Другие прустовские ассоциации таились в пенных ваннах, с помощью которых Изабель снова и снова переживала путешествие в Нью-Йорк, случившееся, когда ей было одиннадцать лет. Компания, где служил отец, направила его в Нью-Йорк для подписания сделки, и целую неделю вся семья жила на Манхэттене, в отеле для бизнесменов. Роскошь отеля привела Изабель в восторг – телевизор с тридцатью каналами, вестибюль с вращающимися стеклянными дверьми, номер на тридцать девятом этаже шестидесятиэтажного здания. Она подружилась с лифтером, и тот отвез ее на самый верхний этаж – с виду он был таким же, как остальные, но лифтер сказал, что во время сильного ветра здесь можно почувствовать, как здание покачивается под его порывами. В тот же вечер разразилась гроза, и Изабель порадовалась, что они живут всего лишь на тридцать девятом этаже. Она первый раз в жизни приняла пенную ванну и млела от счастья, наблюдая, как зеленая жидкость превращается в белоснежную упругую массу, – словно ребенок, который вырос в Сахаре, и вот впервые прикоснулся к снегу. Играя с пеной, она провела в ванне не меньше часа – строила иглу, потом горы с пологими склонами для катания на лыжах, а потом хлопья пены начали уменьшаться, превращаясь в айсберги на зеленой воде, и наконец растаяли, оставив после себя только сладкий масляный запах, который держался на коже Изабель до следующего купания.
Сколько бы воспоминаний не таили предметы, вкусы и запахи, самым мощным катализатором прустовских ощущений Изабель считала музыку.
– Сделай, пожалуйста, громче, – попросила она, когда мы ехали в машине, и из динамиков зазвучала песня Джоан Арматрейдинг "Love and Affection".
– Знаешь, я впервые услышала эту песню у Сары, на вечеринке в честь ее четырнадцатого дня рождения. Большую часть вечера я провела, прячась в туалете, или на кухне, помогая мыть посуду. В доме яблоку было негде упасть, а кормили гостей сосисками с каким-то резким запахом – я его запомнила, потому что кто-то попытался меня поцеловать. И я что-то пролила на свое платье – кажется, яблочный сок.
Слушая музыку, Изабель часто мысленно добавляла к записи прустовскую составляющую – время и атмосферу, так что потом, когда она включала это же произведение снова, вместе с вокалом и аранжировками к ней возвращались обстоятельства первого прослушивания.
Правда, в том, как она это делала, не прослеживалось никакой очевидной логики; одни песни она слушала много лет подряд, но никаких ассоциаций они не вызывали, а при звуках других вспоминались вовсе не те ситуации, в которых она слышала их впервые. Так, на обратном пути из Форт-Уильмса в Глазго, когда Изабель с бойфрендом возвращались со свадьбы друзей, в машине не звучала песня "Rockville" группы REM, которая ассоциировалась у нее с этой поездкой. То был сентябрьский день, и с моря дул ледяной ветер, покрывший холмы несколькими дюймами снега. "Дворники" яростно шуршали о лобовое стекло, а обогреватель гнал в салон теплый воздух, создавая разительный контраст со стужей на улице. Песня "Rockville" не столько напоминала Изабель о чем-то конкретном, сколько будила дух того путешествия; навевала поэтические, чувственные воспоминания, которые не перескажешь словами, – запах нагретой кожи сидений, ощущения, возникающие от прикосновения к запотевшему стеклу, завихрения снега на асфальте и клочок синего неба, появившийся в разрыве облаков, когда они въехали в Глазго.
Еще подростком Изабель начала собирать музыкальную коллекцию и хранить в ней воспоминания, так что эта коллекция отображала эволюцию ее музыкального вкуса и одновременно возвращала ее к ситуациям, в которых он формировался.
Первый альбом Изабель купила в магазине на Оксфорд-стрит. Ей было тринадцать, она только что поцеловалась с мальчиком из своего класса и дала себе слово никогда больше этого не делать. Называлась кассета:
ABBA: The Hits
На вкладыше красовались члены группы, в широких атласных брюках и шелковых пурпурных рубашках, под оранжевыми лучами софитов. На кассете были такие хиты, как "Dancing Queen", "Take a Chance on Me", "The Winner Takes it All", "Chiquitita" и "One of Us". В то лето, когда у нее появилась эта кассета, Изабель и ее компания – Сара, Тамми, Джанет и Лаура – проводили большую часть времени в торговых центрах. Она помнила, как мечтала быть кем-нибудь другим – особенно Грейс Марсден, которая была на два года старше и могла похвастаться большой грудью, длинными волосами и чистой кожей. Свое отражение в зеркале Изабель ненавидела: гнойный прыщ сидел на переносице почти целую неделю, и она уже подумывала о том, чтобы удавиться. К мелодиям "ABBA" это отношения не имело, но своими немногими счастливыми минутами она была обязана именно им. Она купалась в энергии и ритме "Dancing Queen", когда, включив магнитофон на полную мощность, они с Лаурой прыгали на кровати, пока отец Лауры, адвокат, который позже оставил жену ради юриста-консультанта, не кричал им, чтобы они немедленно угомонились.
В одной песне друг на друга могли накладываться несколько слоев воспоминаний, относящихся к разным периодам жизни, – как раскопки в разрушенном древнем городе слой за слоем открывают археологам все более далекие времена.
Под первым слоем воспоминаний, связанных с группой "ABBA", лежал недельный отпуск в Альгарве, куда Изабель ездила с Крисом, его подругой и ее сестрой. Они сняли квартиру, арендовали автомобиль и, гоняя по извилистым дорогам на пляж и в ночной клуб, слушали эту кассету. Тогда Изабель решила быть легкомысленной – и завела роман с немецким парнем из Любека, конструктором подводных лодок, который в конце отпуска признался, что у него есть жена и маленький сын. Впрочем, это не помешало Вольфгангу прочно обосноваться в песне "Our Last Summer" и превратить ее в воспоминание о ночи, которую они провели в его джипе, а потом наблюдали, как над морем занимается заря.
Последний слой воспоминаний относился к недавней корпоративной рождественской вечеринке, когда песня "Take a Chance on Me" прочно соединилась с розовым интерьером бара-ресторана на Пикадилли, слезами Салли Уэлч (регистратора, которую в тот вечер бросил бойфренд) и смесью алкоголя, флирта и одиночества, неизменно сопровождающей все подобные мероприятия.
Потом появился альбом…
The Best of Blondie
Теперь Изабель четырнадцать лет, и все вечера она проводит, осваивая искусство макияжа и примеряя одежду подруг под звуки "The Tide is High", "Hanging on the Telephone" и "Heart of Glass". Ее юбки становятся все короче ("Это скорее пояс, чем юбка", – саркастически замечает мать, увидев одну из них); она уже выходит в свет в мини, черных колготках и туфлях на высоком каблуке.
Однажды, когда родители уехали на пасху к бабушке и дедушке, Изабель повела Лауру в ночной клуб в Ноттинг-Хилл. Они сильно подкрасили глаза и густо намазали губы лиловой помадой, чтобы сойти за шестнадцатилетних и пробраться внутрь. Выпивку им купили студенты-итальянцы, изучавшие английский язык, и с одним из них – Гвидо, Джованни или Джакомо – Изабель поцеловалась (под влиянием двух клубничных "дайкири", после которых ее стошнило в канаву неподалеку от Ледбрук-Гроув).
Второе рождение кассета пережила, когда двадцатидвухлетняя Изабель въехала в свою квартиру в Хаммерсмите, где приспособила музыку "Blondie" для уборки квартиры. Теперь она включала эту запись, когда пылесосила спальню и крошечную гостиную, вытирала пыль с книжных полок, расправлялась с грязным бельем и драила ванну. Изабель всей душой ненавидела уборку, и лишь очень энергичная музыка могла удержать ее от того, чтобы замертво свалиться на диван, не успев даже приняться за дело.
Леонард Коэн: "Greatest Hits"
Этот опус переносил Изабель в те скучные дни, когда, приходя из школы, она, пятнадцатилетняя, уныло сидела в своей спальне. Доминирующими цветами ее воспоминаний были фиолетовый (покрывало на кровати) и кремово-желтый (обложка альбома Коэна). Мать бросала на нее презрительные взгляды и ворчала, что Изабель выглядит как уличная сиротка, не желает разговаривать с близкими и не занимается в школе. Изабель не спорила, лишь монотонным голосом просила, чтобы ее оставили в покое. Но это желание было невыполнимым, поскольку отказ от сопротивления Лавиния воспринимала как личную обиду. От этого она приходила в ярость и как-то раз, когда Изабель молча проигнорировала обвинение в том, что якобы принимает наркотики, дала ей звонкую оплеуху. Изабель сидела за кухонным столом, стараясь не моргать, чтобы слезы не покатились по щекам. Именно тогда она произнесла знаменитую фразу о том, что не просила ее рожать.
Но к тому времени, когда в ее коллекции появился альбом
Боб Дилан: "Infidels"
…дела пошли на лад. Хотя бы потому, что альбом подарил ей Стюарт Уилсон, первый бойфренд Изабель, благодаря которому она выяснила: общаться с мальчиками может быть так же легко, как и с девочками. Стюарту было семнадцать, он ушел из школы годом раньше и работал в молодежном туристическом агентстве неподалеку от вокзала Виктория. Эти отношения длились год, в течение которого они проводили долгие часы на уличных рынках в поисках одежды, частенько заглядывали в музыкальные магазины и обнимались на кровати Стюарта в доме его родителей в Энфилде.
Стюарт обладал сверхъестественной способностью – рядом с ним Изабель чувствовала, что ее понимают, даже если они оба не говорили ни слова. Дилан, со своими "Sweetheart Like You", "Tangled Up in Blue" и "All I Really Want to Do", играл в этом волшебстве центральную роль. Увлечение Диланом было своего рода инициацией, после которой Изабель вступила в фазу среднего подросткового возраста; отныне ее вкусы в музыке и бойфрендах шли рука об руку. Так, чтобы навести справки о жизни нового знакомого, она считала вполне достаточным поинтересоваться, какие три группы он любит больше всего.
Но к окончанию школы Изабель стала более зрелой в выборе как музыки, так и бойфрендов. Теперь она приобрела альбом
Моцарт: концерты для скрипки № 3 и № 5
В этот альбом уложилось путешествие в Париж с десятью девочками и учителем по искусствоведению. Они остановились в убогом отеле на Монмартре, где ее поселили в одном номере с помощницей старшей ученицы школы, которую уже приняли в Оксфорд (и которой предстояло умереть от рака за неделю до своего двадцатипятилетия). Они ходили по музеям, писали открытки подругам в кафе на Рю де Риволи и разговаривали по-французски с молодыми людьми, которые охотно извиняли им ужасный акцент, если слова сопровождались улыбкой. Слушая эти концерты, Изабель словно наяву видела, как они ехали в поезде, возвращаясь в Кале, – и зеленые пластмассовые сидения, и тусклые сельские пейзажи, открывающиеся из окна. Она с ностальгией вспоминала, как прощалась с Парижем, чтобы вернуться в семейный застенок – правда, всего на несколько месяцев, до окончания школы. Затем, получив место в Лондонском университете, на год уехала за границу, работать и путешествовать. Сперва отправилась в Берлин, где устроилась переводчиком и однажды сопровождала группу американцев, один из которых подарил ей кассету:
Избранные фрагменты: "Дон Джованни", "Волшебная флейта", "Женитьба Фигаро", "Так поступают все женщины".
В этой кассете смешались самые разные воспоминания о годе, проведенном в Европе: маленькое кафе на углу Майнекштрассе в Берлине ("Se vuol ballare"), прогулка у здания оперного театра ("E Susanna non vien"), вид на Довиль, где она провела летние каникулы, работая регистратором в отеле ("Come scoglio immoto resta"), и наконец – поезд, отходящий от Миланского вокзала ("Don Ottavio, son morta!").
Глава 6
Личное
Мы читаем биографии, исходя из общепринятого, но, возможно, спорного посыла, согласно которому одни стороны жизни важнее других. И каков бы ни был наш интерес к прочитанной биографии, в ней всегда остается некоторая недоговоренность; она не раскрывает того, что обещала, если только, подобно несправедливому родителю, не отдает одной стороне предпочтения перед другой. Какое-то время нас забавляют истории о том, как Эйнштейн ребенком пускал мыльные пузыри, как Черчилль угощал сигарами Сталина и какие чувства испытывал Бертран Рассел к сыру "стилтон" в годы учебы в Тринити. Однако затем, не найдя в книге ничего более существенного, мы закрываем ее с раздражением посетителя кафе, заказавшего тарелку профитролей и услышавшего в ответ, что последнюю порцию только что отдали кому-то другому.
Личная жизнь – вот что нас интересует; мы с недоверием относимся к жизнеописаниям, если не находим в них информации, которую биограф словно бы подсмотрел в замочную скважину. "Никому не нравится, когда другие сочувствуют его недостаткам", – написал в 1746 году Вовенар, автор многих афоризмов. Совершенно верно, но не очень-то удобно для биографов господина Вовенара, любознательность которых будет ограничена процитированным выше постулатом. И как бы Вовенар ни старался извлечь из своего личного опыта нечто такое, что оказалось бы важным для всего человечества, что могло бы пережить век париков и карет, в котором жил он сам, и было бы понятным на Тайване или в Каракасе через многие сотни лет после его смерти, для биографа эта фраза – лишь сложный узел, который необходимо распутать, чтобы в точности выяснить: кто сочувствовал самому Вовенару, почему и как долго, и чем это закончилось, дуэлью или разбитым сердцем? Афоризм не оставят в покое, пока не докопаются до личных корней, от которых автор пытался оторвать его.
Что может стоять за подобным стремлением сжать публичную жизнь до ее частного измерения? Может быть, это бессознательное неприятие чужой уникальности, искушающее биографа заявить о том, что даже великим свойственны заурядные грешки? Мол, возможно, Вовенар и сочинял гениальные афоризмы, но в жизни, которая служила их источником, он был самым обычным смертным, со всеми слабостями, присущими роду человеческому. Более того, если думать лишь о том, что вдохновляло автора на эти афоризмы, то можно обезопасить себя от воздействия самих его мыслей. Интерес к другим – отличный выбор, когда не хочется заглядывать в себя, ведь внутреннюю борьбу так легко заменить сражением с наследниками за право цитирования и допуск к письмам.
Тем не менее, современных биографов можно обвинить в том, что они наступают на горло своему воображению и ограничивают частную жизнь периметром спальни. Возьмем начало стихотворения Филипа Ларкина "Разговор в постели":
"Болтать в постели, может быть, пустяк,
вдвоем, и связь времен тому порукой,
негласный сговор, искренности знак.А время – тише… уж летит без звука.
неполный ветра непокой и прыть
вьет облака и строит их по кругу…"
Это стихотворение о многом напомнит тем, кто хоть раз терял дар речи от неловкости, возникающей между людьми после не слишком удачного секса; однако человек с биографическим складом ума не станет ломать себе голову над такими пустяками, как ритм, размер и влияние Томаса Харди. Вместо этого он примется разузнавать: с кем именно поэт лежал в постели в неловком молчании, какие детские воспоминания заставили его онеметь, и, если он все-таки обнимал женщину, то не мечтал ли увидеть на её месте мужчину?
Главное отличие биографии от изысканных мемуаров или академического исследования состоит как раз в том, что биограф должен метафорически переспать с героем своего романа – что вытекает из распространенного представления, согласно которому акт, обычно происходящий при выключенном свете, есть логическое продолжение знакомства двух людей.
– …Она сама себе враг – вечно ложится в постель с мужчиной, даже не дожидаясь, пока он запомнит ее имя, – сказала Изабель, вскрывая корытце с домашним сыром. Она имела в виду свою сотрудницу из Бразилии, которую звали Гразиэлла, и явно не одобряла ее поведения. – А потом еще удивляется, когда он оказывается не того поля ягодой или больше не звонит.
– Может быть, твоя Габриэлла просто теряет рассудок от страсти? – предположил я.
– Гразиэлла, а не Габриэлла.
– Сложное имя, однако. Я вот с ней не спал, а оно уже вылетело у меня из головы.
– Проблема не в этом. Просто она хочет, чтобы ей было с кем сидеть в обнимку воскресными вечерами, но не умеет стоить близкие отношения. Вот и считает постель самым подходящим методом.
Изабель сочувствовала желанию Гразиэллы открыть кому-то свою душу, но способ, который та выбрала, не вызывал у нее симпатии. Хотя секс, безусловно, символизирует близость, сам по себе он не гарантирует, что люди станут близкими. Этот символ может даже стать препятствием на пути того, что символизирует: улечься в постель с другим человеком, минуя трудный процесс узнавания друг друга, – все равно что покупать книгу, чтобы потом не прочитать ее.
– А что же Гразиэлле делать, чтобы стать счастливой? – спросил я так озабоченно, словно был ее крестным.
– Я не большой специалист, – ответила Изабель, убирая сыр обратно в холодильник. – Я просто думаю, что не стоит ложиться с человеком в постель, пока между вами не было близости другого рода.
– Какой именно?
– Ну, пока он не увидит, как ты ревнуешь, потеешь, делаешь глупости, а еще – как тебя тошнит, как ты ковыряешь в носу и стрижешь ногти на ногах.
– Почему? – в недоумении спросил я. – С твоими пальцами что-то…
– Все с ними в порядке.
– Тогда почему?
– Ну, стричь ногти – это очень личное. Пока ноготь на пальце, все нормально, но как только его отрезали, он становится чем-то вроде грязного белья. Ну, это как волосы на голове человека – совсем не то, что волос на стенке ванной.
– Но почему стричь ногти – более интимное занятие, чем секс?
– Я просто считаю, что сексом можно заниматься только с тем человеком, на глазах у которого можешь, не смущаясь, стричь ногти на ногах.