- Ладно, сейчас ты от него свободна. Теперь ты можешь найти себе более молодого человека с крепкими мышцами.
- Не забывай, что Франк был чемпионом по плаванию, - сказала его жена почти оскорблено.
Я чуть не прибавила: "И вообще, он мужчина хоть куда", имея в виду свой опыт. Но, разумеется, я ничего не сказала. Я предполагала, что меня ждет еще много случаев, когда мне придется помалкивать о моем близком знакомстве с Франком. Все должно было выглядеть так, как будто я ни разу в жизни не перекинулась с ним ни словом. Мне становилось дурно при одной мысли о том, что я могу проговориться. Монополия на высказывания о Франке принадлежала только его обманутой жене.
- Как мне называть тебя? - спросила я только для того, чтобы увести в сторону свои мысли.
- Но ты же знаешь мое имя!
- Конечно, знаю. Но как мне называть тебя во время нашей поездки?
Она откинула голову и засмеялась. Если б я не боялась клише, я бы сказала, что ее волосы золотым занавесом упали на подголовник. Но, держась ближе к медицинским определениям, следовало бы сказать, что солнечный луч упал на массу волос, состоящую из миллионов отдельных волосков, каждый из которых рос из своей сальной железы. Никогда в жизни я не видела таких красивых волос. Даже в роликах, рекламирующих шампунь.
- Смешно. Хочешь, чтобы меня звали как-то… как-то по особенному? Ладно, мне нравится имя Эвридика.
- Не слишком ли драматично оно звучит? - сухо спросила Фрида.
- Оно мне прекрасно подходит! - сказала жена Франка, словно имя, которое она сама себе выбрала, давало ей новый статус.
- Илаяли - очень красивое и таинственное имя. Как, по-твоему? И, может, не такое трагичное, - предложила я.
- Вызванные голодом эротические галлюцинации Кнута Гамсуна мне не подходят! - равнодушно отрезала она.
Мне почему-то очень не понравилось, что она читает романы.
- А ты знаешь историю Орфея и Эвридики? - спросила я, втайне радуясь, что она не выбрала имени Джульетта или Анна Каренина.
- Конечно, знаю. Ее все знают, - сказала она.
- Нет, ты должна забыть обо всем тяжелом и грустном. Имя должно быть игривым… Вот, придумала! Мы будем звать тебя не Аннемур, а Аннунген, что означает Утеночек.
- Это почти не отличается от моего имени! - сказала жена Франка. - Я вообще не вижу никакой разницы. На самом деле меня зовут Анне-Маргрете.
- Ну вот видишь! Итак, мы перекрещиваем тебя в Аннунген! - решительно сказала Фрида.
Мы отвезли Аннунген в Канны, чтобы она могла пройти по набережной Круазетт. Что она и проделала на своих стройных ножках в длинных обтягивающих фиолетово-оранжево-желтых брюках, способных вызвать у человека галлюцинации, с развевающимися по ветру распущенными волосами, с голым пупком под микроскопическим эластичным топиком, украшенным блестящим розовым сердцем на груди. Через руку у нее была перекинута фиолетовая кожаная куртка, на мой взгляд, слишком маленькая, чтобы налезть на нее.
Я пыталась составить себе представление от улицы, которую раз в году показывают по телевизору во время кинофестиваля. До сезона, правда, было еще далеко, но тем не менее. За потоком мопедов и дорогих автомобилей стояли ряды жилых домов и роскошных отелей.
В том числе, "Карлтон". Слева за молом во всю мощь сверкала великолепная, словно игрушечная, армада финансовых королей, а вдали на фоне неба белой воздушной стеной вырисовывался целый флот парусников. За дымкой угадывались горы, написанные углем и акварелью. И надо всем этим сверкало солнце, покрытое сусальным золотом, то самое, которое было мотивом одной из картин Анне Эвы Бергман. Чайки здесь не кричали, они спокойно парили, как и подобает птицам с хорошими деловыми связями.
Можно было откровенно презирать эту явно снобистскую видимость, но здесь пахло по-настоящему соленым морем, и туманная дымка была самая настоящая. И горизонт, без сомнения, тоже. Я уже жалела, что позволила уговорить себя на приезд к нам Аннунген и позволила ей щеголять здесь как какой-нибудь кинозвезде. И вместе с тем я не могла отказать ей в этой игре. Фрида сфотографировала ее перед отелем, где звезды ежегодно проходили по красной ковровой дорожке.
Я семенила за Аннунген как собачонка. Тут было много собак, они были меньше меня, но более ухоженные. И тащились на поводках за своими хозяйками. Эти дамы исчезнувших времен со взбитыми волосами неизвестного происхождения, практично прикрытыми прозрачными косынками, в шестидесятые годы были явно победительницами. Милые, почти нереальные, с лицами, похожими на вафельные сердечки.
- Подумай только, сейчас самое начало февраля, а температура не меньше восемнадцати градусов! Мне тоже хочется гулять здесь, когда я состарюсь, - сказала Аннунген, словно зная, о чем я думаю.
- А мне больше хочется подняться в горы, - сказала Фрида и прибавила что-то о мимозе, тишине, свежем воздухе и идиллических домиках с террасами на крышах.
- Я не хочу погружаться в природу, хочу быть там, где что-то происходит. Хочу дождаться начала сезона, когда столики и бокалы с вином переберутся на тротуары, а звезды приедут и заполнят отели. Я говорю по-французски! Это упрощает дело. Я сниму квартиру в одном из верхних этажей с выходом на крышу и доступом в бассейн.
Она говорит по-французски! А что-то еще нас ожидает? - мелочно думала я. Все складывалось именно так, как я опасалась. Я оказалась лишней. Теперь мне было почти невозможно поговорить с Фридой. Все ее внимание было сосредоточено на этой Аннунген, которая раньше была избранницей в жизни Франка, а теперь - в нашей.
Мы отвели ее в музей Пикассо в Антибе. Фрида поровну распределила свое внимание между дамским угодником Пикассо и засранцем Пикассо, а также поведала о сказочном успехе его картин с изломанными линиями. Оказалось, она основательно изучила эту тему. Меня поразило также, что, будь мы одни, она не потрудилась бы прочитать мне такую лекцию, предоставив мне самой докапываться до истины, или удовлетворилась бы короткими саркастическими замечаниями о женщинах, которые позволяли вытирать о себя ноги, чтобы мужчина мог стать художником и был объявлен гением.
Аннунген пришла в восторг от Фридиных знаний. Можно сказать, что во время этой лекции Фрида в какой-то степени заменила собой Пикассо. Вместе с тем она вышучивала художника, который в дни старости, по ее выражению, занялся "массовой продукцией банальных горшков". Тогда как сама она была достойна восхищения и уважения. Загадочная, эрудированная. Я так и чувствовала, как она после месяцев, проведенных со мной, наслаждается этой ролью.
Я пыталась получить удовольствие от искусства Пикассо, которое, естественно, не ограничивалось одними горшками, и вспомнила тот раз, когда мы с Франком как будто случайно встретились в Музее современного искусства в Осло. Мы целовались в пустом зале на втором этаже. На какую-то минуту мы остались одни. Не помню, что там тогда была за выставка. У меня сохранились лишь расплывчатые воспоминания об огромных фотографиях. Я сама выбрала место свидания. Это было в начале наших отношений, и, наверное, я думала, что смогу увидеть картины, наслаждаясь счастьем находиться в том же зале, что и Франк. Этого не получилось. Франк, можно сказать, подавил собою всю экспозицию. Все стало несущественным и превратилось в предлог встретиться с ним в общественном месте. Хоть я и помню, что испытала почти детское разочарование из-за того, что свет в залах был не естественный, а шел из искусно спрятанных софитов. Но это, наверное, было связано с разочарованием, что Франк не мог никуда меня пригласить. Даже выпить вместе жалкую чашку кофе. Ведь мы с ним уже потеряли невинность. В залу вошли двое и перехватили у нас инициативу. Чтобы восстановить между нами равновесие или воссоздать идиллию, - если о каком-то времени наших с Франком отношений можно употребить это слово, - я сказала:
- Мне не нравится искусственное освещение. Впечатление лишается чего-то очень важного, становится беднее. Все кажется как будто более плоским…
- Я понимаю, что ты хочешь сказать. На выставках окна имеют для меня большое значение. Часто именно окна являются лучшими картинами, - сказал Франк со своей очаровательной улыбкой.
Теперь я стояла в музее Пикассо в Антибе и смотрела, как жена Франка ходит по залу. Она медленно переходила от картины к картине, склонив голову на бок и разглядывая их с достойным восхищения любопытством. Так или иначе эта Аннунген отняла у меня большую часть моих впечатлений. Вдобавок мне пришлось выслушать, пусть и тихую, лекцию Фриды.
- Может, не надо так много говорить в зале? - шепнула я ей.
- Пожалуйста, можешь ходить одна, а потом мы встретимся у входа, на солнце, - сказала Фрида, правда, так, чтобы Аннунген ее не слышала.
Я почувствовала физическую боль, какую испытывает оскорбленный ребенок, и никуда не ушла. Но испорченное настроение до такой степени помешало мне воспринимать искусство Пикассо, что я постаралась забыть все, что там видела. Как будто таким образом я могла наказать этих двоих. Наказать Франка. И самое себя вместе с Пикассо. Ни Пикассо, ни Франк сами не присутствовали на выставке и потому не были виноваты в моей иррациональной реакции. Не говоря уже о том, чтобы попасть в число тех, кому был вынесен мой приговор.
- Он был не очень хороший человек, - задумчиво сказала Аннунген после Фридиной лекции.
Я была большой поклонницей Пикассо, и меня мало заботило, каким человеком он был или как он обращался с близкими ему женщинами. Но мне захотелось поставить Фриду на место:
- Никогда не понимала желания слагать легенды о людях искусства, - сказала я.
- Мир нуждается в идеалах, чтобы смотреть на них снизу вверх, - сказала Аннунген.
- Вообще-то я не знаю никого, кто ошибался бы больше, чем ошибаются художники. Это часть их природы. Без опасного доверия к миру и почти глупой веры в собственные творческие силы заниматься искусством невозможно. Многие из них настолько поглощены режиссурой собственной жизни, что уже больше ничего не замечают, - сказала Фрида.
- У меня сложилось впечатление, что современные писатели чересчур увлекаются телевизором, - сказала Аннунген. - Некоторые даже выступают в передачах. Может, они даже читают светскую и спортивную хронику в газетах, а вот на международные вопросы их уже не хватает. Ведь им надо еще и есть и спать. Не подумай, будто я их за это упрекаю. Отнюдь нет! Я сама такая. - Аннунген дружески взяла меня за руку.
- Просто не надо обращать внимания на то, что многие художники позволяют своим неудачным, а порой и позорным биографиям душить свое искусство, - сказала Фрида, словно говорила обо мне.
Незащищенный диплом
"Хонда" летела мимо подстриженных, как овцы, виноградников, густых сосновых лесов и светло-желтых деревень с красными крышами. Ветер швырялся грязью, трейлеры пели. Мы были недалеко от границы с Испанией. Мне не хватало оливковых деревьев, которые напоминали зеленых призраков далеких времен. Теперь с ними на время было покончено. Вечнозеленые сосны крепко вцепились в почву. Эта странная плодородная скудость соответствовала моему настроению. В основном оно колебалось между подавленным и очень подавленным.
В последние дни у меня не было возможности посидеть за компьютером. С тех пор, как к нам приехала Аннунген, единственный мой "литературный" поступок ограничился покупкой в музее Пикассо в Антибе блокнота с изображением белого фавна с рожком и флейтой. Казалось, будто фавн сидит, стыдливо потупившись, и сосет свой тонкий фаллос. Солидный, толстый блокнот. Но пока что в нем не было записано ни одного слова.
Вскоре мы уже могли различить впереди покрытые снегом вершины Пиренеев. По обе стороны дороги согнутые ветром лежали кусты мимозы. Аннунген, любившая подремать в пути, устроила себе на заднем сиденье что-то вроде гнездышка. Там у нее была сложная система со всевозможными реквизитами. Красный чемоданчик для косметики, французский модный журнал, "Любовь порядочной женщины" Элис Манро, фотографии их с Франком дочек, вязаная кофта, плед, недоеденная французская булочка, оливки в баночке с завинчивающейся крышкой, французская ветчина и сыр, который, судя по запаху, хранился не слишком тщательно.
- Что теперь будет делать Франк? - без всякого вступления спросила Фрида.
- Что ты имеешь в виду? - Аннунген наклонилась к нам.
- Он попробует разыскать тебя. Испугается, что люди, которые охотятся за деньгами, найдут тебя раньше него, - сказала Фрида.
- Ты так думаешь? - В голосе Аннунген звучала надежда.
Мне было не по себе. Что-то подсказывало мне, что наша поездка будет еще менее предсказуема, чем все предыдущие.
- Кто знает, что ты уехала из Норвегии? - спросила Фрида.
- Никто, кроме мамы и сестры. Они не меньше меня боятся тех, кто мне угрожает. Мама сказала, что она пустит слух, будто Франк спрятал деньги у какой-то дамы в Холменколлене.
- Как же она это сделает? - спросила я.
- Мама - большая специалистка по распусканию слухов. Ты даже себе не представляешь!
- А Франк что-нибудь говорил о том, где он спрятал деньги? - осторожно спросила я.
- Франк не прячет деньги, он их тратит, - твердо сказала Аннунген.
- Ты ведь приехала сюда не только из-за этих денег, - заметила Фрида.
- Да, это связано… связано с его дамами, это уже ни для кого не новость. Честно говоря, так было всегда. Но раньше он никогда не жил ни у одной из них. Он всегда говорил, что не хочет жить ни с кем, кроме меня и детей. И вот теперь…
- И ты не выставила его за дверь? - удивилась Фрида.
- Конечно, я рассердилась, узнав, что он завел еще одну даму. Но ведь я сердилась и раньше, хотя он жил дома. И вот теперь! Когда эти страшные люди звонили днем и ночью и угрожали мне! Как раз в это время он уехал! Должна признаться, я была очень разочарована. Очень… - сказала Аннунген и громко высморкалась.
- Ты хочешь сказать, что знала… об эскападах Франка и тебя это не задевало? - спросила я, пытаясь, чтобы мой голос звучал как можно равнодушнее.
- Конечно, задевало! Но ты не знаешь Франка! Все это… все это ничего для него не значило. Все эти его дамы. В какой-то степени они входили в распорядок дня. Как и бега на ипподроме. Это помогало ему выдерживать старую рухлядь, которую ему приходилось вечно чинить, полировать и приводить в порядок. И еще платить за нее, а потом опять продавать! Не понимаю, как он мог все это терпеть? Видишь ли, он в известном смысле дитя природы. Его не переделаешь. Но должна признаться, что смириться с его последней дамой мне было труднее всего. Она даже звонила мне по телефону и спрашивала, где он. "Скажи своему мужу, что мне нужна его помощь, чтобы избавиться от хлама моей тети!" - передразнила Аннунген. - Она отвратительна. Считает, что распоряжается всем миром только потому, что живет в безобразной старой вилле на Холменколлене. Я съездила по оставленному ею адресу, чтобы увидеть все своими глазами, когда заподозрила, что ей нужен сам Франк, а не его помощь. Пусть не воображает, что заполучит Франка, чтобы он подстригал ее огромный газон! Он не из таких! Под каблуком у нее он никогда не окажется! Но, Господи, он такой добрый! Он единственный, кого я в жизни выбрала, - грустно сказала она.
- Ты знаешь всех его любовниц? - неосторожно спросила Фрида.
- Нет, конечно, не всех. Но, к примеру, ту медицинскую сестру из Мосса, которая как будто должна была сообщить о приеме врача, когда я ответила по мобильному телефону Франка! На такие крючки я никогда не попадаюсь. Он никогда не болеет. Кроме того, он мне обычно говорит о своих болезнях. Я знаю, даже если у него болит зуб, Франк не любит страдать в одиночку. Он считает, что болезни нужно переживать вместе. Однажды мы сидели с ним в "Арлекине", и я заметила, как незнакомая женщина разглядывает меня с улицы. Я была вне себя. Она стояла там и смотрела на меня, будто я у нее что-то украла! Но хуже всех была старая карга адвокатша из роскошной виллы в Скарпсну, которая делала вид, что должна помочь ему выйти из долгового кризиса. Но у Франка почти нет никаких деловых бумаг. Они повергают его в дрожь. И меня, между прочим, тоже. Мне они все кажутся фальшивыми. Я признаю только те, у которых есть переплет, - вздохнула Аннунген.
Фрида вела машину между линиями разметки, держа руль обеими руками. Я привыкла говорить с ней на любую тему в любое время. Теперь все изменилось. Я уже не могла поделиться с ней мыслью, что мне, например, кажется, будто Аннунген - это клон Тарзановой Джейн и Джейн Фонды и что она, безусловно, красивее и симпатичнее нас обеих. Ее философское отношение к изменам Франка превосходило все, что я могла себе представить. Когда неприятное чувство, вызванное рассказами о Франке, постепенно улеглось, я испытала облегчение, что Аннунген не узнала меня после того эпизода у окна "Арлекина".
Труднее всего мне было смириться именно с ее невероятной женственностью. Жаль, что она не появилась у нас еще в Берлине, она бы заткнула за пояс всех красоток Кройцберга. Я так и видела их спортивные шапки, шарфы ручной вязки и практичные сапожки, тогда как Аннунген обожала босоножки на высоком каблуке с ремешками, которые завязывались над щиколоткой и стоили в Каннах целое состояние. Я чувствовала, что у Франка было немало счетов, касающихся именно подобных вещей. И мысленно похвалила его за то, что он ни разу мне на это не пожаловался. Вообще, должна сказать, что лояльность и спаянность этой супружеской пары были достойны восхищения. Мне было стыдно, что я оказалась одной из тех женщин, одной из будничных привычек Франка, которые осложняли их брак.
Во время остановок Аннунген покупала нам воду и сладости. Она взяла на себя мои обязанности и следила за тем, чтобы в термосе всегда был горячий кофе. Утром она готовила нам в дорогу бутерброды, чтобы мы в любую минуту могли остановиться и поесть. И доставала из салфеток вкуснейшие лакомства.
После того как мы проехали испанскую границу, она, не дожидаясь вопросов, начала опять рассказывать о Франке. Я этого боялась. И вместе с тем вся поверхность моего мозга словно покрылась присосами, ловя подробности. Аннунген и раньше знала, что Фрида была немного знакома с Франком, поэтому Фриде было легче, чем мне. И меня это раздражало. Меня вообще раздражало, что мне приходится нести тяготы и играть какую-то роль, чтобы не выдать себя, тогда как они обе чувствовали себя совершенно свободно. Раздражало, что я должна писать, тогда как Фрида могла делать все, что ей хочется.
Но еще хуже было, если я не могла писать и должна была все свое внимание сосредоточивать на том, чтобы не забыть того, что мне следует записать. Когда же все было спокойно и я могла делать записи, у меня появлялись мысли, которые и записывать-то не стоило. Или бывало, что Аннунген говорила без передышки. О Франке! А если я чего-то и не могла делать под ее болтовню о нем, так это делать записи.