В тот день до самого вечера мы занимались с Гюльмисаль домашними делами. Раньше я жила на всём готовом, мне ни разу не пришлось сварить себе даже яйца. Теперь всё должно было измениться. Разве я могла нанять повара или служанку? Пока рядом Гюльмисаль-калфа, мне надо учиться у неё вести хозяйство, стряпать, мыть посуду, стирать и, хоть стыдно признаться, штопать чулки.
Я разулась и сразу же принялась за дело. Не обращая внимания на крики Гюльмисаль-калфы, достала из колодца несколько вёдер воды и вымыла в комнате пол, вернее, залила его как следует водой. После этого мы сели с Гюльмисаль у колодца и стали чистить овощи.
Легко сказать - "чистить овощи", но какая это, оказывается, тонкая работа! Увидев, как я чищу картофель, Гюльмисаль закричала:
- Дочь моя, ты полкартошки срезаешь с кожурой!
Я удивлённо поглядела на неё:
- А ведь верно, Гюльмисаль, хорошо, что сказала. Эдак я до конца жизни выбрасывала бы зря половину картошки, которую покупала бы на свои трудовые гроши.
В кармане у меня лежала маленькая книжка, куда я решила записывать всё, чему научусь у Гюльмисаль-калфы.
Вопросы так и сыпались на старую черкешенку:
- Дады, сколько стоит одна картофелина?
- На сколько сантиметров, самое большое, надо срезать картофельную шелуху?
- Дады, сколько вёдер воды нужно, чтобы вымыть пол?
В ответ на мои вопросы Гюльмисаль только смеялась до слёз. Не могла же я обучить неграмотную черкешенку новым методам преподавания!
Домашняя работа развлекла меня. Я радовалась: боль вчерашних потрясений начала утихать.
Поставив кастрюли на огонь, мы сели в кухне на чистые циновки.
- Ах, дорогая Гюльмисаль, кто знает, как прекрасны места, куда я поеду! Арабистан мне помнится смутно. Анатолия, конечно, во много раз крас́ивее. Говорят, анатолийцы совсем не похожи на нас. Сами они, говорят, совсем нищие, но зато сердцем богаты, да ещё как богаты!.. У них никто не посмеет попрекнуть совершенным благодеянием не то что бедного сиротку-родственника, но даже своего врага. У меня там будет маленькая школа, я её украшу цветами. А ребят будет в школе целый полк. Я велю им называть себя "аблой". Детям бедняков я буду собственными руками шить чёрные рубашки. Ты скажешь: какими там руками?.. Не смейся. Я и этому научусь.
Гюльмисаль то смеялась, то вздыхала и хмурилась.
- Феридэ, дитя моё, - вдруг начинала она, - ты ступаешь на неверный путь…
- Посмотрим ещё, кто из нас ступил на неправильный путь.
Покончив с хозяйственными делами, я написала тётке грозное письмо. Вот отрывок из него:
"…Буду откровенна с тобой, тётя. Кямран никогда не сказал мне ничего плохого. Это слабый, ничтожный, неприятный человек. Я всегда видела в нём маменькиного сыночка, бесхарактерного, самовлюблённого, избалованного и бездушного. Стоит ли перечислять его добродетели? Он никогда мне не нравился. Я не любила его и вообще никогда не питала к нему никаких чувств. Ты спросишь, как же в таком случае я соглашалась выйти за него замуж? Но всем известно, что чалыкушу - птичка глупая. Вот и я совершила глупость и, к счастью, вовремя опомнилась.
Вы все должны понять, какое страшное несчастье для вашего счастливого семейства могла принесли девушка, так плохо думающая о вашем сыне. И вот сегодня, расставшись наконец с вами, оборвав все связи, я предотвратила это несчастье и тем самым частично отплатила вам за то добро, которое видела все эти годы в вашем доме.
Я надеюсь, после этого письма даже имя моё будет для вас равносильно непристойности. И ещё вам следует знать: неблагодарная, невоспитанная девчонка, которая без зазрения совести пишет столь гнусные слова, может подраться, как прачка, если вы вдруг заявитесь к ней. Поэтому самое лучшее - забыть всё, даже наши имена. Представьте, что Чалыкушу умерла, как и её мать. Можете пролить над ней две-три слезинки, это не моё дело. Только не вздумайте оказывать мне какую-нибудь помощь. Я с отвращением отвергну её. Мне двадцать лет. Я самостоятельный человек и буду жить так, как захочет моё сердце…"
Мне всегда будет стыдно, я всегда буду плакать, вспоминая это бессовестное письмо. Но так было нужно. Иначе я не смогла бы помешать тётке разыскивать меня, возможно даже преследовать. Пусть лучше она сердится и злится, но не тоскует.
***
На следующий день, сдав собственноручно письмо на почту, я отправилась в министерство образования. На мне был просторный чаршаф старухи Гюльмисаль, лицо плотно закрывала чадра. Я была вынуждена так одеться: во-первых, я боялась, что меня могут узнать на улице, во-вторых, мне говорили, что в министерстве образования не очень доверяют учительницам, которые разгуливают с открытыми лицами.
По дороге в министерство я была смелой и жизнерадостной. Мне казалось, дело разрешится весьма просто, какой-нибудь служащий отведёт меня к министру, и тот, как только увидит мой диплом, скажет: "Добро пожаловать, дочь моя! Мы как раз ждём таких, как вы", - и тотчас направит меня в самый цветущий уголок Анатолии. Однако, едва я переступила порог министерства, как настроение моё изменилось, меня охватили волнение и страх.
Извилистые коридоры, какие-то бесконечные лестницы от первого этажа до самой крыши, и всюду толпы народу. Все вопросы застряли у меня в горле, я только растерянно оглядывалась по сторонам.
Справа над высокой дверью мне бросилась в глаза дощечка с надписью: "Секретариат министерства". Разумеется, кабинет министра должен быть там. Перед дверью, в старом сафьяновом кресле, у которого из дыр торчали пружины, сидел пышно разодетый служитель с золотыми галунами на манжетах. У него был такой важный вид, что посетители имели все основания принять его за самого министра.
Робким, нерешительным шагом я подошла к нему и сказала:
- Я хочу видеть назыр-бея.
Служитель поплевал на пальцы, подкрутил кончики длинных светло-каштановых усов, смерил меня царственно-надменным взглядом и медленно спросил:
- А для чего тебе назыр-бей?
- Хочу попросить у него назначения… Я учительница.
Служитель скривил губы, чтобы посмотреть, какую форму приняли кончики его усов, и ответил:
- По таким делам назыр-бея не беспокоят. Ступай оформись в кадровом отделе.
Я осведомилась, что значит "оформиться в кадровом отделе", но служитель не счёл нужным мне отвечать и гордо отвернулся.
Я показала ему под чадрой язык и подумала: "Если таков слуга, каков же его хозяин? Что же делать?"
Вдоль лестничной решётки стояло штук десять вёдер. На них лежала длинная доска, похожая на ту, что была у нас в саду на качелях. Таким образом, получилась странная скамейка. На ней сидели мужчины и женщины.
Моё внимание привлекла пожилая женщина с фарфоровыми голубыми глазами, голова её была покрыта чёрным шерстяным чаршафом, заколотым булавкой под подбородком. Я подошла к ней и рассказала о своих затруднениях. Она сочувственно посмотрела на меня.
- Видно, вы новичок в этом деле. Нет ли у вас знакомых в министерстве?
- Нет… Впрочем, может, и есть, но я не знаю. А зачем это нужно?
Судя по всему, голубоглазая учительница была опытной женщиной.
- Это вы поймёте позже, дочь моя, - улыбнулась она. - Пойдёмте, я отведу вас в отдел начального образования. А потом постарайтесь увидеть господина генерального директора.
Заведующий отделом начального образования оказался большеголовым смуглолицым мужчиной с чёрной бородкой и густыми бровями; лицо его было тронуто оспой. Когда я вошла в кабинет, он беседовал с двумя молодыми женщинами, которые стояли перед его письменным столом. Одна из них трясущимися руками доставала из портфеля какие-то измятые бумажки и по одной раскладывала на столе.
Заведующий брал бумаги, небрежно вертел их в руках, рассматривая подписи и печати, потом сказал:
- Пойдите, пусть вас отметят в канцелярии.
Женщины попятились назад, подобострастно кланяясь.
- Что вам угодно, ханым?
Вопрос адресовался ко мне. Я принялась, запинаясь, кое-как излагать своё дело. Неожиданно заведующий прервал меня.
- Хотите учительствовать, не так ли? - спросил он сердито. - У вас есть ходатайство?
Я растерялась ещё больше.
- То есть вы хотите сказать, диплом?
Заведующий нервно скривил губы в презрительную усмешку и кивнул головой худощавому мужчине, сидевшему в углу.
- Ну, видите обстановку? Как тут не сойти с ума? Они даже не знают разницы между ходатайством и дипломом! А просят учительские должности. Потом начинают нас задирать: жалованья им мало, место отдалённое…
Потолок закачался у меня над головой. Я растерянно оглядывалась, не зная, что сказать.
- Чего вы ждёте? - Спросил заведующий ещё строже. - Ступайте. Если не знаете, спросите кого-нибудь… Надо написать прошение.
Я направилась к выходу, думая только о том, как бы в растерянности не зацепиться за что-нибудь. Неожиданно в разговор вмешался худощавый мужчина:
- Позвольте мне сказать, ваше превосходительство бей-эфенди. Ханым, хочу чистосердечно дать вам наставление…
Господи, чего он только не говорил! Оказывается, таким женщинам, как я, пристало стремиться не к учительству, а к искусству; и он вообще сомневается, выйдет ли из меня педагог, ибо, как "соизволили сказать бей-эфенди", мне неизвестна даже разница между "ходатайством" и "дипломом"; но, с другой стороны, проявив усердие, я могу стать, например, хорошей портнихой и буду таким образом зарабатывать себе на жизнь.
Когда я спускалась по лестнице, у меня было темно в глазах. Вдруг кто-то взял меня за руку, от неожиданности я чуть не вскрикнула.
- Ну, как твои дела, дочь моя?
Это была та самая учительница с фарфоровыми голубыми глазами. Я стиснула зубы, чтобы не расплакаться. Гнев и отчаяние душили меня. Я рассказала ей о беседе с заведующим отделом, она ласково улыбнулась и сказала:
- Потому-то я и спрашивала, дочь моя, нет ли у тебя знакомых в министерстве. Но ты не огорчайся. Может, ещё что-нибудь получится. Пойдём, я сведу тебя к одному знакомому, он заведующий отделом, хороший человек, да пошлёт ему аллах здоровья.
Мы снова поднялись по лестницам. Наконец старая учительница ввела меня в крошечную комнатушку, отгороженную от большой канцелярии застеклённой перегородкой.
Вероятно, в этот день мне просто не везло. То, что я увидела здесь, не могло меня обнадёжить. Господин с очень странной бородкой - наполовину чёрной, наполовину серой - топал ногами, размахивал руками и кричал на дрожавшую, как осиновый лист, старую служанку. Её положение живо напомнило мне моё собственное десять минут назад.
Схватив стоявшую перед ним чашку, он выплеснул в окно кофе, словно это были помои, и чуть ли не пинками вытолкал служанку за дверь.
Я тихонько потянула свою новую знакомую за рукав.
- Давайте уйдём отсюда!
Но было уже поздно: начальник увидел нас.
- Здравствуйте, Наимэ-ходжаным!.
Я впервые в жизни видела, чтобы разгневанный человек так быстро успокаивался. Какие разные характеры у этих чиновников!
Голубоглазая учительница в двух словах рассказала ему обо мне. Заведующий отделом приятно улыбнулся.
- Отлично, дочь моя, отлично. Проходи, присаживайся!
Трудно было поверить, что этот кроткий, как ягнёнок, человек только что выплеснул на улицу кофе и вытолкнул за дверь старую служанку, тряся её за плечи, словно тутовое дерево.
- А ну-ка, открой своё лицо, дочь моя, - сказал он. - О-о, да ведь ты совсем ещё ребёнок!.. Сколько тебе лет?
- Скоро двадцать.
- Странно… Ну да что там… Однако ехать в провинцию тебе нельзя. Это слишком опасно.
- Почему, эфендим?
- Ты ещё спрашиваешь, дочь моя? Причина ясна.
Мюдюр-эфенди улыбался, указывая рукой на моё лицо, делая знаки Наимэ-ханым, но я так и не поняла, почему для него причина ясна. Наконец он подмигнул голубоглазой учительнице:
- Я не могу говорить лишнего. Ты, как женщина, гораздо лучше объяснишь ей, Наимэ-ханым! - Затем он тряхнул бородкой и добавил как бы про себя: - Ах, если бы ты знала, какие злые, какие нехорошие люди живут там!
- Эфендим, я не знаю, кто эти нехорошие люди, - с наивным удивлением сказала я, - но вы должны помочь мне найти такое место, где их нет.
Мюдюр-эфенди хлопнул себя рукой по коленке и засмеялся ещё громче.
- Вот это чудесно!
Любить или не любить людей я начинаю с первого же взгляда. Не помню случая, чтобы моё первое впечатление потом менялось. Этот человек мне почему-то понравился сразу. К тому же у него была волшебная борода: повернётся направо - перед вами молодой человек, повернётся налево - молодой человек исчезает, и вы видите весёлого белобородого старца.
- Вы окончили учительский институт в этом году, дочь моя? - спросил он.
- Нет, бей-эфенди, я не училась в учительском институте. У меня диплом школы "Dames de Sion" .
- Что это за школа?
Я всё подробно рассказала и протянула заведующему свой диплом. Очевидно, он не знал французского языка, но виду не подал и принялся внимательно разглядывать документ со всех сторон.
- Чудесно, превосходно!
Наимэ-ходжаным попросила:
- Милый мой бей-эфенди, вы любите делать добро, не откажите и этой девочке.
Сдвинув брови к переносице и теребя бороду, мюдюр-эфенди задумался.
- Отлично, превосходно! - сказал он наконец. - Но здесь чиновники, наверно, не знают диплома этой школы…
Потом он вдруг хлопнул ладонью по столу, словно ему в голову пришла какая-то идея:
- Дочь моя, а почему тебе не попросить места преподавательницы французского языка в одной из стамбульских средних школ? Слушай, я тебя научу, как это сделать. Пойди прямо в стамбульский департамент просвещения…
- Это невозможно, эфендим, - перебила я заведующего. - Мне нельзя оставаться в Стамбуле. Я должна непременно уехать в провинцию.
- Ну и придумала ты!.. - изумился мюдюр-эфенди. - Впервые вижу учительницу, готовую добровольно ехать в Анатолию. Знала бы ты, с каким трудом нам удаётся уговорить наших учителей выехать из Стамбула! А ты что скажешь, Наимэ-ходжаным?
Мюдюр-эфенди отнёсся к моей просьбе недоверчиво. Он принялся меня допрашивать, задавать вопросы о моей семье. Я уже отчаялась уговорить его.
Наконец, не поднимаясь со стула, заведующий крикнул:
- Шахаб-эфенди!..
В дверях канцелярии показался молодой человек с болезненным лицом, худой и низкорослый.
- Послушай, Шахаб-эфенди… Отведи эту девушку к себе в канцелярию. Она хочет поехать учительницей в Анатолию. Напиши черновик прошения и принеси его мне.
Я уже считала своё дело почти улаженным. Мне хотелось кинуться заведующему на шею и поцеловать седую сторону его бородки.
В канцелярии Шахаб-эфенди посадил меня перед столом, на котором творился невообразимый беспорядок, и начал задавать вопросы, что-то записывая. Одет он был очень бедно. Его лицо выражало робость, почти испуг; когда он поднимал на меня глаза, чтобы задать вопрос, у него подрагивали даже ресницы.
У окна стояли два пожилых секретаря и о чём-то тихо переговаривались, изредка поглядывая в нашу сторону.
Вдруг один из них сказал:
- Шахаб, дитя моё, ты сегодня слишком переутомился. Давай-ка мы займёмся этим прошением.
Я не удержалась, чтобы не вмешаться. Настроение у меня немного поднялось, я расхрабрилась и сказала:
- Подумать только, какую трогательную заботу проявляют в этом учреждении друг о друге товарищи!
Вероятно, мне не следовало говорить так, потому что Шахаб-эфенди покраснел как рак и ещё ниже опустил голову.
Может быть, я сказала какую-нибудь глупость? Секретари у окна захихикали. Я не расслышала их слов, но одна фраза долетела до меня: "Госпожа учительница весьма бывалая и проницательная…"
Что хотели сказать эти господа? Что они имели в виду?
Черновик прошения неоднократно побывал у заведующего и каждый раз возвращался назад в канцелярию, испещрённый многочисленными красными пометками и кляксами. Наконец всё было переписало начисто.
- Ну, пока ты свободна, дочь моя, - сказал мюдюр-эфенди. - Да поможет тебе аллах. Я же тебе помогу, насколько это будет в моих силах.
Больше я не осмелилась спрашивать, так как в кабинете заведующего были другие посетители.
Очутившись за дверью, я не знала, куда мне идти с этой бумагой и что говорить. В надежде опять увидеть Наимэ-ходжаным я огляделась и тут заметила Шахаба-эфенди. Маленький секретарь ждал кого-то у лестницы. Встретившись со мной взглядом, он робко опустил голову. Мне показалось, что он хочет что-то сказать, но не осмеливается. Я остановилась перед ним.
- Простите меня, я и так причинила вам много хлопот, эфендим. Но не откажите в любезности сказать, куда мне это теперь отнести?
Продолжая глядеть в пол, Шахаб-эфенди сказал дрожащим, слабым голосом, словно молил о какой-то великой милости:
- Проследить за ходом дела - вещь трудная, хемшире-ханым. Если позволите, прошением займётся ваш покорный слуга. Сами не беспокойтесь. Только изредка наведывайтесь в канцелярию.
- Когда же мне прийти? - спросила я.
- Дня через два-три.
Я приуныла, услышав, что дело так затянется.
Эти "два-три дня" растянулись на целый месяц. Если бы не старания бедного Шахаба-эфенди, они длились бы ещё бог знает сколько. Пусть не согласятся со мной, но я должна сказать, что и среди мужчин встречаются очень порядочные, отзывчивые люди. Как забыть добро, которое сделал мне этот юноша?
Шахаб-эфенди кидался ко мне, едва я появлялась в дверях. Он ждал меня на лестничных площадках. Видя, как он бегает с моими бумагами по всему министерству, я готова была провалиться от стыда сквозь землю и не знала, как мне его благодарить.
Однажды я заметила, что шея секретаря повязана платком. Разговаривая со мной, он глухо кашлял, голос его срывался.
- Вы больны? - спросила я. - Разве можно в таком состоянии выходить на работу?
- Я знал, что вы сегодня придёте за ответом.
Я невольно улыбнулась: могло ли это быть причиной? Шахаб-эфенди продолжал хриплым голосом:
- Конечно, есть и другие дела. Вы ведь знаете, открыли новую школу…
- Вы меня чем-нибудь обрадуете?
- Не знаю. Ваши документы у генерального директора. Он сказал, чтобы вы зашли к нему, когда изволите сюда пожаловать…
Генеральный директор носил тёмные очки, которые делали его хмурое лицо ещё более мрачным. Перед ним лежала гора бумаг. Он брал по одной, подписывал и швырял на пол. Седоусый секретарь подбирал их, наклоняясь и выпрямляясь, точно совершал намаз.
- Эфендим, - робко выговорила я, - вы приказали мне явиться…
Не глядя на меня, директор грубо ответил:
- Потерпи, ханым. Не видишь разве?..