- Выпьешь еще бокальчик? - спросила она.
- Обычно я ограничиваюсь одним, - уклончиво ответила я.
- Начинаем второй раунд, - решительно заявила она.
Ее голос звучал почти заботливо. Она производила более приятное и не такое странное впечатление, как в нашу последнюю встречу. Мне понравилось, что она мгновенно нашла общий язык с официантом.
- Кто же ты все-таки на самом деле? - спросила я.
- Так ты до сих пор не узнала меня? Да я же Фрида! Из приютского подвала. Неужели ты не помнишь, как мы часами стояли там? Правда, мы порядком выросли с тех пор. И из нас тоже получились люди.
- Как это ни странно, - вяло заметила я.
- Нисколько! Знаешь, я придумала, как ты должна использовать Франка для своей книги. Конечно, в основу лягут твои мечты. Так тебе будет легче подчинить его своим планам. Но ты полностью проигнорируешь тот факт, что он верит, будто держит под контролем свою жизнь.
- Каким же это образом? - спросила я скорее с любопытством, чем недружелюбно.
- Если ты введешь Франка в свою книгу, он уже никогда не сможет покинуть ее. И ему придется жить на твоих условиях. Ты понимаешь?
- Приведи мне какой-нибудь пример, - с сомнением попросила я.
- Но тогда мне придется притвориться, будто я - это ты, - лукаво проговорила она и с удовлетворенным видом откинулась на спинку кресла.
- Согласна, - ответила я, не понимая, что меня ждет.
Она еще больше откинулась назад и прищелкнула языком.
- Мы жили в Нью-Йорке в отеле "Алгонкуин". Я много читала об этом отеле. Конечно, мне следовало быть благодарной, что Франк наконец захотел поехать вместе со мной, но я была такой одинокой в этом чужом окружении. Только в отеле я чувствовала себя дома. Однажды вечером я сидела в холле и ждала, когда Франк освободится от деловой встречи, как он это называл. Похожий на ковбоя мужчина, напоминавший в то же время индейца, бродил по холлу, он тоже кого-то ждал. От него исходило нетерпение, как часто бывает в холлах отелей. Нетерпение читалось не только в его глазах, но и во всей фигуре. Запачканная кожаная куртка с бахромой, такие же штаны. Ковбойские сапоги и белая шляпа. Он составлял разительный контраст двум весьма немолодым дамам, одной в слишком красном, другой в слишком голубом костюме, решившим пообедать перед шоу Нэнси Уилсон.
Я чувствовала себя частицей этого целого. Все мы либо ждали кого-то, либо куда-то собирались. Нами владело беспокойство: вот-вот что-то случится, кто-то придет, что-то изменится. Нас, так сказать, должно было изменить время. И это было неизбежно. Я была в Нью-Йорке и ждала Франка. Там, в глубоком кресле, в продолжении холла, переходившего в залу для завтраков с портретом Дороти Паркер в шляпе и ее друзей, я сидела и ждала Франка.
С улицы на улицу, из лифта в лифт все время шли люди, таща свои чемоданы на колесиках. Черные, серые и даже красные. Некоторым помогали рассыльные. Но не всем. И раздражающее постукивание чемоданов, которые люди тащили за собой, словно свое продолжение, было частью этого холла. Уже нельзя было себе представить, что у чемоданов могло и не быть колесиков, и людям пришлось бы покорно нести их, как в старые времена. Чтобы отделаться от этих мыслей, надо было заставить себя не прислушиваться к постукиванию или пощелкиванию пластмассовых колесиков о керамическую плитку, тротуар или бог знает обо что. Мои мысли крутились, как в водовороте.
В эти дни в Нью-Йорке я была больше похожа на тебя. Я думала о мучительном, постоянном терроре будней. О чувстве неполноценности и тревоги, неуместности, боли в мышцах - обо всем, от чего я не могла избавиться и что донимало меня, садня, словно натертая пятка. Чье-то присутствие или отсутствие. Не говоря уже о вечной пелене шума, которая постоянно тебя накрывает, если ты живешь среди людей. Вся эта так называемая музыка, пожирающая мозг и крадущая мысли. Она преследовала меня повсюду - в магазинах, на улице, в кафе и ресторанах. Казалось, никто не в состоянии положить конец этому кошмару, превратившемуся в зависимость и грызущему мою нервную систему. Таков был мир, и человеку следовало научиться в нем жить, или ему оставалось найти пещеру в горах и поселиться в ней навсегда. В горной пещере он, возможно, избежит пытки шумом, но все остальное переберется туда вместе с ним, как домовой, покидающий дом вместе с хозяином. Шумовой террор преследует человека всю жизнь, с рождения и до смерти. Родившись, человек первым делом кричит. Если он не закричит добровольно, он закричит от шлепка повивальной бабки. А последним его чувством будет страх или, самое малое, тревога перед неведомой смертью. Если ему хватит на это времени.
Именно там, в том шумном баре, где я ждала Франка и думала о терроре жизни, длящемся с колыбели до могилы, я завязала знакомство с Ковбоем. Из-за чего стала менее открытой, когда пришел Франк. Я представила их друг другу и предложила Франку включить Ковбоя в наше несколько пошатнувшееся сообщество. Например, выпить втроем в баре. Франку это, естественно не понравилось. И он не стал этого скрывать - язык жестов, протест по-норвежски, обмен взглядами. Но я делала вид, будто ничего не понимаю. Мое поведение означало: Я не понимаю, чего ты хочешь, и это доставляло мне удовольствие.
Позже, когда мы в сопровождении Ковбоя, то есть все-таки втроем, отправились в ресторан "Обитель птиц", где всегда играл джаз, и слушали Джимми Скотта, я наслаждалась своей победой над Франком.
Глядя на этого старого кастрата-певца, словно он мог служить сексуальным объектом, я решила сохранить Ковбоя на будущее. Франк уже был наказан за свои поступки, о которых я давно забыла. Я наблюдала за старым певцом, словно, кроме него, в зале никого не было. Маленький человечек пел, а зрители в зале замерли в религиозном экстазе, точно слушали что-то духовное, сулящее им отпущение грехов.
Мои глаза задержались на голове старого певца, его волосы были разделены пробором, обнажавшем полоску черепа. Он был похож на цыпленка. Черный цыпленок с белой головкой. Величественный и в то же время трогательный. Но все-таки цыпленок. Ручки у него были маленькие, этакие ласковые когтистые лапки с большими блестящими часами, - наверное, это был "Ролекс", - на левом запястье. Весьма поношенный, но безупречно вычищенный смокинг с клапанами над карманами. Этот смокинг напомнил мне старый фильм с Фрэнком Синатрой, название которого я забыла.
Тело певца как будто не заполняло его одежду. Колени были скрыты странными расклешенными брюками. Но что-то невидимое помогало ему прочно держаться над своими лакированными ботинками. Черный завиток, похожий на пропеллер, подчеркивал границу между кожей и волосами. Скулы, будто отшлифованные морем скалы, поднимались над заснеженным ландшафтом лица. Глаза еще не открылись, как у новорожденного котенка. Длинные руки напоминали провисшие канаты между суставами прошлого и движениями будущего.
"It’s beautiful", пел он, а сам был живой мумией, державшейся вертикально вопреки силе притяжения. Его уши, слишком большие по отношению к голове, напомнили мне, что я где-то читала, будто уши у человека растут всю жизнь, и чем человек старше, тем больше его уши доминируют над всем остальным. Даже если человек потеряет слух, ушная раковина, покрытая розовой кожей, продолжает расти и развиваться. И когда тело утратит свою упругость и сморщится, уши будут торжествовать, каждое на своей стороне головы. Через них будет просвечивать весеннее солнце, словно это два славных трофея, из которых торчат пучки жестких волос. Нос у него был плоский и как будто удивленный, словно не знал, для чего он предназначен. Манишка в клубах табачного дыма казалась слишком белой - точь-в-точь, как на неоновой рекламе стирального порошка. Сначала я не могла рассмотреть зубы этого старого человека, казалось, темнота и джаз поглотили их или пытались скрыть то, чего у него не было. Но вдруг мелькнул просвет, сперва в уголках рта, потом обнажились все зубы, похожие на пожелтевшие жемчужины, годами хранившиеся в слишком теплом сейфе.
Он представлял собой Песню, которая была вовсе не песней в обычном понимании этого слова, а мягкой капитуляцией старости перед музыкой. Голосом старика или криком новорожденного, которые стараются передать не красоту, а только голую боль. И даже не боль, а ее наготу.
"I never meant to make you cry". "I never meant to hurt you". Его сложенные руки умели держать не только микрофон. Можно было представить себе, что они держали чью-то руку или какую-нибудь одежду. Или бритву. Может быть, открывали дверь. Но не здесь, здесь они лишь помогали сосредоточенности певца и силе песни.
Это был незабываемый вечер! И уже на другое утро я переспала с Ковбоем, пока Франк занимался своими делами.
- Ты этого не сделала! Это неправда! У тебя не могло быть связи с другим мужчиной! Ведь там был Франк! - возразила я.
- Ну и что, он был занят своими делами. И это случилось только один раз. Потом я рассказала ему об этом и объяснила, что была в панике от одиночества в этом огромном городе.
- И он тебе поверил?
- По-моему, да, - равнодушно сказала она.
- А что стало с Ковбоем? - спросила я, забыв закрыть рот.
- На другой день он повел меня во Всемирный Торговый Центр. Если не ошибаюсь, там сто десять этажей, мы поднялись на крышу южной башни. Я подошла к перилам и заглянула в немыслимую глубину. Город, быстрое, мелькающее движение на улицах, огни, люди-букашки, снующие как микробы под микроскопом, зеленые пятна парков. Прямые улицы образовывали клетчатый узор, словно сшитые вместе лоскуты выцветшего ситца. Свинцово-серые, ржаво-красные, черные. Ослепительно-белые и затейливые переплетения теней. Нам была видна только поверхность этого сложного узора. Небоскребы казались сложенными из кубиков и теснили друг друга. Светло-голубое небо с молочно-белыми облаками было важной частью этой американской мечты. Пока мы стояли на башне, краски изменились. Солнечный свет проник в каждый уголок, даже в те, о которых я только догадывалась. Можно сказать, я поняла, что видит Господь, когда смотрит на нас. Снующие муравьи, возомнившие, будто они что-то собой представляют только потому, что умеют держать в руках вещи, или толкать что-то перед собой, или садиться в маленькие жестяные банки и катить по земле. Ему достаточно было дунуть, или слегка толкнуть, или войти в союз с иными богами и заставить их послать в воздух любые предметы, и Он уничтожил бы тысячи и тысячи людей.
- А Франк был там с вами?
- Я думала, тебя интересует Ковбой… Нет, я же сказала, что Франк был занят своими делами. Или бог его знает чем.
- Тебе не кажется странным, что у Франка были в Нью-Йорке какие-то дела?
- Нет, а почему это должно быть странным?
- Ведь он торгует норвежской крестьянской мебелью, - сказала я, не скрывая своего недоверия.
- Ты верна себе! Какая разница, чем он там занимался? Не могла же я все время ждать, когда мы наконец хоть на мгновение останемся вдвоем. Я думала, тебя интересует Ковбой.
- Где же это случилось? - спросила я с любопытством старой ханжи.
- В его номере в "Алгонкуине", конечно. У него были страшно большие ноги. Я это заметила, лишь когда он поставил у кровати свои ковбойские сапоги. Длинная шея. Уши напоминали крючки, на которые можно повесить, что угодно. В одном ухе у него была золотая серьга. Нос похожий на нос Сидящего Быка, что вполне естественно для того, кто все детство глотал романы об индейцах. Длинные черные волосы с проседью были заплетены в косичку. Я никогда не лежала в постели с мужчиной, у которого была бы косичка, она все время хлестала меня по лицу. Это было скорее странно, чем эротично. Но тело у него было в отличной форме. Казалось, он поджарился на гриле. Я так и видела, как он, прикрепив к рукам и ногам вакуумные присосы, медленно вращается на вертеле, чтобы получить ровный американский загар. Он был из Техаса, узкобёдрый, без того бычьего загривка, который, позволю себе заметить, бывает у людей, употребляющих в пищу нездоровые продукты. Или мясо бычков, которых держали в такой тесноте, что они не могли двигаться. Ковбой рассказал мне, что запах загонов для скота можно уловить на расстоянии нескольких миль благодаря застоявшемуся запаху бычьей мочи.
- Вы говорили о бычьей моче?
Фрида грубо захохотала и закрыла глаза.
- А почему бы нам о ней не говорить?
- Сколько ему было лет?
- Трудно сказать… Во всяком случае, это был опытный Ковбой, который не боялся выставить себя в глупом виде. В постели он не спешил. Ничего странного, что молоденькие девушки предпочитают мужчин, которые старше их родителей. Ведь многие из них отчаянно нуждаются в настоящих отцах, к тому же, чем старше мужчина, тем выше у него положение и больше денег. Так было и с этим Ковбоем. Он написал книги, о которых я никогда не слышала, но которые хорошо продавались. Даже по американским меркам. Он не хвастался этим, просто сказал и все. Потом мы сидели в кровати и пили пиво. Он похвалил мою форму. На настоящем техасском диалекте. У меня создалось впечатление, что он видит во мне скорее лошадь, чем женщину. Это больше возбуждало, чем оскорбляло. Ведь я пришла к нему не затем, чтобы продемонстрировать свои мозги. Говорят, будто мужчина не в состоянии запомнить ни одно соитие. Но если мне суждено запомнить хотя бы одно, то это подходит как нельзя лучше.
Ковбой показал мне также и Центральный Парк. Пока Франк сидел на своей последней встрече. На деревьях только-только появились первые листья, и это настроило меня на возвышенный лад. Горе и смерть. Между ними стояли эти деревья, покрытые розовыми цветами, названия которых я никак не могла запомнить. Температура была больше двадцати градусов, и небо по-прежнему оставалось американской мечтой. Он повел меня в Гарлем и угостил ланчем в странном западно-африканском ресторане. Официанты, по-видимому, одно семейство, говорили по-французски и плохо понимали английский. Пива у них не было, но молоденькая девушка вызвалась купить его - в магазине через улицу. Свое предложение она прошептала тихо-тихо. Я подумала, что это от робости, но оказалось, в углу на циновке лежал ее отец, который не должен был этого слышать. Когда она вернулась, пряча пиво под мышкой, отец неожиданно оторвал от циновки свою тощую задницу. Он вскочил и принялся ругательски ругать дочь. Видно, здесь было недалеко от мольбы до наказания. Дочь, как положено, поплакала, но вообще отнеслась к этому спокойно.
Ковбой объяснил мне, что тут не подают алкоголя по религиозным соображениям. Еда была ужасная. Серые вареные ножки неизвестного животного. И рис, который, судя по его виду, пролежал всю зиму. Я почти не ела. Но Ковбой был в восторге. Тебе с твоей манией чистоты стоило бы взглянуть на их уборную! В стакане, затянутом полугодовой пленкой, образовавшейся от слюны и пасты, стояла зубная щетка, утратившая половину своей щетины. Она чем-то напомнила мне косичку Ковбоя. Все это вызвало у меня тошноту и в то же время восхищение, - закончила Фрида.
Следы на песке
В мае и июне я Франка почти не видела. У него было много дел, связанных с ярмаркой антиквариата, в которой он собирался участвовать. Но мой телефон пищал постоянно.
- Санне! Ты по мне соскучилась?
- Конечно, - отвечала я, по правде сказать, исключительно из чувства долга.
Я внушила себе, что должна оценивать наши отношения, исходя из его и моей потребности в нежности. Я часто пользовалась этим словом, посмотрев фильм "Время для нежности". Пользовалась как ребенок, который повторяет новые слова, не совсем понимая их смысл. Я обнаружила, что многие пользуются этим словом, когда речь заходит о серьезных отношениях.
Однажды я под видом покупательницы зашла в антикварный магазин Франка. Мне просто захотелось его увидеть. Там я услышала, как одна покупательница говорила ему:
- Я испытываю такую нежность к моим маленьким мейсенским статуэткам. Вы меня понимаете?
- Очень хорошо понимаю, - галантно ответил Франк, заворачивая фигурку пастуха в несколько слоев шелковистой бумаги, при этом он незаметно бросил на меня предупреждающий взгляд.
Когда она ушла, он запер магазин и дал мне то, за чем я, по его мнению, явилась.
В Дворцовом парке благоухала отмеренное ей время сирень. Потом она отцвела. Я весь июнь следила за усердием и нерадивостью работников парка. Способность уток ходить строем вокруг пруда в парке стала вроде приметы для меланхолии одиноких дам.
Все будни я упорно записывала на компьютере свои слова. Моя настойчивость удивляла меня самое. Но когда выяснилось, что Франк собирается отдыхать с семьей большую часть июля, я остановилась, как старые стенные часы, которые забыли завести. Идея Фриды ввести Франка в роман, чтобы он постоянно был со мной, не сработала. Я больше не снимала покрывала с компьютера.
Перед отъездом Франк пришел ко мне с вином и всякими вкусными вещами. Шел дождь. Он был не в духе, хотя я оставила свои упреки, рассудив, что из-за них я потеряю то малое, что у меня еще есть.
Прошло много времени с тех пор, как было произнесено слово развод. Иногда на Франка больше действовало мое молчание, чем слова. Он чуял невысказанное, скрытое, как собака, обученная искать наркотики. Сначала это выражалось в движениях. В беспокойном метании и кружении по комнате. Потом он начинал систематически обследовать все уголки моего тела, пока я не взрывалась. Нет, он не заводил глубокомысленных разговоров. И, тем более, не начинал тявкать. Скорее принюхивался, метя свою территорию с помощью лаконичных слов.
- Я все-таки это сделаю, - неожиданно сказал он.
- Что сделаешь?
- Разведусь. Как только смогу. Сперва мне надо, чтобы фирма встала на ноги.
Так же как и во время последнего разговора, он стоял и одевался. Лучше всего я знала о Франке то, как он одевается. Как тщательно застегивает ремень. Небрежно натягивает носки. Сосредоточенно застегивает пуговки на рубашке. Все до последней. После брюк и носков.
- Ты хочешь, чтобы ваши с ней отношения зависели от твоей фирмы? - спросила я, и это была тактическая ошибка с моей стороны.
- Не говори глупостей! - Он не скрывал, что я его обидела. Было ясно, что на сей раз он не станет уклоняться от ссоры, поэтому я промолчала.
Мужчинам, с которыми я была близка, не нравилось, что я избегала ссор. Один даже назвал это "трусливым отступлением из зоны военных действий". Он занимал высокий пост в министерстве обороны и служил на Ближнем Востоке. Но меня он не понимал, и данная им мне характеристика была несправедлива. Дело в том, что я не могу говорить, когда мне страшно. Я просто теряю дар речи. Но я никогда никому не признавалась в этом. А ожидать, что люди умеют читать чужие мысли, было бы глупо.