То были сверхчеловеческие праздники, когда наше наслаждение длилось без конца, когда при помощи все новых, неустанных пыток, она возбуждала мои неподатливые, уставшие силы. Еще задыхавшаяся, изнуренная, она воскрешала меня своими спасительными хитростями и коварными нежностями, подобно тому, как воскрешают в растворе соли издыхающую пиявку. Ее бледность, отдававшая свинцово-серым оттенком, одна свидетельствовала о разъедающем опустошении от чрезмерного наслаждения. В ее безумной страсти было, казалось, больше расчета, чем увлечения. Похотливый огонь, пылавший под этим точно изваянным телом, не раскалял мрамора, не разрушал неприступных твердынь. Во время наших битв она облекалась в неуязвимую броню непобедимых амазонок.
Я думаю, что некоторое время моя здоровая натура еще боролась во мне с подобными опустошениями. Ведь и дед до конца расточал семя на ниву человечества. И однако под старость он был могучим дубом, в котором каждую весну струились обновленные, зеленые соки. Не знаю, как я не умер от неистовой страсти, когда смерть скрежетала зубами в лязге моих челюстей.
Позднее пресыщенность и усталость внесли в нашу страсть некоторое успокоение. Мы стали искусственно умерять эти крайности. Мы расстраивали замыслы смерти хитрыми уловками, благоразумно оттягивали ее наступление, подобно тому, как невоздержанные чревоугодники подвергают себя диете в промежутке между пирами.
Но тогда обладание друг другом было для нас еще ново, и мы вполне отдавались ему. Мы не насытили еще Зверя, не завершили всех его проклятых обрядов. Наш голод возрастал от вечной ненасытности и неудовлетворенности, хотя мы думали, что достигли границ наслаждения. Оно, казалось, не имело конца, и, переступив последнюю преграду, – касалось смерти.
Обычная любовь с ее брачным поцелуем и безыскусственной красотой, все же отражает безмерную глубину небес. У нее одно лишь движенье, и она едва его знает. Она не знает всего того, чего не хочет знать душа, и погружается в вечность, повергается к подножию Бога. Греховное желание, опьяненное стремлением познать себя и превзойти плоть, еще сдерживается ею и не врывается в блаженную невинность, которая есть счастье чистых любовников. Она подавлена мукой оттого, что надеялась разгадать последнюю загадку и обрела лишь призрак.
В промежутки приступов меня охватывало оцепененье, какая-то одеревенелая безжизненность. Мое тело застывало мертвое, как и душа, в густой и блестящей адской лаве. Я мог бы уснуть навеки, не увидавши перед концом сиянья высшего пробуждения. Я больше не чувствовал невыразимого подавляющего покоя, который раньше испытывал после утоления жажды вместе с гордостью удовлетворенного желанья.
Эта успокаивающая ложь не облегчала более моего угнетенного состояния. Я был как грузный бык с растерянными, дикими глазами под колотушкой бойца. Я мог только унизительно оскорблять Од. Я забыл свое достоинство до того, что стал упрекать ее за мое бессилье. Нелепые и яростные слезы набегали мне на глаза и иссякали у ее уст.
И снова сжимала она мои губы своими. Жалкий любовник был еще раз завоеван для мимолетного мига безумья.
Глава 29
Я лишился памяти. Нестерпимые удары, не переставая, стучали мне в голову, острые шипы бороздили спинной мозг.
Однажды я ссудил деньгами молодого врача, благодаря чему он мог устроиться в городе. Я послал за ним, и он не замедлил прийти.
Навязчивый страх смерти после частых приступов сковывающего ужаса и сладострастных видений вызывал теперь во мне ненависть к Од и ко всякой любви.
Врач без труда понял причину моей болезни, прописал мне воздержание и сильные подкрепляющие средства.
Но присутствие Од под одной кровлей со мною действовало на меня угнетающе. Я чувствовал ее тело сквозь преграды перекладин потолка, отделявшего ее помещение от моего.
У нее был ключ от моей комнаты, и ока могла незаметно приходить ко мне.
Ее тщательные заботы о внешней благопристойности не дали мне возможности заглянуть в ее интимную жизнь. Я не знал ее спальни, как и ее прошлого. Она оставалась для меня загадочной и тем более заманчивой, что хотя и отдавалась мне с такою бешеною яростью, я не знал ее, и эта ее загадочность была одной из причин моей безрассудной любви к ней.
Вопреки запрещению моего друга, она проскользнула в мою комнату. Она скинула свой длинный плащ и явилась передо мной во всей своей красоте.
Я был предупрежден об ужасных последствиях, которые могла иметь для меня моя прежняя жизнь. Я проклинал себя за то, что снова пробуждалась в моем истощенном теле жажда ее, и проклинал ее за то, что она приносила мне в жертву свое тело, когда на него был наложен для меня запрет.
– Уйди, – умолял я ее, – видишь, я умираю. – Молю тебя, иди к себе!
Я говорил ей, не стыдясь своей телесной немощности, которую молодой человек из чувства гордости и самолюбия скрывает от своей возлюбленной. Быть может, это чувство есть атавизм, в котором пробуждается властитель былой поры, могучий господин, сильный в своем желании и сияющий лучезарным и вечным блеском. Но это гордое и деликатное чувство совместимо только со здоровой любовью. А я отказался и от гордости мужчины.
Од пощадила меня и не засмеялась своим злым, ироническим смехом. Она прижалась своими алыми, смертоносными губами, и жгучая, ледяная слюна ее просочилась сквозь мои зубы. И еще раз моя воздержанность, упадок моих сил были взбудоражены неутолимым желанием, отнимавшим у меня всякую волю.
Видя, что ничто не в состоянии удержать меня от новых повторных падений, пока Од и я будем жить в одном доме, мой друг прописал мне переменить место жительства. Он захотел лично увезти меня к одному из своих родственников, арендатору небольшого имения в нескольких милях от города.
О своем отъезде я не должен был ничего говорить Од.
Мы выбрали день, когда она ушла в гости к знакомым, наняли экипаж и уехали в деревню.
Песчаная, поросшая ельником местность радушно приняла меня к себе.
Это было в конце лета.
Пора жатвы прошла. На румяных гумнах происходила молотьба, и цепы то и дело взлетали вверх и колотили колосья.
Я прожил около месяца среди очарования спокойных и правильных полевых работ. За мной, как за сыном, ухаживали эти мужики, являвшие мне образец простого благородства свято исполненного долга. Я восхищался благоговейными и доверчивыми отношениями, которые царили между ними. Они не ведали моих печальных заблуждений. С детства знали они строгую и могучую любовь матери-природы, они видели кратковременный брак коровы с быком, присутствовали при торжественной случке жеребцов. Самцы расточали жизнь, которая оплодотворяла утробы самок. Происходили брачные обряды, как происходил посев и пахота, чтобы вечно всходило семя, продолжая до бесконечности жизнь человечества и земли. И они, эти люди, по примеру животных творили древнюю и вечную любовь. Белые ткани на их постелях соткали их предки, как подарок для брака и впоследствии – для погребения, прочные, непорочные ткани для священных обрядов жизни и смерти.
Это были невинные дети земли. Она купала их детьми в своей росе, крестила струями своих соков. Они бегали нагими на солнце под тенью деревьев. Свои тела они познали в плеске вод и не чувствовали стыда.
О, великие, дикие и нежные души! Лишь в близости с вами я постиг лучшего человека, творящего жизнь в согласии с природой. Вы научили меня святости тела с его членами, созидающими красоту и изобилие жизни. А воспитатели научили меня краснеть за эти члены, и я их употребил на смертоносное дело. И ныне, когда я вижу, что мое духовное бессилье сроднило меня с огромным большинством других молодых людей, я все сильнее убеждаюсь в том, что единственное спасенье – это просто внимать голосу жизни, чтя силы, которыми она преследует свои таинственные замыслы. Кроткая животная невинность этих мужчин и женщин впервые получала для меня иносказательный смысл притчи.
Душа моя выздоровела. Сравнивая свою запятнанную молодость с их полной душевной ясности страстью, я понял, каким я был несчастным человеком.
Семья показалась мне символом, деятельным и благодатным библейским ковчегом, где благоденствовали создания, где свято чтились законы божественной природы.
Все движения были полны братской любви и благоговения. В них выражалась благодарность лету, которое приносило им обилье, и осени, которая заполнит вскоре скирды и амбары. Тучный хлеб в кладовых прославлял борозды плуга и руки, которые вспахали ниву. Густое молоко охлаждалось в подонницах, разливая запах лаванды, в котором слышалось благоухание лугов. Мясная пища была изгнана со стола. Эти дети древних тружеников земли потребляли чистую пшеницу и иные плоды земли. Хлеб и соль на столе сохраняли свое почетное значение.
И в ульях трудовые пчелы – величественный пример окрыленных созданий – роились на стенах под восточными лучами солнца.
Я наслаждался здесь своим физическим и духовным выздоровлением.
Я бродил часть дня под симметричной колоннадой хвойных деревьев. Вдыхал тепловатую смолу – бодрящий, едкий дегтярный аромат, подобный запаху верфей. Первые лучи зари пригревали навозные кучи, которые слегка испарялись. Молодая сирень дышала тонким ароматом. Знойный полдень вызывал потоки растительного клея. Бродили острые, скипидарные соки и насыщали собою воздух. И наступивший вечер разносил повсюду и наполнял комнаты хмельным дыханьем дневных курений. Прохладная тень трепетала, как от благоухания солнца. И все оставалось прозрачным – и лица и одежды. Я припоминал запах моха и сероцвета, которыми пахли юбки Ализы.
Для меня это движение соков было новым вином, опьянявшим и вливавшим в меня жизнь.
Од со своей страстью, подобной белой, раскаленной звезде, перестала преследовать меня. Осталось лишь безмятежное, скорее грустное воспоминанье, как медленное исчезновение страданья в период выздоровления. Наши жизни на мгновенье, стояли рядом, не соединяясь. Казалось мне, что судьба избрала меня, чтобы я мог запечатлеть спокойные образы, которые меня окружали.
Глава 30
Каждую неделю мой друг навещал меня. Он констатировал мое восстановление. Ни он, ни я никогда не заговаривали о той, которая оставалась в городе.
Между тем, по мере того, как приближался конец моего пребывания в деревне, передо мною выявлялся мало-помалу образ Од. Постепенно этот образ становился все обаятельнее, приобретая черты другой, менее знакомой мне женщины. Од теряла свой телесный облик и отказывалась от той жалкой, изъязвленной любви, от которой я погибал.
Каким-то чудом проклятая красота ее как будто одухотворялась и становилась сквозь прозрачную дымку отдаления такой родной и близкой. Мне показалось, что я несправедливо отнесся к ней. Быть может, между нами произошло недоразумение, причиной которого скорее был я, чем она. Я убеждал себя, что она – моя судьба, убеждал себя в ее искренней привязанности ко мне. И меня угнетала мысль, что я не отплатил ей даже самой элементарной признательностью.
Это странное волненье, этот возврат неизлечимого недуга находил к тому же пищу в окружающей природе.
Все было здесь прекрасно, гармонично, упорядочено, стройно. Эти смиренные сердца с молчаливой покорностью принимали так же безропотно град, как и зной, дождливый август, как и декабрьские бури. На мои старые горящие раны снизошло успокоение, благодаря тому, что и меня осеняла непоколебимая надежда этих людей, их животная вера в конечное воздаяние. Мне стало казаться, что я преодолел в себе мятежное и низменное существо, что мне нечего больше бояться тайников моего я.
Так успокаивается постепенно первобытный, кипящий хаос в человеке и уступает место безмятежному покою. Само человечество – лишь конкретный образ вселенной, и все его переживания отражают лишь великое биение сердца земли. Я успокоился. С души исчез мучительный осадок, уступив место благодатному покою, ясной и бодрой решимости.
Полный жалости и доверчивости шел я навстречу Од с распростертыми руками, готовый заврачевать те раны, которые они ей причинили. Меня охватила наивная мысль, что она несчастна и скорбит о нашем обоюдном изгнании.
Эта была из всех иллюзий самая опасная. Испытание, которому я подвергался, только сильнее растравляло мои язвы.
Ее чары не исчезли и разъедали мою отравленную кровь.
Увы, я был введен в обман ласковой насмешкой пейзажей. Они вызывали во мне желание, не внушив сил для борьбы с искушением.
Осенняя листва уже подернулась желтизной. Воздух становился холодным от туманов, и во мгле просыпалось утро. Наступили суровые и безмолвные вечера.
Если бы в это время я смог отречься от моей деспотической любовницы, – как прекрасна была бы вся остальная моя жизнь.
Но Од жила во мне с преображенным от жалости и смирения лицом, превратившись в страдающую возлюбленную, призывавшую меня ради нашего обоюдного исцеления.
В красоту облеклись мои обманчивые мечты и, не переставая, разъедали меня прежние, ядовитые соки. Я жаждал лишь одного: загладить мою вину перед ней, воображая, что она винит себя еще сильнее. Я жаждал ее всей душой, которая казалась мне обновленной, а на самом деле была еще слабее прежнего.
Мой друг хотел задержать меня до зимы у простых обитателей фермы.
– Поверьте, – убеждал я его, – силы мои прекрасно восстановились, я совершенно излечился как от зловещей любви, так и от влияния Од на меня.
Мой друг кивал незаметно головой и говорил мне о человеческих слабостях. Я не возражал ему больше и однажды, чуть забрезжило утро, взял страннический посох и простился с моими хозяевами.
Я шел лесом. Вдыхал его оздоровляющие ароматы. Запоздалая роса искрилась лучами перламутра на мшистой дороге, еще мокрой в ранний, влажный утренний час! Нежная лазурь небес была как бы прелюдией грядущего.
Я не ускорял своих шагов. Моя походка была спокойна, как и душа.
"Я совсем выздоровел, – убеждал я себя, – ведь я по собственной воле сокращаю шаги, которые приближают меня к Од".
Я наслаждался еще своим спокойным настроением, когда городские башни стали вырисовываться на туманном небосклоне.
Движение моей крови ускорилось. И сердце сильно забилось. Мне следовало бы внимательнее отнестись к этому необычайному возбуждению и вернуться обратно, возвратиться к благодатной природе, к ее безграничному покою. Но соки мои уже забродили. Нервы напряглись. Я чувствовал на своих губах ощущенье ее поцелуя.
Я зашагал вдвое скорей. Вся моя воля исчезла, исключая той частицы ее, которая отдавала меня отныне всецело в ее власть.
Я должен был держаться за перила лестницы, чтобы подняться к себе. Я не чувствовал большей слабости в тот день, когда уходил из этого дома. Наконец, я отворил дверь.
В моей комнате сидела Од.
Глава 31
Как будто ничего не переменилось. Как будто я только пошел, как делал раньше, купить легкую закуску, которую она любила: закуска эта восстанавливала наши силы после испытанных наслаждений. Од подошла ко мне и просто протянула руку:
– Я знала, что вы скоро придете, – промолвила она, – и вот, я вас поджидала. Никто здесь не подозревает, что последние дни я сидела у вас в этом кресле за опущенными занавесками. Уехав так поспешно, вы забыли вынуть ключ из двери, и у меня был всегда свободный доступ к вам. Я подумала, что вы не будете сердиться за то, что мне приятно находиться среди вещей, которые жили вместе с нами.
Я трепетал от надежды найти на ее лице следы страданья. Но она не казалась грустной и только относилась ко мне необычайно серьезно.
– Од, Од! – воскликнул я. – Ты никогда не простишь меня за то, что я хотел тебя покинуть? Теперь ты не можешь уже не знать, что я на самом деле надеялся обрести в себе силу никогда больше не видеть тебя. Но она не может сравниться с той, которая сегодня привела меня к тебе!
Я усадил ее в кресло, обвил руками. Она была спокойна и как-то уверена в себе. Я не мог бы сказать – была ли она счастлива этим мгновеньем, когда после разлуки, чуть было не порвавшей совсем наших отношений, мы снова вернулись друг к другу. Все мое тело вздрагивало. Ее платье доставляло мне сладкое мученье, как власяница, надетая на мою любовь. Я распустил ее волосы, столь черные, что казались в темноте кроваво-красными, и завернулся в них, как в саван.
Бешенство обдавало меня. Нервный ток пронизывал мои пальцы, в которых нарастала какая-то сила. А она оставалась холодной и какой-то чуждой и себе, и мне.
– Я ни в чем не упрекаю вас, – сказала она, отводя мои губы своими руками. – Мне не в чем вас упрекать. Может быть, оба мы обманывались. Останемся просто друзьями, так как мы не могли больше быть…
Она не договорила, удерживаясь от более определенного выражения и, казалось, боялась намекнуть на любовь, чтобы не оскорбить ее.
Но я воскликнул.
– Од, Од! Я вернулся, я твой. Забудем все, кроме радости находиться вместе друг с другом. На этот раз я приношу тебе мою искреннюю любовь.
Она пристально и странно поглядела на меня и проговорила:
– Помни же, что не я тебя звала. Ты возвратился по собственной воле.
Она говорила мне тихонько с оттенком ласки, называя меня на "ты".
Я не думаю, чтобы она притворялась, и, однако, она мне сказала то, что сделало меня на будущее время, в силу какого-то молчаливого соглашения, ее покорным рабом. Я покрыл ее поцелуями и воскликнул:
– Од! Ведь я не мог бы жить без тебя. Убегая от тебя, я убегал от самого себя. Ты там, в природе, была гораздо ближе ко мне.
Теперь в первый раз она рассмеялась своим немым смехом и, увлекая меня в соседнюю комнату, проговорила:
– Видишь, я уже приготовила постель.
Ничто не могло бы лучше, чем эта фраза, передать, насколько она была уверена во мне и сколько в ней было насмешки над моим неудачливым отъездом. В своем смущении я видел только одну покорность с ее стороны, радушие и приветливость верной рабыни любви.
– Пусть сожаление о проведенных вдали друг от друга часах разлуки потонет в нашем наслаждении и будет навсегда погребено.
Ее волосы раскинулись, как ветви пальм. Она взяла мой рот своими губами и, как прежде, влила в него струю жизни.
И никогда я не находил ее более прекрасной и желанной…
Мы любили друг друга до изнеможения.
Глава 32
Свинцово-золотые цепи снова опутали меня. На истощенной почве не может взойти обильная жатва, тщетной осталась попытка суровых и добрых крестьян приобщить меня к радостям жизни.
Я был странником и слепцом. Я ударял посохом по земле – и полились воркующие источники из недр ее, а теперь я снова был прежним, точно никогда не слыхал наставления простого землепашца.
Земля, этот символ великой плодовитой любви, была позабыта. Во мне снова поднимались жадные вожделенья, как алчные акулы, привлеченные запахом свежей добычи за грядою волн корабля. Я безвозвратно утопал в пучине нераскаянного греха и отрекался от завоеванной на мгновение красоты. Оцепенелость и усталость, смертельная, летаргическая тоска снова служили мне ложем моих падений. В своем безумии я изнемогал под гнетом беспутных ухищрений и убийственных козней, коварных, утонченных, разнообразных хитросплетений. Лишь позже понял я, какие права давало ей наше примирение.
– Помни же…
Это благоразумное и холодное сердце обезопасило себя от всякой возможности возмущения с моей стороны.