Бадя Михалаке нагнулся над кучей хвороста, давая понять, что разговор о горохе считает исчерпанным. Но Русанде не все еще было ясно.
- А что, если я завтра же туда пойду?
- Что это тебе так приспичило? Пойдешь послезавтра. Сначала надо вскопать огород.
"Десятину он не вспашет за день", - решила она.
Итак, жребий брошен. Господи, как прекрасно все в этом мире!
11
- Отец, вы не знаете, где зеркало?
Бадя Михалаке сперва закончил мерить баранью шкуру на колодке, потом разгладил ее рукавом и наконец бросил на пол.
- Поищи сама… На припечке, должно быть. Недавно брился, но, думаешь, помню, куда девал?
Подумал, что, если поедет завтра на базар, надо будет купить зеркало. Правда, и это еще может послужить. Немножко затуманилось, но показывает правильно. Теперь стали делать такие зеркала, что страшно глядеть в них или глаза скосит, или нос растянет до самого уха. А это еще хорошее. Только вечно теряется. Нужно всем договориться и класть в одно место. Русанда и вчера его искала, и позавчера. Гм… а зачем ей все время зеркало?
Бадя Михалаке снял колодку с колен и выглянул из кухни. Русанда прицепила зеркало к стене и возилась с косичками. То заплетала, то расплетала их, но зеркало было маленькое, и девушка не могла видеть сразу и лицо и косы.
Наконец она встала коленями на лавочку. Бадя Михалаке вздохнул: "Летят годы. Летят годы, и так летят, что даже не успеваешь сосчитать их толком. Будто вчера еще она боялась одна выйти ночью из дому без матери. А теперь пожалуйста - невеста…"
Решил почему-то, что шкурка мала. Стал мерить ее еще раз и думал о том, что хата узкая - даже десять пар гостей не поместятся. А на свадьбу повалит народ - двери сломают! Нужно будет соорудить во дворе ковровый шатер. Все же, как это будет? Русанда станет на колени, такая худенькая, глаза, полные слез, и едва слышно пролепечет:
"Благослови меня, отец…"
Потом уйдет. Возьмет с собой в приданое вот эту софку, что возле печи. И они снова ссыплют в каса маре подсолнух, зимой постелют на пол солому, под лавками будут держать картошку, и, как десять лет назад, когда он попросит немного теплой воды, чтобы побриться, жена скажет: "Еще чего! Побреешься и холодной!"
Бадя Михалаке отбросил колодку и вышел из кухни.
- Русанда! Ты долго еще будешь наряжаться?
Девушка обернулась с улыбкой, но тотчас поняла, что тут не до шуток.
- Сейчас иду.
- Вечно вы сейчас идете! Вот-вот польет дождь, но видишь разве, как меняется погода, - три раза на дню!
Русанда наскоро заплела косички, положила в кошелку с горохом кусок виртуты и стала пробовать, хорошо ли отбита ее сапа.
- Ну чего ты еще возишься?
- Что вы пристали ко мне? - не вытерпела она. - Позавчера говорили, что еще рано для гороха, а сегодня боитесь, что будет поздно. Посею, не беспокойтесь. Лучше бы занялись чем-нибудь…
И когда бадя Михалаке вернулся на кухню, чтобы еще раз посмотреть, не выйдет ли из той шкуры ему шапка, Русанда пробралась в сад. Остановилась под старой сливой. На ветру колыхались зеленые стебельки. Подснежники. Второй год подряд всходят здесь подснежники, и только она одна знает об этом. Несколько секунд она постояла в раздумье, потом выкопала и спрятала два корешка кирпичного цвета в карман кофточки. И с сапой на плече, с кошелкой в руке двинулась в путь по нижней улице села.
Тетушка Фрэсына жила в верхней части.
12
Беда с этим жеребенком! То забежит далеко вперед, то отстанет, то начнет резвиться на свежей пахоте, то подбежит, прильнет к матери и семенит рядышком со старыми лошадьми: пашет, мол, и он. А когда устанет, забежит вперед, встанет поперек борозды - и баста. Окончена пахота. Понял, хитрец, как можно остановить лошадей, запряженных в плуг!
Георге нажал на правую ручку, чтобы борозда шла глубже, но плужный передок протяжно заскрипел - кони остановились. Впереди стоял жеребенок и вопросительно смотрел на него: "Ну, как вам это понравится?"
- Если пахать тебе надоело…
Георге повесил вожжи на ручки плуга, заткнул кнут за голенище и уселся на свежую борозду. Жеребенок будто того и ждал. Навострив уши, подошел к Георге.
Это был вороной жеребенок месяцев двух от роду, со звездочкой на лбу. Шевеля губами, потянулся к руке Георге.
- Чего тебе дать? Нет у меня ничего.
Жеребенок склонил голову набок, как бы прислушиваясь, в каком ухе у него звенит, и по-прежнему вопросительно смотрел на Георге. Ему не верилось, что у парня так уж ничего и не найдется. Снова потянулся, стал искать, пет ли у него карманов на коленях.
- Ну и шельма! - улыбнулся Георге, нащупывая в правом кармане ломоть хлеба, который он брал каждое утро именно для этого проказника.
- Давай намалывай.
И пока жеребенок подбирал крошки у него с ладони, поучал его:
- Вот возьму и запрягу тебя. Запрягу я тебя, Васька, и посмотрим, как ты тогда запоешь.
Но жеребенка это совсем не пугало. Кончив есть, стрелой понесся по стерне, и Георге взял в руки вожжи.
- Поехали.
От кобылы шел пар. Время от времени она опускала голову до самой вспашки, и Георге решил через три круга покормить лошадей. Первый круг он кое-как прошел, но когда снова стал подниматься в гору, кобыла призывно заржала, подзывая жеребенка.
- Уж и затосковала!
Взмахнул кнутом, но кобыла рванулась в сторону и вытащила плуг из борозды. Пришлось взять ее под уздцы и вернуть назад. Но едва тронулись, кобыла снова заржала.
- А черт, долго еще ты будешь выкидывать штучки? И куда делся этот жеребенок?
Еле-еле удалось ему довести борозду до конца. Остановил лошадей на кормежку. Жеребенка не было и возле телеги. Георге осмотрелся.
- Ну что ты с ним будешь делать! Вечно куда-то убегает.
Залез на телегу. Да вот он, шагов на сто ниже стоит возле девушки в синей косынке.
"Кто бы это? Постой, чья там зябь? А, это дочь бади Михалаке".
Он свистнул несколько раз, но то ли ветер дул не в ту сторону, то ли жеребенок совсем оглох. Георге привязал лошадей к телеге и пошел напрямик. Подойдя поближе, увидел, что жеребенок что-то ест с ладони у девушки.
"Ну и нахал! - улыбнулся парень. - А эта девчонка бади Михалаке наверняка уже парням снится. Сколько же ей лет? Наверно, около шестнадцати, видел, как она танцевала на чьей-то свадьбе".
- Добрый день, баде Георге! - крикнула ему Русанда еще издали.
- Добрый день, Русанда! Смотри не избалуй мне жеребенка, а то не смогу удержать его дома - привыкнет есть одни калачи.
- Вы думаете, не стоит его баловать? Смотрите, какой хорошенький.
Только подобрав все до последней крошки у нее с ладони, Васька услышал призывное ржание матери. Сорвался с места и галопом помчался к телеге.
- Ты что сеешь? Горох? - Георге уселся на меже.
- Горох.
- Не рано?
- Отец говорит, что нет.
Ветер достал из-под косынки прядь русых волос и стал играть ими, лаская щеку девушки. Раздосадованная, она повернулась лицом к ветру, чтобы он же уложил прядь на место.
- Вы позавчера видели журавлей?
- Как же! Видел.
- Вам кто-нибудь показал или сами увидели?
- Сам. Пахал на Реуте.
И она сама увидела! Они сами увидели их! Это все не случайно.
Георге сорвал несколько стебельков сухой травы, принялся плести. Спросил Русанду:
- Чего ты никогда не приходишь в клуб? Не пускают?
- Нет, пускают.
- Тогда почему не приходишь?
Она нагнулась, чтобы поднять выпавшую из кошелки горошину.
- А с кем я пойду?
И покраснела как мак - вот бывает же так, само по себе слово сорвется с языка! Зря она не послушалась отца - земля еще холодная, и горох может погибнуть. Снова нагнулась - поднять сапу, и Георге увидел в кармашке ее кофточки два зеленых стебелька.
- Что у тебя там, если не секрет?
- Подснежники. Хотите?
Она быстро вынула их и робко протянула ему.
- Ты была в лесу? - спросил Георге, тщательно очищая корешки.
- Они растут у нас в саду. Очень много их растет!
- Неужели? Вот тебе и новые фрукты.
Взял корешки в рот и на мгновение почувствовал мягкую, свежую теплоту. Тайком взглянул на кармашек, откуда их вынула девушка, и спросил:
- Вечером пойдем в клуб?
- Кто будет играть?
- Две скрипки. Придет мош Дэнуцэ с внуком.
- Если будут два музыканта, пойду.
Солнце клонилось к закату.
- Тогда я зайду за тобой вечерком.
- Приходите.
Георге поднялся и пошел к своей телеге. На ходу он обернулся. Русанда рыхлила грядки для гороха, и ветер, оставшись наедине с девушкой, снова трепал ей волосы.
"Скажи на милость, у бади Михалаке в саду подснежники, а я и слыхом не слыхивал!"
13
Георге поднялся из-за стола, убрал за собой посуду. Тетушка Фрэсына сидела на скамеечке перед печью, подкладывала в огонь дубовые щепки и внимательно следила за сыном. Георге надел пиджак, который носил обычно в праздники, надел шляпу и стал скручивать цигарку на дорогу.
- Георге… - Тетушка Фрэсына от удивления схватилась за правую щеку, словно у нее заломило зубы. - Не записался ли ты в комсомол?
- Чет. С чего ты взяла?
- Почему же ты не перекрестился?..
- Ей-богу, забыл.
- Разгневаешь бога, Георге! Перекрестись хоть сейчас.
- Э-э, ладно, вечером.
И ушел. Тетушка Фрэсына вышла за ним, закрыла наружную дверь, потом снова уселась на скамеечку и продолжала подкладывать в печку сухие дубовые щепки.
Как ярко горит дуб весной! Только гул, и пламя, и жар, ни капельки дыма. Сегодня Георге привез полную телегу хвороста, но не успел разгрузить, даже плуг не снял с телеги. Было как-то странно - он никогда не оставлял на ночь неразгруженную телегу. А что, если плуг и завтра, и послезавтра будет ночевать в телеге?
Тетушка Фрэсына оборачивается к иконам, и трижды крестится, и опять подкладывает хворосту в печь. Смотрит, как ярко горит огонь, и из пламени выплывают давно прожитые годы, давно забытые радости, давно выплаканные горести.
Откуда и когда появились в их селе эти Дойнару - один господь знает. Достойные, трудолюбивые хозяева, каких мало! Сколько она помнит, люди всегда покупали у них пшеницу на семена, самые веселые вечеринки устраивались в их доме, и дети их, даже самые маленькие, никогда не проходили мимо взрослых, не поздоровавшись. Но до хорошей жизни они так никогда и не доживали.
Смотришь на кого-либо из этих Дойнару - и степенный, и хозяйственный, и жена у него молодая, хоть бери и снова выдавай ее замуж. Но ему все мало мало работы, мало веселья, мало народу в деревне. И уж если влезет эта земля ему в душу, он будет рыть ее как крот, гектар за гектаром, пока не сгорит, как свечка, в сорок лет, свалившись на свежих бороздах. Ну а если пойдет по корчмам, то будет пить, пока не околеет где-нибудь под забором. А если заманят его дороги, то никогда не вернется больше в свое село.
Тетушка Фрэсына подкладывает еще в печку, подгребает угли, вздыхает. Странные они бывали, эти Дойнару, но красивые… Господи, почему ты наделяешь такой красотой именно то, что недолговечно!
В селе никто не выдавал за них своих дочерей, и все же не было девушки, которая не мечтала бы сбежать из дому с каким-нибудь Дойнару. Разве сама она не убежала к своему Ариону, будь ему земля пухом? Ходил, сколько он ходил к ним, но ни мать, ни отец не отдавали ее. Когда она родила Георге, мать заходила к ним несколько раз, а отец так и умер, не переступив их порога. Никак не мог простить: была она единственная дочка в семье, сыновья еще были, а дочек - только одна.
И такой красивый был ее Арион, что не проходило свадьбы, на которой бы невеста не станцевала с ним, и такой работящий, что они прямо из ничего построили хату, и такой был заботливый, добрый, что за все годы, прожитые вместе, ни разу не посмотрел на нее косо.
А когда Георге было уже три года, Арион стал по пятницам ездить в соседний городок продавать бочонки. Сам научился их делать зимой от скуки и наклепал целую гору. И вот в одну из пятниц случилась на базаре великая драка. В ту пору появилась в Раденах на редкость красивая и ладная девушка по имени Сафта. Ее сватали, заманивали, уговаривали, а она все выбирала, пока парни из разных деревень не взвились друг против друга и однажды в пятницу посреди ярмарки не затеяли великую драку. То ли драка началась возле его бочонков, то ли та девушка ему самому понравилась, но Арион тоже ввязался в эту свалку. Вернулся он с ярмарки смурной, обтрепанный, те ярмарочные счеты не давали ему покоя, и на этом стала сходить на нет их семейная жизнь.
Днем он еще кое-как забывался в работе, а ночью вставал тихо, стараясь никого не разбудить, выходил во двор, взбирался по лестнице к чердаку и там сидел на верхней перекладине до зари, не выпуская изо рта цигарку. Оттуда видны были Радены. Потом все чаще стали манить его дороги, и хозяйство их таяло на глазах. Так и не успели достроить дом, не успели, и стоит хата полуслепая по сей день.
В одно из воскресений он только выехал со двора и вдруг вернулся. Распряг лошадей и сказал ей, чтобы принесла вина из погреба. Белого, которое крепче. Обычно он никогда не пил свое вино, а тогда пил так, что она еле успевала подливать. И после того, как выпил целый кувшин, положил плуг на телегу и впряг лошадей. И, увидев, что он в воскресенье уезжает с плугом, она взяла Георге на руки и стала с ним в воротах.
- Нет, - сказала она ему, - в воскресенье мой род не пашет.
- Что же он делает, твой род, по воскресеньям?
- Празднует и бога хвалит.
- А мой род пашет всегда, когда на душе у него тяжело. Пашет, какой бы там ни был день.
- И ты можешь, сидя на телеге, переехать меня вместе с твоим сыном?!
- Могу.
- Тогда езжай с богом.
Георгице ничего не сказал - рвался из ее рук на телегу. Проезжая мимо, Арион погладил его по головке.
- Ты ему не расчесывай чубчик влево. Не нужно, чтоб на меня был похож…
Тетушка Фрэсына подкидывает в огонь еще немного щепок. Господи, что она тогда пережила! Вот уже сумерки - его нет, спустилась ночь - его нет, полночь скоро, а его все нет. Она пошла к своему брату Петре и рассказала ему обо всем. Тот запряг лошадей, и они поехали искать его.
В Хыртопах нашли телегу посреди поля; кони порвали недоуздки и паслись возле пашни, а Арион лежал мертвый на свежих бороздах. Потом по селу говорили, что он удавился, но это была неправда. У него было больное сердце, и он умер своей смертью. Конечно, если не считать того, что в то воскресенье в Раденах была свадьба.
Да, хорошо горят дубовые ветки. Весною горит все, что хочешь. Подует ветерок, встрепенется искра, и враз вспыхивает пламя.
Сколько она перемучилась, пока вырастила Георге, зато теперь ей нечего жаловаться - и рассудительный, и трудолюбивый. С малых лет она не пускала его к родственникам отца, а теперь он и сам не хочет ходить к ним.
И все же время от времени ей становится страшно. Слишком уж он трудолюбивый, слишком рассудительный, и слишком близко все принимает к сердцу. Господи, только бы не дал себя распалить, а то пропадут и он, и она…
Внезапно она вспомнила, что он не перекрестился сегодня после ужина. Тихонько поднялась, подошла к иконе. Опустилась на колени и, перекрестившись, прошептала:
- Благодарю тебя, боже, за хлеб, за соль…
Потом вновь уселась на скамеечку у печки.
Подумала, что нужно бы как-нибудь пояснить, сказать, что за себя она уже молилась, а это - за Георге. Но как объяснить это богу, не знала. И снова воздохнула:
- Боже, боже…
Хорошо горит весной дуб. Весной горит все, что хочешь.
14
Почти сразу же после полудня подрастающие гулены кидались на поиски Икимаша, потому что был он в ту пору не только идолом, но главным устроителем судеб. От него зависело - станет ли наступающий вечер праздником на всю жизнь или обернется обычным, ничем не примечательным времяпрепровождением; встрепенется, возликует ли молодая душа или опять вынуждена будет довольствоваться неопределенными надеждами на далекое будущее.
Музыканты были главной заботой. Валя Рэзешь никогда не имела своих музыкантов, и когда случались свадьбы или другие какие громкие празднества, рядили музыкантов в соседних селах. В остальном обходились несколькими старыми патефонами и доведенными до абсолютного совершенства губными гармошками. Они и теперь лежали в своих истрепанных чехольчиках, эти губные гармошки, да что толку, когда сами виртуозы давно были в окопах; что до патефонов, то о них даже не заводили речь, ибо в Валя Рэзешь уже долгие годы маялись без пластинок и без иголок.
Таким образом, опять все возвращались к старику Дэнуцэ. Его допотопная, засаленная скрипочка могла веселить ночи напролет, но беда состояла в том, что старый скрипач совершенно не в силах был управлять теми огненными мелодиями, которые вылетали из-под его смычка. Казалось, он был учеником всего только один-единственный день. То, что удалось тогда ухватить на слух, то и носил с собой всю жизнь, аккуратно исполняя весь моток народных мелодий в том ритме и в той последовательности, в какой он их усвоил.
Когда его удавалось затащить в клуб, он начинал с того самого места, на котором был вынужден прервать свой музыкальный сказ в прошлый раз, а доведя нить до конца, начинал тут же все сначала. Упросить старика сыграть два раза подряд какую-нибудь приглянувшуюся тебе мелодию было делом невозможным, ибо эти повторы вне программы старик считал греховными и потому невозможными.