Мадам де Вальдер смотрела на меня с волнением, должно быть, думая, что я схожу с ума; она побледнела и задрожала.
Я счел нужным для того, чтобы успокоить ее, объявить ей то же самое, что я имею обыкновение громогласно объявлять тем, кто смотрит на меня с недоверием и любопытством.
- Я был актером, - сказал я, силясь улыбнуться.
- Я это знаю, - отвечала она еще взволнованная. - Мне кажется, что я знаю всю вашу историю. Не удивляйтесь этому, месье Лоранс. В Блуа я была хозяйкой хорошенького домика времен Возрождения, под № 25, в одной улице, где были липы и соловьи. В доме этом случилось странное приключение, героем которого были вы. Героиня, приезжавшая туда без моего ведома и без моего позволения, хотя она была моей подругой, впоследствии призналась мне во всем. Бедная женщина! Она умерла с этим воспоминанием.
- Умерла! - вскричал я. - Значит, я ее никогда не увижу!
- Тем лучше для нее, раз вы ее не полюбили бы.
Я заметил, что мадам де Вальдер знает все. Я забросал ее вопросами, она отвечала уклончиво; воспоминание это было ей тяжело, и она не была расположена выдавать секреты своей приятельницы. Я никогда не должен был узнать ни ее имени, ни чего бы то ни было такого, что помогло бы мне напасть на ее следы в прошедшем, безвозвратно ушедшем.
- Вы можете, по крайней мере, - добавил я ей, - сказать мне что-нибудь о ее чувстве ко мне: было ли оно серьезно?
- Да, очень серьезно, очень глубоко и упорно. Вы ему не поверили?
- Нет, и, вероятно, я упустил счастье из недоверия к счастью. Но страдала ли она от этой любви?.. Это ли причина?..
- Ее преждевременной смерти? Нет. Она все еще сохраняла надежду или обрела ее снова, узнав, что вы оставили сцену. Быть может, она собиралась попытаться снова привязать вас к себе, когда умерла в результате несчастного случая: на ней загорелось бальное платье… Она много страдала; умерла она два года тому назад. Пожалуйста, не будем более говорить о ней; это мне очень больно.
- Мне тоже, - отвечал я, - но мне хотелось бы говорить об этом! Будьте великодушны из сострадания ко мне.
Она отвечала мне с добротой, что чувствует участие к моему сожалению, если только оно искренно; но могло ли оно быть искренним? Не склонен ли я скорее пренебрегать за могилой той женщиной, которой я пренебрег при ее жизни? Расположен ли я слушать с уважением то, что мне будут говорить о ней?
Я поклялся, что да.
- Этого мне недостаточно, - продолжала мадам де Вальдер. - Я хочу знать о ваших интимных чувствах к ней. Расскажите-ка мне об этом приключении искренно, с вашей точки зрения; скажите мне, какое суждение вы составили себе о моей приятельнице, и объясните основания, заставившие вас написать ей, что вы ее обожаете, а потом забыть ее и вернуться к прекрасной Империа.
Я рассказал ей без утайки все, что рассказывал вам, ничего не пропуская. Я сознался, что, быть может, в моем первом порыве к незнакомке была некоторая досада, точно так же, как была досада и в моем молчании после того, как она усомнилась во мне.
- Я был искренен, - сказал я, - я любил раньше Империа, но я бросался в новую любовь мужественно, честно и пылко. Ваша приятельница могла бы спасти меня - она этого не захотела. Я никогда не свиделся бы более с Империа, я забыл бы ее без сожаления. В ту минуту для меня не было ничего легче. Незнакомка проявила ревность в высокомерной форме, холодное великодушие ее глубоко меня оскорбило. Я испугался женщины требовательной до того, что она вменяла мне в преступление то, что я любил другую до знакомства с нею, и владеющей собой до того, что она умела скрывать свое презрение к благодеяниям. Я предпочел бы наивную ревность, я сумел бы успокоить ее прочувствованными словами, правдивыми клятвами. Я предвидел страшную борьбу, я чувствовал, что в ее сердце скопилась непобедимая горечь. Я проявил себя трусом из гордости. Я отступился от нее! К тому же ее положение и мое были слишком различны. Теперь я не был бы ни так робок, ни так обидчив. Я не побоялся бы показаться ей честолюбивым и сумел бы победить ее недоверие; но ее нет более в живых, счастье в любви - не мой удел. Она так и не узнала, как бы сильно я ее любил, а меня оттолкнула Империа, точно Небо хотело наказать меня за то, что я не схватил счастья тогда, когда оно давалось мне в руки.
- Да, - снова заговорила мадам де Вальдер, - в этом вы сильно провинились сами перед собой, и вы были жестоко несправедливы к женщине такой же честной и искренней, как вы сами. Приятельница моя была искренна, когда она написала вам, предлагая помочь вам и Империа. Она не была ни недоверчива, ни высокомерна. Она была убита горем, она жертвовала собой. Она не была совершенством, но она обладала полным чистосердечием романтических душ; испугавшись ее характера, вы сделали, позвольте мне сказать вам, самый большой промах, какой только может сделать умный мужчина. Она отличалась кротостью, переходившею в слабость, и вы управляли бы этой мнимо-грозной женщиной, точно ребенком.
- Я сам выказал себя ребенком, - отвечал я, - и как я был за это наказан!
- Это правда, раз вы снова влюбились в Империа и раз любовь эта сделалась неизлечимой болезнью.
- Почем вы это знаете? - вскричал я.
- Я поняла это сейчас, когда вы вскричали: "Какая великолепная зрительная зала!" Все ваше прошедшее, полное иллюзий, все ваше будущее, полное сожалений, ясно отразились в ваших глазах; вы никогда не утешитесь!
Мне показалось, что это прямой упрек, ибо глаза этой красавицы были влажны и блестели. Я взял ее за руку, не понимая хорошо, что я делаю.
- Не будем более говорить ни об Империа, ни о незнакомке, - сказал я ей. - Прошедшее для меня больше не существует, но почему же у меня не должно быть будущего?
Я заметил при виде ее удивления, что делаю ей любовное признание, и поспешил добавить:
- Будем говорить о Сен-Вандриль.
Я предложил ей руку, чтобы сойти в невозделанный и заброшенный сад, но мы не говорили вовсе о Сен-Вандриль. Мы ежеминутно возвращались к незнакомке, и мне показалось, что она так много говорила обо мне и так описывала меня мадам де Вальдер, что возбудила в этой последней большое любопытство, желание повидать меня, быть может, даже более сильное чувство, нежели любопытство. Соседка моя показалась мне если не такою же искательницей приключений, как ее приятельница, то, по крайней мере, такой же романтической натурой, и я начинал чувствовать, что мне будет немудрено влюбиться в нее, если только мне дадут понять, что относятся к этому с некоторым поощрением.
Меня не поощрили, но я влюбился. Я не осмелился попросить ее принять меня у себя; она заперлась у себя на несколько дней, и я тщетно бродил вокруг ее жилища, ни разу не увидав ее. Тогда-то и пришла мне идея превратить в рабочий кабинет дядину спальню и устроить свои пенаты в квадратном павильоне, из которого я мог сделать ту голубую спальню из Блуа. Раз я познакомился с истинной создательницей этой хорошенькой спальни, она будет интересовать меня вдвое, и я принялся устраивать ее по памяти с большим жаром. Когда через несколько дней она стала походить на свой оригинал, я написал мадам де Вальдер, умоляя ее прийти дать мне на месте справку и совет. Я был раньше так любезен с ней, что она не сочла возможным отказать мне. Она явилась, была очень удивлена, даже очень тронута моей сентиментальной фантазией и объявила, что воспоминания мои весьма точны. Тогда она разрешила мне навестить ее и показала мне мои оба письма к незнакомке, которые та доверила ей, умирая, прося сжечь их по прочтении.
- Почему же вы этого не сделали? - спросил я.
- Не знаю, - отвечала она. - Я всегда мечтала встретить вас где-нибудь и возвратить вам их.
Тем не менее, она мне их не возвратила, а у меня не было никакого повода требовать их обратно. Я спросил, нет ли у нее портрета ее приятельницы.
- Нет, - отвечала она, - а если бы и был, я бы вам его не показала.
- Почему? Ее недоверие пережило ее, она вам запретила? Пусть так! Я не хочу более любить в прошлом; довольно с меня, довольно я был несчастен, теперь все должно быть искуплено. Я имею право забыть свое долгое мученичество.
- Но голубая спальня!
- Голубая спальня - это вы, - отвечал я. - Вас, создательницу и обитательницу этой комнаты, любил я в мечте в этой комнате до появления вашей приятельницы.
- Значит, это тоже прошлое?
- Почему бы ему не быть настоящим?
Она упрекнула меня за то, что я являюсь к ней говорить ей пошлости. Я сознался, что это безвкусная выходка; но чего же ей было ждать от бывшего театрального любовника?
- Молчите, - сказала она, - вы клевещете на себя! Я вас очень хорошо знаю. Приятельница моя получила довольно писем от господина Белламара, чтобы иметь возможность оценить вас по достоинству, а я, читавшая эти письма, знаю, какой вы. Не надейтесь заставить меня усомниться на ваш счет.
- Какой же я, по-вашему?
- Вы человек серьезный и деликатный, который никогда не станет ухаживать слегка за уважаемой им женщиной, - вы человек, скрывавший три года свою любовь к Империа из уважения к ней. Зная это, уважающая себя женщина никогда не допустит добровольно этой игры с вами, согласитесь сами.
Таким образом, я не стал ухаживать за мадам де Вальдер; я не ухаживаю за ней, но я часто вижусь с нею, и я ее люблю. Мне кажется, что она тоже меня любит. Быть может, это только фатовство с моей стороны, быть может, она питает ко мне только дружбу, как Империа! Быть может, это мой удел - внушать дружбу. Это сладко, это целомудренно, это прелестно, но этого недостаточно. Меня начинает раздражать это доверие к моей честности, которая не такая уж настоящая, как кажется, раз она дается мне с трудом. Вот в каком я положении! Я робкий, недоверчивый, нетерпеливый и боязливый любовник, и это потому… потому что, сказать ли уж вам? Я также боюсь быть любимым, как боюсь быть нелюбимым. Я вижу, что имею дело с истинно честной женщиной, которая не допустила бы минутной любви, когда она может… принадлежать мне навсегда. Я жажду счастия обладать такой женщиной и всегда любить ее, как я чувствую себя способным ее любить. От меня зависит внушить ей это доверие, стоит только высказать ей мою искреннюю страсть, а я веду себя уже два месяца как школьник, который боится, что его разгадают и в то же время боится, что не разгадают. Вы спросите меня, почему?..
- Да, - вскричал я, - почему? Скажите, почему, мой милый Лоранс!.. Исповедайтесь до конца.
- Э! Боже мой, - отвечал он, вставая и прохаживаясь с волнением по голубой комнате, - потому что я в своей бродячей жизни нажил себе хроническую, очень серьезную болезнь: неосуществимое хотение, фантазию о невозможном, скуку правды, идеал без определенной цели, жажду того, чего нет и чего быть не может! Я все еще мечтаю о том, о чем мечтал в двадцать лет; и я все еще ищу в пространстве то, что ушло от меня.
- Артистическую славу! Так, что ли?
- Может быть! Во мне таилось, без моего ведома, какое-то неудовлетворенное честолюбие. Я считал себя скромным, потому что хотел быть таким; но мое оскорбленное тщеславие, должно быть, грызло меня, как те болезни, которых в себе не чувствуешь, но которые убивают. Да, должно быть, так: мне хотелось бы стать великим артистом, а я только умный критик. Я чересчур образован, чересчур рассудочен, чересчур философ и чересчур рассудителен; я никогда не вдохновлялся. Я - на все руки, да все руки коротки. Это мука - понимать прекрасное, разбирать его, знать, в чем оно состоит, как зарождается, развивается и проявляется, и не быть в состоянии вызвать его в самом себе. Это как любовь, право! И ее чувствуешь, осязаешь, думаешь, что поймал ее; она от вас вырывается и исчезает. И остаешься лицом к лицу с пылкой мечтой и ледяным воспоминанием!
- Империа! - сказал я ему. - Это Империа! Вы все еще думаете о ней!
- Бесчувственная Империа и мое обманутое честолюбие - это одно и то же, - отвечал он. - Эти два первых жизненных элемента были пунктом отправления моей жизни. Я потерял три прекраснейшие года на то, что смотрел, как они уходят от меня день ото дня, час от часу. Быть может, я найду более предпочтительные блага; но чего не обрету вновь - это мое детское сердце, мою упрямую надежду, мое слепое доверие, мои стремления поэта, дни беззаботности и дни горячки. Все это кончено, кончено! Я человек, сложившийся вполне, и люблю вполне же сложившуюся женщину. Я отличный человек, она обворожительна; мы можем быть очень счастливы… Я теперь богат, как набоб, и живу, как принц. С соломенного тюфяка я перешел на шелковую с золотом постель. Я могу удовлетворить все свои фантазии, напиваться допьяна столетним вином, иметь лучше устроенный и лучше спрятанный гарем, чем гарем князя Клементи. Я могу иметь театр лучше его и целую труппу у себя на жалованьи; дядя оставил мне субсидию в сто тысяч франков, как субсидия "Одеона"! Я буду иметь искусство на свои деньги, как имею уже поэзию по наследству, прекрасную природу, которой я распоряжаюсь по-своему. Смотрите! Разве это не романтический пейзаж? - добавил он, отдергивая тяжелый занавес от окна и указывая мне на пейзаж через ясные стекла, искрящиеся по краям от мороза. - Смотрите! Я не люблю ставни. Нет ничего приятнее, чем смотреть, сидя у своего камелька, на мороз на улице. Снег падает теперь только мелкими хлопьями, а луна их мягко серебрит. Там, внизу, за моим парком - Сена, широкая, точно морской пролив, течет мирно и могуче. Эти большие черные кедры там, в глубине, бесшумно стряхивают на снег, покрывающий их подножия, снег, покрывающий их ветви. Вот прекрасная декорация, восхитительно освещенная! Это величественно и торжественно, это уныло и молчаливо, как кладбище, это мертво, как я!.. О! Империа!
Крикнув это имя громовым голосом, от которого на полках зазвенели амуры из саксонского фарфора и богемский хрусталь, он топнул ногой, как колдун, вызывающий непослушный призрак; опять все зазвенело и смолкло. Он хлопнул кулаком по этажерке, заставленной драгоценными безделушками, а затем засмеялся, говоря с горьким хладнокровием:
- Не обращайте внимания: я часто испытываю потребность что-нибудь разбить!
- Лоранс, мой милый Лоранс, - сказал я ему, - положение ваше хуже, чем я думал! Это не притворство, я вижу. Вы очень мучитесь и лечите себя совершенно навыворот. Вам надо покинуть это уединенное место, надо путешествовать, но с подругой. Женитесь на мадам де Вальдер и уезжайте с нею.
- Если бы дело было только во мне, - продолжал он, - я не стал бы колебаться, потому что она мне нравится, и я уверен, что она нежна и преданна; но если я не дам ей счастья, если мои припадки печали и мои странности станут ее огорчать и обескураживать! В данную минуту она думает лишь о том, чтобы исцелить меня от прошлого; я от нее больше ничего не скрываю, она требует этого. Все, что я говорю вам здесь, она слышит от меня; все, что я вам открываю, она тоже видит; она знает о всех моих терзаниях. Она меня расспрашивает, она меня разгадывает, она заставляет меня рассказывать ей все подробности моей прошлой и настоящей жизни. Она принимает в ней участие, она меня жалеет, утешает, бранит и прощает. Это мой друг, мой ангел, она думает, что помогает мне, а я поддаюсь ей, и я воображаю себе, что она меня исцеляет, и я чувствую, что она меня успокаивает. Повторные припадки моей болезни ее не слишком тревожат. Терпение у нее неслыханное! Ну да, она мне нужна, и я не мог бы впредь обходиться без того бальзама, которым она врачует мои раны; но я боюсь, что любовь моя эгоистична.., быть может, возмутительна!.. Ибо я чувствую, что если бы в одно прекрасное утро ко мне постучались и сказали бы: "Там внизу Белламар с Империа, они приехали за тобой, чтобы играть с ними в Кодебеке или в Ивето", - я бросился бы как сумасшедший к ним, прыгнул бы, плача от радости, в их тележку и последовал бы за ними на край света… Как же вы хотите, чтобы с таким безумием в голове я поклялся бы женщине с сердцем жить только для нее одной? Какое было бы для нее унижение и отчаяние, когда она увидела бы, что она так нежно высидела свое яйцо домоседки-голубки для того, чтобы из него вылупился странствующий голубь! Нет, я еще не созрел для женитьбы, меня не следует торопить. Надо дать мне время зарыть себя в землю, а потом воскреснуть, если это возможно!
Он был прав. Мы расстались в три часа утра, мне необходимо было ехать дальше в семь часов; но я поклялся ему, что поскорее покончу свои дела и вернусь к нему на неделю.
Я жил уже два дня в Дюклере и завтракал раз один за табльдотом, не успев попасть к урочному часу, когда в столовую вошел мужчина, еще молодой, то есть не очень-то молодой, и не очень красивый, то есть довольно-таки безобразный, поклон, взгляд и улыбка которого сейчас же расположили меня в его пользу. Он уселся напротив меня и стал поспешно есть, не обращая, очевидно, внимания на то, что ему подавали, и все заглядывая в записную книжку. Я принял его за странствующего приказчика. В нем было что-то игривое, насмешливое и вместе с тем доброжелательное, что вызвало у меня желание заговорить с ним; но он казался чересчур благовоспитанным для того, чтобы завязать бестолковый разговор, и я решился задать ему вопрос о том, когда приходит пароход из Гавра, что я и сам прекрасно знал.
- Кажется, в два часа, - отвечал он.
Эти несколько слов были для меня лучом света, озаряющим тьму: он говорил в нос! Во мне зародилось смутное предположение. Мне хотелось спросить у него, как его зовут, когда он подошел к чернильнице и стал надписывать адрес на письме, которое вынул из кармана. Я имел нескромность взглянуть на это письмо и прочел на нем: "Господину Пьеру Лорансу в Арвере"…
- Позвольте, - сказал я ему, - я сейчас по какой-то необъяснимой рассеянности взглянул на надписываемое вами имя и считаю своей обязанностью дать вам нужную справку. Лоранс не живет более в Арвере.
Он посмотрел на меня внимательно, подняв глаза, но не поднимая головы, и, убедившись, что он меня никогда не видел, но что лицо у меня честное, он попросил дать ему новый адрес Лоранса.
- Здесь его зовут бароном Лоранс; но он не любит, чтобы ему давали этот титул, который он не унаследовал прямо. Он живет в своем замке - в замке своего покойного дяди в нескольких милях отсюда.
- Значит, он получил наследство?
- Именно, и у него теперь сто тысяч годового дохода.
- То-то его насмешит мое послание! Все равно, потрудитесь сообщить мне название замка.
- Бершевилль.
- Ах! Да, правда, помню, - сказал он, записывая и улыбаясь до ушей. - Какая судьба! Милый мальчик! Вот он богат и счастлив! Он это вполне заслужил!
- Он, может быть, не так счастлив, как вы думаете, месье Белламар!
- Вот тебе на! Разве вы меня знаете?
- Как видите!
- А его?..
- И его знаю, он мой друг.
- О! Тогда я знаю, что вы податной ревизор, - мне сказали это в гостинице. Тогда я попрошу вас оказать мне услугу, а именно: взять на себя труд передать ему это. Это чек на те пять тысяч франков, которые я должен ему уже много лет. Я знаю, что он не потребует с меня процентов.