У меня гибкие, очень красивые пальцы: филигранный рисунок гениального скульптора. Братья говорят, что у нашей матери - такие же. Пальцы, которым не нужен ни уход, ни маникюр, ни украшения. Правда, братья все время дарят мне драгоценности - точнее, дарят себе, они способны подолгу играть с моими пальцами, нанизывая на них кольца, перстни, печатки. Они превратили это занятие в хобби, они словно собирают мозаику - вместе и порознь, всерьез спорят, смотрится ли рядом с изумрудом - рубин, или черный агат подойдет сюда лучше… Они даже надоедают мне, особенно, когда мне хочется сплетать нитки.
Я делаю это без спиц и крючков; я не плету только что одежду. Триглав полон моих изделий, а когда я была маленькой, то заплетала сложным лабиринтом всю квартиру, зацепляя нитки за ручки дверей и ящиков, за перекладины стульев и подлокотники кресел… Это не было похоже на паутину - даже когда я выбирала только один цвет, даже когда я выбирала серый. Струйки воды, пузырьки в лимонаде, листья деревьев - если смотреть напросвет.
Братья часто заставали меня сидящей среди лабиринта - на полу, на столе, под столом… Они не ругали меня, конечно, нет, и не рвали нитки. Они играли со мной. Подымая и опуская части узора, вытягивая, меняя цвета, они прятали мои пальцы в своих ладонях и учили плести не касаясь. Закончив игру, один из них (чаще Виталий) сворачивал лабиринт в клубочек - или просто уменьшал. В триглаве полно моих лабиринтов - самые крошечные лежат в секретере, в шкатулках.
Мои братья научили меня плести многое другое - ведь нитки бывают разными.
Я очень люблю сплетать их в постели: занятие, именующееся в книгах сексом. Этому меня тоже научили братья, но наша постель - всего лишь часть моей любви к ним, всего лишь часть их любви ко мне.
Я знаю, что любовь в постели - секс - только удовлетворение физиологической потребности тела. Да; конечно так; но я люблю своих братьев и одетыми, и не за постель, и я блаженствую в их постели.
Нитки, которые не оборвать, не уменьшить, не спрятать в шкатулке: блаженство в постели брата. Книги именуют это инцестом.
У людей есть мифы о первых людях. Их было мало, и они женились на своих сестрах. Авель; Каин; кто-то еще… Адам - с Евой, сотворенной из него самого.
Инцест был в чести у королей - или в нужде.
Еще им занимались боги.
5. Ларек
Раза три в неделю я работаю ночной продавщицей в нашем ларьке.
Квартал, где находится ларек, почти безлюден после восьми вечера. Редкие прохожие, редкие покупатели. Ларек не богат ассортиментом, но клиентам его и не нужно многое - пиво, сигареты, чипсы… А мне не нужны клиенты.
Я не знаю, зачем моим братьям ларек. Возможно, как склад: здесь есть товар, не подлежащий продаже. Он хранится в ящиках, запечатанных и нет. В раскрытых, деревянных, лежат пересыпанные опилками яблоки, весьма непрезентабельного вида, желтые, с пятнами, и это действительно яблоки, и они довольно вкусные, чего никак не подумаешь по внешнему виду. Я грызу их иногда, но Виталий, заставши меня за поеданием яблок, кривится. Ящики, перехваченные крест-накрест широким скотчем, - картонные. Не слишком большие, совсем не тияжелые, с надписями вполне продуктового или сигаретного содержания. Спросить, что в них находится, мне никогда не приходило в голову. В нашей семье не приняты вопросы, заключающие в себе пустое, праздное любопытство. К тому же я не любопытна сама по себе, это не в моем характере. Да и вмешиваться в дела моих братьев - дело достаточно опасное и неблагодарное. Опасное не для меня, но сомнительно, что братья стали бы отвечать на такие мои вопросы.
В ларьке хорошо. Он чем-то напоминает мне полузабытый Дом - не интерьерами, конечно. Я не смогла бы объяснить внятно - чем.
Может быть, свет… Дневные лампы, яркие, не выключаемые никогда. Из-за них почти ничего не видно на улице - только людей, когда они уже подходят вплотную.
Может быть, запах, исходящий от закрытых ящиков, близкий к яблочному, только так пахнут огромные, зеленые фрукты, а желтые пародии в опилках пахнут совершенно иначе.
Может быть, возникающее уже через час чувство отделенности от мира вне ларька - словно ларек находится в другом месте, а все за его стенами - иллюзия, странное кино… Не знаю, откуда это чувство берется, ведь в своей квартире, закрытой, отгороженной и куда как более странной, я не ощущаю ничего подобного. Не знаю… но мне хорошо в нем. Я даже испытываю порой дискомфорт от прихода братьев, довольно часто навещающих меня по ночам. Навещающих просто так - убедиться, что со мной все в порядке, и всегда они приносят мне какой-нибудь еды, хотя прекрасно знают, что я не люблю есть в ларьке.
Торговать мне приходится совсем мало - может быть, десяток покупателей вечером, а ночью даже двое - уже много. Я читаю, сидя в кресле за витриной, уместив ноги на одном из ящиков, но читаю что-нибудь совсем легкое, а чаще - листаю бестолковые, но толстые и красочные журналы. Кирилл, забегая в ларек, проводит в нем от силы минут пятнадцать, пьет со мной кофе и, целуя меня перед уходом, просит не скучать. Виталий заходит гораздо реже, но и сидит со мной дольше. Товаром, в основном, занимается тоже Виталий - то есть ларечным, пиво-сигаретным товаром. Яблоки и запечатанные ящики они привозят вдвоем - только вдвоем, и только на своей машине, и, как правило, после полуночи.
Я всегда рада их видеть - но я не предлагаю им навещать ларек чаще. Мне комфортно полностью только в присутствии братьев, я начинаю скучать по ним через полчаса после расставания, но здесь, в ларьке, я немножко отдыхаю от них.
Собственно говоря, у нас два ларька. Но во втором я не торгую. Сидеть в нем мне пришлось всего раза три - опять же днем, даже не в сумерки, ни в коем случае не в сумерки, строго-настрого приказал мне Виталий, не вздумай задержаться.
Это обычный ларек, только на форточке окошка всегда висит табличка "закрыто". Давно привыкшие к табличке окрестные жители не пытаются в окошко стучать, и поэтому ничто не мешает заниматься здесь чем угодно - читать ли, спать ли… Но я не люблю быть в этом ларьке и вряд ли смогу объяснить, почему. В нем очень светло - несмотря на то, что нет ни одной лампочки. Словно бы солнечный свет проходит сквозь стены, или стены - обычные, железные - на самом деле стеклянные. Товара в ларьке нет совсем - только макеты на витрине, совсем немного, просто для вида. За витриной тоже стоят ящики, но иные, чем в ларьке ночном. Железные, совершенно неподъемные ящики. Их никогда не бывает больше пяти, и от них пахнет смазкой, машинным маслом, порою даже бензином. В фильмах такие ящики обычно набиты оружием, но я не представляю ситуации, в которой моим братьям могло бы потребоваться оружие - то есть, обычное оружие этого мира. Так же, как здешние деньги.
Кроме железных ящиков за витриной стоит единственный табурет, деревянный, выкрашенный зеленой краской - выкрашенный давным-давно и потому порядком облезлый. Сидеть на нем весьма неудобно, правда, мне никогда и не приходилось делать это долго - часа два от силы. Братья всегда привозили меня туда сами и никогда не делали этого оба сразу - кто-то один, словно бы им нельзя находиться там вместе. И всегда они напряжены в нем, а со мной не говорят совсем. Один раз мне довелось быть там вдвоем с Кириллом около полутора часов; все это время он молча просидел на полу, с закрытыми глазами, привалившись к стене, в позе, к которой очень подошел бы автомат на коленях. Но автомата, конечно, не было.
Никто из нас не называет этот ларек ларьком. Коробка, гараж, сарай: мои братья определяют его исключительно этими словами. Хотелось бы знать, при чем тут гараж (а чаще всего они употребляют именно это слово), но я никогда не спрашивала.
Мой ларек совсем другой, и я даже люблю его - почти так же, как свою комнату. В любом случае - я никогда не испытывала в нем ничего дурного. И братья мои ведут себя в нем так же, как в триглаве. Обычно. Нормально.
6. Покупатель
Это был совсем молодой парень, мой ровесник, наверное. В длинном свитере, в кроссовках, с кучей сережек в ушах и проколотой нижней губой. Смешной, но очень милый.
Он купил у меня бутылку пива - уже за полночь. Я успела заснуть и потому двигалась ужасно медленно.
- Барышня, а можно холодного? - попросил он, заглядывая в окошко.
Он взял пиво, взял сдачу и посмотрел на меня опять, а потом уселся на парапет и стал пить прямо из бутылки, редкими глотками. Я никогда не завожу знакомств с покупателями, никогда не беседую с ними на посторонние темы. Это скучно, это глупо. Недостойно, сказал бы Виталий, фу, Инга, сказал бы Кирилл.
Я взяла сигарету, распахнула дверь настежь и, переступив порог, закурила.
- Проветриваешь? - спросил мой покупатель. Да, я не ошиблась спросонок: очень милый.
- Проветриваю.
- А я вот сижу и думаю, как с тобой познакомиться. Не закрывай дверь, пожалуйста! Я не маньяк, честное слово!
Мне было совершенно ни к чему опасаться маньяков - да кого бы то ни было! - и я присела на парапет с ним рядом.
- А кто ты?
- Я музыкант, - сказал он и тут же пропел что-то не по-русски, чистым-чистым голосом. - Король рок-н-ролла.
- Здорово, - сказала я.
- Шутка, - сказал он. - Просто в кабаке играю. Но состав подобрался неплохой. Я бы тебя пригласил послушать. Можно?
- Я на работе.
- А завтра?
- Знаешь, - сказала я. - Ты лучше иди. Сейчас хозяева могут приехать.
- Ночные поставки?
- Почти.
- Я же не в ларьке сижу. Они на машине? Так мы услышим. Зайдешь сразу, да и все. Хочешь пива?
Он протянул мне бутылку, и я взяла. Пиво было почему-то сладкое. Сладкое и густое; а парень уставился на мои мокрые губы.
- Меня зовут Дилан, - сказал он. - Ты смертельно красивая. Не уходи, ладно? Я все равно буду здесь сидеть. Ты когда меняешься? В семь?
- В восемь, - сказала я. - Но лучше тебе домой пойти.
- Не-а, - сказал он. - Не пойду. Вынеси еще пива, пожалуйста. Денег у меня полно сегодня.
7. Подтверждение
У него совсем маленькая квартира.
Одна комната, крошечная кухня и совмещенный санузел, но дискомфорта я не чувствую. Наоборот.
Я прохожу в комнату и оглядываюсь. Двустворчатый полированный шифоньер, вдоль окна - тахта, застеленная клетчатым пледом. На полу - истертый палас, на стенах - цветные плакаты. Полка с книгами. Очень старое пианино, и рядом с ним - ударная установка. Три гитары: две висят на гвоздях над диваном, одна прислонена к шифоньеру. И множество каких-то пультов, проводов на полу, по всей комнате расставлены и развешаны звуковые колонки всех размеров. На пюпитре пианино - лист бумаги, исписанный от руки нотами на неровно начерченном стане.
Хозяин комнаты сразу начинает щелкать кнопками, и комната наполняется музыкой. Я не слишком люблю такую, но узнаю сразу - "Назарет", Кирилл часто слушает эту группу.
Музыка очень громкая. Дилан дирижирует ею, потом садится к пианино (вместо стула - большая колонка) и подыгрывает, громко и вполне верно, а потом поворачивается ко мне и говорит:
- Ты же танцуешь? под такое можешь?
- Могу, - говорю я и танцую - на месте, боясь наступить на провода, ползущие по паласу. Дилан смотрит на меня, склонив голову набок, и беззвучно поет, чуть покачиваясь взад-вперед.
- Стой! - говорит он и, вскочив, сдвигает ногами мешающие мне провода. - Двигайся! давай!..
Я слушаюсь, а он пристально следит, как я танцую, следит с задумчивым, рассеянным видом, и я тоже смотрю на него - я не могу на него не смотреть.
- Это все нужно снять, - говорит он и подходит ко мне.
Я позволяю ему раздеть себя - догола, я даже помогаю ему. Музыка становится быстрее - или, может быть, мне только кажется, а сестра моих братьев, где-то на краю сознания сопротивляющаяся мне сиюминутной, машет мне руками, отчаянно машет мне руками, но я смотрю на Дилана, и когда он заканчивает раздевать меня (моя одежда разбросана по всей комнате), я прижимаюсь к его свитеру лицом.
Смесь сигарет, незнакомого одеколона и чего-то еще, чужого, совсем чужого и странного. У меня сухо во рту от этого запаха, я поднимаю голову и говорю Дилану:
- Да.
Я не знаю сама, что я подтверждаю, но он, кажется, знает. Он переспрашивает:
- Да?
Лицо его делается напряженным, а глаза очень большими - светлые глаза с зелеными точками. Колечко разделяет пополам нижнюю губу, оно красное - словно едва зажившая ранка.
- Да, - киваю я.
Дилан поднимает меня, отрывает от пола, укладывает на тахту (плед на ней тоже шершавый и теплый, как свитер Дилана) и пропадает куда-то. Я смотрю на потолок: на потолке желтоватые, в косую полоску обои. Я не шевелюсь; у меня кружится голова; а в комнате вдруг становится очень светло - и снова как было, и опять светло. Я поворачиваю голову: это лампочки, десятки разноцветных лампочек повсюду, они неторопливо мигают, и я вижу, как Дилан задергивает шторы.
Он раздевается и ложится рядом, наклоняется надо мной, лампочки отражаются в его глазах, загораются, и гаснут, и загораются. Дилан водит пальцем по моему лицу, наклоняется совсем близко и спрашивает:
- Сможешь в ритм попасть?
- Смогу, - говорю я.
- Вот так - так… - Он стучит пальцами по моей левой груди, в такт музыке, потом пальцы его расслабляются, их сменяют губы, и я вижу его темный затылок, я берусь за его плечи - они очень твердые, и далеко-далеко кричит что-то сестра моих братьев, так далеко, что я не слышу ее. Зато я слышу Дилана:
- Меня вообще-то Борисом зовут, - говорит он.
- Все равно, - говорю я. - Все равно.
Наши ноги переплетаются, и он растерянно усмехается мне.