С одной стороны, казалось, что эту неразбериху необходимо упорядочить, а факты выстроить в хронологической последовательности. С другой стороны, что-то подсказывало мне, что на общей картине должна быть хотя бы отчасти отражена и путаница тоже. Мы с Изабель просидели в клапамском баре два часа, а познакомились за несколько недель до этого, но львиную долю информацию о ее детстве я получил из десятка разговоров, происходивших в течение многих месяцев, да еще какое-то время потребовалось, чтобы все это утряслось у меня в голове, – а настоящее неуклонно двигалось вперед, отбрасывая на прошлое постоянно меняющуюся тень. Я не профессиональный биограф, поэтому первые из наших бесед вовсе не были посвящены исключительно детским воспоминаниям Изабель. То, что ее отец служил в продовольственной корпорации, я выяснил через два месяца после нашего знакомства, а об игре в королеву и рабыню узнал еще спустя полгода, в разгар спора о том, кто из нас забыл вернуть видеокассету в пункт проката на Куинсвэй.
– Спасибо, – поблагодарила меня Изабель, когда я вернулся к ней с молоком и пивом.
– Ты не беспокоишься насчет холестерина? – спросил я.
– Вообще-то у меня противоположная проблема. Мой врач сказал, что мне нужно как можно чаще есть молочные продукты. Смешно, потому что я и сама люблю их больше всего. А что ты обычно пьешь?
– Зависит от ситуации, но вообще-то явно злоупотребляю кофе.
– Если будешь продолжать в том же духе, кисти рук рано или поздно обрастут волосами, – предупредила она.
– Кто тебе сказал такую чушь?
– В "Мэри Клер" была статья на эту тему.
Теперь меня волновала еще одна проблема, связанная с биографиями: наиболее серьезные из них словно бы не имеют автора. Жизнь их героев бесстрастно описывается каким-то бесплотным писателем, о котором неизвестно ничего, кроме имени на обложке, – тогда как мотивы, заставившие его взяться за перо, всегда остаются за кадром (а значит, и мне тоже полагалось как можно скорее покинуть сцену, предварительно заплатив за напитки). Биографы ведут себя, как скромные телеведущие, которые в нужный момент предлагают гостям пооткровенничать, но нечасто высказывают собственные суждения (а если их мнение все-таки звучит в эфире, то оно оказывается сдержанным, продуманным и начисто лишенным предрассудков или горячих эмоций).
Следы независимой жизни биографов встречаются на удивление редко. Иногда хоть какой-то намек удается найти в самом конце раздела "Благодарности" – например, дату и место завершения работы над книгой. Так, Джордж Пейнтер в своей биографии Пруста оставил лишь скромную пометку: "Лондон, май 1959 г.", а Ричард Эллманн указал, что биография Джойса была дописана в Эванстоне, штат Иллинойс, 15 марта (мой день рождения) того же года.
Весьма информативно – однако можно, наверное, извинить тех, кому хочется узнать побольше. Где в Лондоне? Какая погода стояла там в мае 1959? Пригласил ли издатель Пейнтера на ленч, когда книга вышла в свет? Во французский или итальянский ресторан? Где, прости Господи, находится этот Эванстон, штат Иллинойс, и можно ли там найти пристойный кофе?
В предисловии к следующему изданию (на этот раз – в Хоуве, в 1988 г.) Джордж Пейнтер написал, что его книга "вновь, как и прежде, посвящена Джоан, с которой они женаты уже сорок семь лет".
Жены ученых – еще одна интригующая тайна. Какой была Джоан Пейнтер? Как она относилась к тому, что ее муж отдавал все свои душевные силы нервному французскому гению, жившему на рубеже столетий? Нравился ли ей Пруст или она предпочитала Толстого или даже Арнольда Беннетта? Может быть, они придумали Прусту какое-нибудь прозвище и подшучивали над тем, что Джордж опять проводит выходные с Марселем? Допустимо ли интересоваться не только жизнью Пруста, но и тем, как Пейнтеру удалось исследовать эту жизнь; мелочами, которые докучали ему, поездками в Париж, где он проводил свои изыскания? Любопытствовать, в каких отелях он останавливался, а еще – случалось ли ему проводить вечер в кафе напротив Национальной библиотеки, мечтая о том, чтобы бросить все это и уехать учителем в Дордонь?
Все это еретические мысли, но биографов, с их ненасытной любознательностью, едва ли оскорбит читательский интерес, обращенный на них самих. Разве справедливо, что от читателя требуют неотрывного внимания к герою биографии и одновременно держат его в полном неведении об авторе, словно последний – всего лишь голос в телефонной справочной, который служит только средством передачи информации? (Видеть за голосом личность – опасно, так как это грозит крушением устоявшихся приоритетов. Авторитет справочного телефона железнодорожного вокзала может пошатнуться, если представить себе, что оператор – живой человек, у которого, наверное, есть дом и дети, и уж точно есть зубная щетка, а потом задаться вопросами: какого эта щетка цвета, переживал ли этот человек неразделенную любовь, умеет ли он плавать брассом и как долго запекает баранину в духовке?)
Но отсутствие биографов в их текстах нельзя объяснить одной лишь скромностью. Если бы кто-нибудь спросил его, Ричард Эллманн наверняка охотно посоветовал бы, как пройти в лучший в Эванстоне ресторан, а также рассказал, что думала его жена ("…Мэри Эллманн, благодаря которой эта книга выиграла как концептуально, так и стилистически…") о его работе, и что подтолкнуло его к исследованию жизни Джойса, и как дети относились к тому, что их отец днюет и ночует в библиотеках. Воздерживаться от подобных экскурсов – не просто проявление хорошего тона, а часть философского посыла, который лежит в основе биографического труда: автор стремится описать не взгляд на жизнь (взгляд семейного человека, проживающего в Эванстоне, на жизнь ирландца, творившего много лет назад в далекой стране), а скорее облечь в слова саму жизнь, по возможности избегая искажений, которые могут быть следствием предвзятости или поверхностного анализа. Таким образом, биография считается плохой именно в том случае, когда автор чересчур активно вторгается в жизнь своего героя, а читатель узнает о комплексах автора даже больше, чем о комплексах знаменитости, за книгу о которой он, собственно, и заплатил деньги.
– Против апельсинового сока я ничего не имею, – объяснил я Изабель, продолжая отвечать на ее вопрос. – Но по мне уж лучше вода, чем то химическое пойло, которое продают под видом сока в большинстве случаев.
– Честно говоря, я терпеть не могу воду. Она на меня тоску наводит. Такая, знаешь ли, водянистая, – ответила Изабель, пожимая плечами.
– А как ты относишься к ее газированной разновидности?
– Ставлю чуть выше.
– Вообще-то я предпочитаю грейпфрутовый сок апельсиновому, – добавил я, – его, очевидно, легче подделать так, чтобы не испортить вкус.
– Ты прав.
Если у человека только одна жизнь, то биографу необходимо оставаться в тени, чтобы тщательно и беспристрастно реконструировать эту жизнь, исключив зловредное вмешательство собственного эго и вкусовых сосочков. Однако каждый из нас проживает столько жизней, со сколькими людьми разговаривает. В присутствии собственной матери о чем-то принято говорить, а о чем-то – нет; полицейские вызывают у нас одни чувства, а члены экстремистских религиозных организаций – другие. Здесь уместно вспомнить принцип неопределенности Гейзенберга (относящийся ко всем ситуациям, когда наблюдатель смотрит и одновременно воздействует на наблюдаемое явление). Говорят, Гейзенберг утверждал, что, если вы разглядываете атомы через микроскоп, они начинают стесняться, и потому ведут себя совсем не так, как если бы вы не смотрели. Аналогично, если ваши соседи, которые привыкли обниматься на ковре в гостиной, заметят, что вы прильнули к биноклю или подзорной трубе, они не станут вести себя как ни в чем не бывало.
Ожидая, пока бармен выполнит заказ, я мельком взглянул на наш столик и увидел, как Изабель отбросила со щеки прядь волос. Это был мимолетный жест, и, должно быть, во время нашего разговора она множество раз делала что-то подобное. Но сейчас она не знала, что за ней наблюдают чьи-то любопытные глаза, и, следовательно, этот жест показывал, какой увидел бы ее случайный попутчик в электричке или турист на эскалаторе в торговом центре. Этот жест рассказывал о том, какой Изабель становится в мире, которому нет до нее дела; в те минуты, когда она остается одна. Тут не было и толики грязи, которую несет в себе слово "вуайеризм" – ведь Изабель не снимала чулки, а всего лишь отбросила прядь волос. Важно для меня было не то, чем она занята, а еле уловимая перемена, случившаяся с ней, когда она полагала, что никто ее не видит. Скажи я ей правду, она, наверное, смутилась бы – как смущается человек, которого на улице неожиданно окликает знакомый. Он, может быть, и не делал ничего особенного – просто насвистывал или раздумывал, где бы сегодня поужинать, – и все-таки смутился, потому что с него внезапно сорвали покров анонимности.
Большинство биографий словно бы и не ведают о прикладном значении теории Гейзенберга. Они стремятся представить жизнь своего героя во всей полноте и достоверности, однако от рядового читателя (который, в конечном счете, играет решающую роль) истина всё равно ускользает, поскольку он-то не беседовал со старшим официантом отеля "Дю Кап Ферре", а также не удосужился познакомиться с мемуарами педикюрши героя. Подобную же несправедливость мы встречаем в сфере психоанализа, где терапевт старается оставаться в тени, а пациент не имеет права спросить его, как ему понравился последний фильм, на каком курорте он проводит отпуск, и уж тем более – что думает о тех сугубо личных откровениях, которые только что услышал. Скорее всего, враждебные выпады против психоаналитиков объясняются именно тем, что пациенты чувствуют дискомфорт в ситуации, когда только один собеседник отвечает на вопросы и рассказывает о себе, а другой – лишь слушает, не принимая в разговоре участия.
Биографии без автора – печальное наследие девятнадцатого столетия, когда в свет выпускались неотличимые друг от друга издания, которые Вирджиния Вульф называла "аморфной массой, жизнями Теннисона или Гладстона, где мы безуспешно пытаемся отыскать следы смеха, ярости или злости, или хоть что-нибудь, доказывающее, что эта окаменелость когда-то была живым человеком".
Однако они не должны оттеснять в тень альтернативную традицию, которая нашла свое воплощение в биографии, идеально отвечающей принципу Гейзенберга, – портрете доктора Джонсона, написанном Босуэллом. Эта книга, раскрывающая характер биографа так же полно, как и характер героя, доказывает, что правдивый рассказ о жизни может возникнуть только из взаимоотношений автора и субъекта биографии.
– Я умираю от голода, – Изабель резко поднялась и подхватила с подоконника сумочку. – Хочешь, зайдем ко мне и поужинаем? Там должны быть рыбные палочки или что-нибудь в этом духе.
– Хм, верх кулинарного искусства. Замечательно!
– Оставь свой сарказм при себе. Лучше скажи спасибо, что тебя вообще приглашают.
"Никто не сможет описать жизнь человека, кроме тех, кто ел, пил и жил с ним под одной крышей", – предупреждал Джонсон Босуэлла, и последний, разумеется, воспринял его слова как руководство к действию. "По воскресеньям я обычно ем мясной пирог, – докладывал он, переходя к описанию трапезы в доме доктора Джонсона. – Поскольку здесь обед считался торжественным событием и меня часто об этом расспрашивали, моим читателям, возможно, будет любопытно, что подавали на стол. Это был очень вкусный суп, вареная баранья ножка со шпинатом, пирог с телятиной и рисовый пудинг".
– Так что мы будем есть с рыбными палочками? – спросил я.
– Даже не знаю. Может быть, молодой картофель или рис, а может, обойдемся салатом. У меня осталось несколько помидоров. Я могу их порезать, смешать с огурцом и сделать что-то вроде греческого салата.
Почему бы тогда не подойти к делу иначе? Вместо того чтобы прятаться за бесстрастной хронологией жизни Изабель, наверное, будет гораздо честнее начать с короткого рассказа о нашем знакомстве – о моих первых впечатлениях и о том, как они видоизменялись позднее; о том, что я уловил и чего не понял; где вмешалась предубежденность, а где сработала интуиция. В соответствии с принципом неопределенности Гейзенберга, я должен перейти (по крайней мере, на время) от первых лет Изабель к нашим первым встречам.
Глава 2
Первые встречи
Лондон, субботний вечер, половина одиннадцатого. Вечеринка.
Голоса, музыка, танцы. Разговаривают юноша и девушка.
Она: Ты совершенно прав.
Он (длинные волосы, кожаная куртка): Я рад, что ты тоже так думаешь. В каком-то смысле Хендрикс для меня просто божество. Ты понимаешь, о чем я? Небо, оно открывается, открывается. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Она (кивает): Конечно.
Он: Перед выходом на сцену я всегда молюсь Хендриксу. Звучит глупо, да? Думаешь, я идиот?
Она: Да нет же, я понимаю. А где ты выступаешь?
Он: В прошлом году был в Лос-Анджелесе.
Она: Правда?
Он: А еще пару раз играл в Токио.
Она: Это круто.
Он: Не то слово, божественно.
Я провел на вечеринке в доме на Белсайз Парк уже около часа, когда впервые заметил ее. Стены гостиной были украшены индийскими эстампами, изображающими атлетического вида пару в различных сексуальных позициях; девушка стояла у стены, и гитарист беспрестанно указывал ей на эти эстампы, а она всякий раз отвечала ему приглушенным смешком. Я звякнул кубиками льда во втором – и, учитывая направление, в котором развивались события, наверняка не последнем – стакане с водкой и тоником, и снова уселся на темно-бордовый диван.
Я прекрасно знал такой тип женщин; они всегда оказывают чрезмерное уважение склизким личностям мужского пола, имеющим дело с самой грязной стороной шоу-бизнеса. Сама-то женщина может быть вполне здравомыслящей, но, тем не менее, она липнет к эдакому молодчику, пытаясь вырваться из трясины повседневности. Она принимает щетину на его щеках за вызов обществу, потом несколько лет колесит с ним по дорогам, нередко рожает от него ребенка или садится на наркотики, а потом, лет через десять, родственники наконец спасают ее, отыскав в каких-нибудь трущобах. Все ее убеждения – предсказуемая пост-подростковая муть, характерная для среднего класса. Неосознанный либерализм сочетается в ней с материалистической привязанностью к домашнему уюту; несколько лет назад она экспериментировала с вегетарианством, но пришла к выводу, что немного животного белка не повредит, и, конечно, с большой теплотой вспоминает свою активную деятельность в группах, борющихся за спасение панд и австралийских муравьедов.
Составив этот психологический портрет, я совершенно успокоился и не собирался больше думать об этой женщине, а переместился на кухню в надежде встретить там кого-нибудь более подходящего. К сожалению, кухня пустовала, зато на столе лежала вчерашняя газета со статьей, в которой предсказывалось, что в Землю скоро врежется метеорит размером с железнодорожный вокзал.
– О боже, спасите меня! – вскричала упомянутая выше женщина, вбегая на кухню мгновением позже.
– Простите? – я оторвался от газеты.
– Меня преследуют, – она захлопнула за собой дверь.
– Кто?
– Ну почему я вечно попадаю в такие ситуации? Он – брат моего приятеля, мы договорились, что он подвезет меня домой, и, разумеется, он вообразил себе невесть что. Мне кажется, он опасен – не то чтобы совсем псих, но немного не в себе.
– Только немного?
– Если он войдет, можем мы сделать вид, что увлечены разговором?
– А может, примемся мурлыкать рождественский гимн?
– Извините. Должно быть, я веду себя неприлично.
– Хотите вина?
– Нет, но с удовольствием съем одну из этих морковок. Никогда мне не удается проголодаться в нужное время.
– Почему?
– Сама не знаю, но как-то выходит, что за завтраком есть совершенно не хочется, а к середине дня я уже умираю от голода. Сейчас, например, душу продала бы за пару печений.
Нужную жестяную коробку мы нашли у плиты. Заодно и познакомились.
– Так кого вы здесь знаете? – спросил я.
– Я дружу с Ником. Вы знаете Ника?
– Нет, а кто такой Ник?
– Приятель Джулии. Вы знаете Джулию?
– Нет. Вы знаете Криса?
– Нет.
– А как вышло, что Вы собрались ехать на машине старины Хендрикса?
– Он живет недалеко от меня, в Хаммерсмите. Не понимаю, почему со мной вечно такое случается. Я веду себя дружелюбно с людьми, которых лучше бы сразу отшить. Но этого я просто не умею делать – наверное, боюсь их обидеть, потому и веду себя по-дружески.
– Хотите, чтобы все вас любили?
– А разве вы – нет?
– Естественно, хочу.
– Раз уж речь зашла об этом Хендриксе, вот что я вам скажу: терпеть не могу людей, которые стараются выглядеть модными. Нет, я не против моды, но противно, когда ради нее лезут из кожи вон. Это как те люди, которые пытаются произвести на тебя впечатление, демонстрируя свой интеллект. Но если человек и правда читал Аристотеля в академических изданиях, у него должно быть достаточно такта, чтобы не кричать об этом на каждом углу.
– Вы говорите о конкретном человеке?
– Да. Пожалуй. В любом случае, вас это не касается, ведь мы едва успели познакомиться.
– И что?
– Готова спорить, вы уже забыли мое имя.
– Как я мог забыть такое имя, как Харриет?
– Запросто. Но вот вам более насущный вопрос: почему вы не смогли запомнить такое имя, как Изабель?
– Откуда вы узнали, что я его забыл?
– Потому что я сама долго была такой же. А потом прочитала в газете статью о людях, которые с трудом запоминают имена. Оказывается, это свойственно тем, кто слишком беспокоится о том, какое впечатление производит на других, а потому не уделяет собеседнику достаточно внимания.