– Было бы лучше, – заметил я, – если бы ты принесла сразу целую бутылку.
– И правда, – со смехом ответила она, – как это мне самой не пришло в голову!
В этом берете на голове она и сама немного напоминала матроса. Волосы рассыпались по плечам, но она не обращала на это никакого внимания. Когда я допил очередной стакан вина, она почти шепотом заметила:
– Ты любишь вино, да?
Я не ответил.
– Я хочу сказать, – пояснила она, – у тебя всегда такой довольный вид, когда ты пьешь вино, разве не так?
Она склонилась ко мне, будто речь шла о чем-то очень важном.
– Да, ты угадала, – ответил я, – всегда. Продолжай, расскажи мне что-нибудь еще.
Похоже, это ей не слишком-то улыбалось, но она почти не показала виду, разве что самую малость.
– Только в таких портах, – продолжала она, – шаги, движения не оставляют тех зловещих отпечатков, до каких так охочи полицейские. В любом городе их столько, всяких следов, которые оставляют не только убийцы, но и вполне добропорядочные граждане, что у полицейских хватает забот: знай себе бегай и вынюхивай, как бы не ошибиться…
Я плохо слушал, что она говорила. Я смотрел, как она говорит, а это было совсем другое дело. И все, что отражалось у меня в глазах, она прекрасно видела.
– Понимаешь, – говорила она, – в таких портовых городах у полицейских куда больше хлопот, пусть даже их самих больше и они безжалостней, чем в любом другом месте. Они следят только за теми, кто пытается удрать, а остальные пусть себе живут как хотят, им лень, им до них и дела нет.
Матросы слушали ее немного удивленно. Но в общем и целом были с ней вполне согласны.
– Да что говорить, – заметил один из них, – в Тулоне они цепляются к тебе куда меньше, чем в Париже.
– И потом, – проговорила она, – разве не чувствуешь себя спокойней, когда у тебя под боком море? Я имею в виду, в известных обстоятельствах.
Она явно хотела заставить меня высказать на этот счет мое собственное суждение.
– Когда у тебя нет семьи, – продолжила она, – нет сундуков с барахлом, нет документов, нет дома, когда не знаешь, куда себя деть, даже наоборот, когда у тебя нет никакой уверенности в завтрашнем дне, которой так кичатся добропорядочные граждане, и когда тебе нелегко перемещать с места на место даже себя самого, – где же, как не на морском берегу, ты будешь чувствовать себя в наибольшей безопасности? Или на море…
– Так оно и есть, – согласился я, – даже если ты и не убийца.
И рассмеялся. Она тоже. Потом к нам присоединились и матросы.
– Даже в том случае, – едва слышно добавил я, – когда у тебя слишком много денег и ты не знаешь, куда их девать.
Она снова расхохоталась.
– Да, даже в этом случае, – согласилась она.
– И потом, – сказал один из матросов, – когда ты в Марселе, ты уже почти что в Диего.
– Нанялся помощником кочегара на первый же грузовой корабль, который отплывает в ту сторону, – добавил другой, – вот и все дела.
– Ведь недаром говорят, – заметила она, – что главное преимущество портовых городов как раз в том, что из них можно быстро удрать. Летом в портах бывает много туристов. А что они, спрашивается, о портах знают? Набережную, может, пару-тройку злачных мест, да и то не всегда.
– Ну а ты, – смеясь, поинтересовался я, – со всем своим богатым опытом по части преступной жизни, что, интересно, увидела там ты?
– То, чего обычно не видит никто, – ответила она, – крошечные улочки – кулисы, созданные для того, чтобы скрываться. Правда… – Она заколебалась. – Правда, мне слишком часто мерещились там обманчивые тени…
– Ну и что?
– Теперь я больше не схожу на берег. Яхта все та же, сменилось только название. К чему мне выходить в город? Ведь яхту-то нельзя не заметить, ее видно лучше, чем меня, разве не так?
– Что и говорить, уж она-то сразу бросается в глаза, – подтвердил я.
Один из матросов включил радио. Какой-то дурной джаз.
– Ты не хочешь немножко сыру?
Я встал и пошел за ним. Она тоже встала.
– Мне больше не хочется говорить, – сказала она.
– Пора бы тебе, – напомнил я, – показать мне мою каюту.
Она перестала есть и посмотрела на меня. Я продолжал жевать.
– Ну, конечно, – мягко согласилась она, – сейчас я тебя провожу.
– Я еще не наелся, – возразил я, – пойду возьму какой-нибудь фрукт.
Она не стала есть фрукты. А пошла и принесла два стакана вина.
– Скажи-ка…
Она снова наклонилась. Берет упал. Было уже поздно. Пора ложиться спать. Волосы у нее совсем растрепались.
– Что?
– Ты ведь любишь море, правда? Я хочу сказать… тебе здесь не хуже, чем где-нибудь в другом месте?
– Я не знаю моря, – рассмеявшись помимо своей воли, ответил я. – Но думаю, что я обязательно его полюблю.
Она улыбнулась.
– Пошли, – сказала она, – я провожу тебя в твою каюту.
Мы спустились на нижнюю палубу. На ют выходили двери шести кают. В четырех из них сейчас жили матросы. Она вошла в шестую с левого борта. Каюта была свободна, и, судя по всему, довольно давно. Там стояла одна койка, это была каюта, соседняя с ее. Зеркало потускнело. Весь умывальник покрылся слоем мелкой угольной пыли. Койка не была застелена.
– Она пока довольно часто пустует, – пояснила она.
Прислонилась спиной к двери и добавила:
– Почти всегда.
Я подошел к иллюминатору. Он смотрел прямо в море, а не на нижнюю палубу, как мне показалось сначала. Потом направился к умывальнику и открыл кран. Он поддался не сразу. Сперва вода потекла ржавая, потом посветлела. Ополоснул лицо. Кожа все еще болела. Это я так обгорел, пока спал под платаном, поджидая отправления поезда с Жаклин. Она следила за каждым моим движением.
– Ты здорово обгорел, – заметила она.
– Это пока ждал поезда. Мне пришлось долго ждать.
– Позавчера за обедом ты жутко напился. Все время то вскакивал, то снова садился. Ты выглядел счастливым. Не припомню, чтобы мне хоть раз в жизни доводилось видеть человека, который бы выглядел таким счастливым.
– Я и правда был тогда жутко счастливый.
– После обеда я довольно Долго искала тебя вокруг траттории. Сама не знаю, вдруг захотелось немедленно снова тебя увидеть, и все. Было сразу видно, что ты совсем не привык чувствовать себя счастливым. Но держался молодцом.
– Это все вино. Я очень много выпил. И потом, надо же было умудриться так обгореть.
– Тебе не надо было умываться, лучше намазать лицо кремом.
Вода освежала, но стоило вытереть лицо, как оно начинало гореть еще пуще прежнего. Поэтому я продолжал то и дело ополаскивать его водой. У меня было такое ощущение, будто меня кто-то расцарапал в кровь. Вот уже два дня, как я непрерывно страдал от этой боли.
– Сейчас принесу тебе крем, – предложила она.
И вышла из каюты. Несколько минут в каюте царила полная тишина. Я перестал ополаскивать лицо и ждал ее возвращения. Только тут я явственно услышал вибрацию от корабельного винта и шелест морских волн, бьющихся о корпус корабля. Сделал над собой неимоверное усилие, пытаясь заставить себя удивиться, но так и не смог. Единственное, что удивляло меня в тот момент по-настоящему, это то, что ее не было со мной в каюте. Вернулась она очень быстро. Я намазал лицо кремом. Потом закончил умываться и наложил на лицо еще немного крема. Она растянулась на койке, заложив руки за голову. Я повернулся к ней.
– Ничего себе приключение! – рассмеялся я.
– Такого еще не было, – отозвалась она тоже со смехом.
Больше нам нечего было сказать друг другу.
– Ты не очень-то разговорчив, – заметила она.
– Насколько я понимаю, он тоже не слишком-то баловал тебя разговорами, разве не так?
– Пожалуй, в Париже он все-таки кое-что мне рассказал. Но это ничего не меняет.
– Еще бы. Ведь я же не убийца, – возразил я. – Настанет день, и я буду говорить с тобой без умолку. А сейчас мне нужно распаковать вещи.
– Все-таки это было немного глупо – оставлять все здесь.
Внезапно она расхохоталась, будто вспомнив вдруг о чем-то ужасно смешном.
– Знаешь, был тут один тип… – начала было она.
Потом зарделась и замолкла.
– И что же это был за тип?
– Прости, – извинилась она.
– Так что же это был за тип?
– Я делаю много глупостей, – призналась она. Опустила глаза и перестала смеяться.
– Да, был тут один тип. – Она снова засмеялась. – Явился сюда с большущим чемоданом. Нет, правда, таким огромным-преогромным. Я подумала, может, у него просто не нашлось чемодана поменьше. На другой день он появился на палубе в таких коротких белых штанишках. На третий к белым штанам прибавилась кепка с козырьком. Матросы прозвали его Господин Начальник Вокзала. Тогда он изъявил желание как можно скорее высадиться на берег, расстался с кепкой, но было уже поздно.
– Вот видишь, – заметил я, – у меня как сердце чуяло.
Я рассмеялся. Она тоже смеялась, растянувшись на койке.
– А остальные, – поинтересовался я, – они что приносили с собой?
Она перестала смеяться.
– Лучше не надо, – возразила она.
Бывает, чего-то так сильно желаешь, что уже не хочешь, чтобы это желание исполнилось, а наоборот, хочется взять и насильно лишить себя такой большой радости. Конечно, уж ей-то были неведомы такие противоречия. У нее были свои, но совсем иного свойства. А я оказался здесь, на этой яхте, вовсе не для того, чтобы вмешиваться в ее дела или помогать ей справиться со своими проблемами.
И все-таки она вернулась к себе в каюту очень поздно, совсем глубокой ночью, наверное, много позже, чем следовало – во всяком случае, куда позже, чем того требовала роль, отведенная мне при ней на этой яхте.
Остаток ночи я спал из рук вон плохо. Проснулся где-то около десяти. И отправился в бар выпить кофе. Там сидели двое матросов. Мы поздоровались. Я уже видел их накануне, за ужином, они вели себя так, будто давно привыкли к моему присутствию. Допив кофе, я тут же вышел на палубу. Солнце было уже высоко. Какая-то невероятная радость исходила от этого золотого ветра. Когда я оказался на палубе, мне пришлось прислониться к двери бара, так поразила, так ослепила меня немыслимая синева моря.
Потом я прошелся по верхней палубе. Ее нигде не было, должно быть, еще спала. Добрался до носовой части яхты и встретил там того матроса, низкорослого брюнета, что улыбался мне накануне. Тот чинил канаты и пел.
– Отличная погода, – заметил я.
– Да у нас на Сицилии, – возразил он, – море вообще всегда такое, круглый год.
Я устроился подле него. А он, видно, только и ждал, как бы перекинуться с кем-нибудь словечком. Тут же рассказал, что нанялся сюда два месяца назад на Сицилии вместо одного матроса, оставшегося в Сиракузах. А прежде плавал юнгой на одном грузовом судне, возившем из Сиракуз в Марсель апельсины.
– Здесь на яхте, – заметил он, – все совсем по-другому. Так мало работы, что иногда приходится самому придумывать, чем бы себя занять.
Он показал глазами на канаты.
Корабль шел довольно близко к берегу, вдоль него тянулась равнина, довольно узкая полоска, за ней виднелись горы.
– Это что, Корсика? – поинтересовался я.
– Как бы не так, все еще Италия.
Он показал пальцем на какую-то точку на побережье: город, большой, с трубами, из которых струился дымок.
– Ливорно, – со смехом пояснил он.
– А как же Сет?
– Сет – это с другой стороны, – продолжая смеяться, пояснил он. – Но море здесь такое красивое, должно быть, ей захотелось продлить удовольствие.
– Выходит, теперь мы свернем в Пьомбино, – предположил я.
– Может, и там, а может, вообще где-нибудь возле Неаполя, – все еще со смехом проговорил он.
Я взял небольшой кусок каната и машинально обмотал его вокруг руки.
– Я видел вас на танцах позавчера, – неожиданно выпалил он.
У меня было такое впечатление, что он еще не успел повидать слишком много пассажиров вроде меня. Ведь он был на яхте всего два месяца.
– Я познакомился с ней три дня назад, – пояснил я.
Он окинул меня взглядом немного смущенно и ничего не ответил.
– Вот так я и попал сюда, в общем-то, случайно, – признался я, просто чтобы что-нибудь сказать.
– Понятно, – ответил он.
Он оказался словоохотлив. Сообщил, что тоже знает историю про матроса с Гибралтара. От других матросов. Само собой, он говорил о нем с нескрываемым восхищением, только никак не мог взять в толк, зачем ему понадобилось убивать того американца и почему это она его так разыскивает.
– Вот она все говорит, якобы ищет его, как будто можно вот так просто взять и разыскать в целом мире одного человека. А по мне, это все так, одни только разговоры.
– А как же тогда объяснить, – поинтересовался я, – почему она все время плавает по морям?
– Само собой, такого двумя словами не объяснишь, а может, ей просто нравится такая жизнь, вот и все, поди знай…
– Так, значит, это был американец, тот, кого он убил?
– Говорят, будто американец. Правда, другие говорят, что вовсе он никакой не американец. Мало ли что говорят.
– А вообще-то американец или, скажем, англичанин, какая разница…
– И то правда, – с улыбкой согласился Бруно. – Знаете, по-моему, эта женщина просто скучает.
– Но разве вот так на корабле, совсем одной, не тоскливей, чем где-нибудь в другом месте?
Он посмотрел на меня смущенно и в то же время как-то немного насмешливо.
– Ну, совсем одна, – заметил он, – это она не всегда. Хотя, по-моему, она все равно скучает, чего-то ей, видно, в жизни не хватает, и не только его, а еще чего-то другого, иначе и быть не может.
Я не возражал. И это явно придавало ему уверенности.
– Но все равно рано или поздно ей придется остановиться, нельзя же без конца так скитаться. Ни одному человеку долго не выдержать такой жизни, все время на корабле. Мне говорил тот человек, вместо которого я поступил сюда на яхту, правда, поначалу-то я не поверил, а теперь и сам вижу, что это не жизнь.
Он пояснил, что своим матросам она платит очень хорошо, в три раза больше, чем на других кораблях, и к тому же никаких там строгостей, ничего от тебя не требует – так что все вроде бы лучше некуда, но все равно проходит пара месяцев, скажем, или три, или от силы полгода, и они от нее уходят, особенно те, кто помоложе. Надо сказать, всегда по-хорошему, расстаются самыми наилучшими друзьями, это уж что правда, то правда.
– Нельзя же без конца все искать и искать, раз все равно не находишь, этого же никто не выдержит. – И он как-то сконфуженно добавил: – Сами увидите, каково это. Никогда не знаешь, куда плывешь, делать почти нечего, непонятно, за что тебе платят такие больше деньги. Если и бросаем где-нибудь якорь, то никогда заранее не знаем, где и когда, разве что она получит какую-нибудь телеграмму, но это случается очень редко. Тогда, стало быть, бросаем якорь и ждем. Чего, непонятно. Якобы пока он узнает яхту и поднимется на борт.
Он признался, что уже так озверел от этой праздной жизни, что достаточно ему было в Виареджо увидеть, как разгружали какое-то грузовое судно с сыром, где мужики честно зарабатывали себе на хлеб, чтобы с трудом удержаться и тут же не попросить у нее расчета.
– Но ведь для нее, – возразил я, – это совсем другое дело. Чем она еще сможет заняться, если перестанет вот так плавать на своей яхте?
– Ну, найдет что-нибудь, – ответил Бруно, – это все одни разговоры.
– Да, наверное, вы правы…
– Вот увидите, рано или поздно придет день, когда она уже по горло насытится этими бесконечными плаваниями.
– А вот как вы думаете, есть у нее хоть какой-нибудь шанс?
– Это насчет чего?
– Ну, найти его.
– Если уж это вас так интересует, – с какой-то досадой в голосе ответил он, – лучше спросите у нее самой.
– Да нет, – добавил я, – это я просто так, к слову.
Потом мы снова вернулись к Гибралтарскому матросу.
– Вот мне лично, – заметил Бруно, – вообще не очень верится во всю эту историю. Все это, как говорится, одни только бабушкины сказки. Послушать, так прямо целый роман написать можно. Взять, к примеру, эти самые телеграммы. Вроде как его встречают прямо повсюду. Так что, даже когда она их получает, все равно такое впечатление, будто плывем, сами не знаем куда, и ищем, сами не знаем кого.
– Но это все-таки лучше, чем вообще ничего, – возразил я.
– Другими словами, так удобней. По крайней мере не надо ломать голову, куда плыть.
– И потом, поди знай, а вдруг?
Он бросил на меня ободряющий взгляд.
– Это что правда, то правда, – ответил он, – поди знай. Но ведь на свете столько людей, миллиарды.
– И все же, – возразил я опять, – ведь столько народу уже знает, что она его ищет, это все равно, как если бы она была не одна. По-моему, у нее все-таки больше шансов, чем кажется с первого взгляда.
– Думаю, – ответил он, – о том, что она его разыскивает, уже знают во всех крупных портах. Но что это дает, пока он сам об этом не узнает? Может, он где-нибудь на материке, далеко от моря, занимается себе чем-нибудь, зарабатывает на хлеб и даже слышать-то о ней не хочет. Странная штука, похоже, ей даже и в голову не приходит, что, может, ему вовсе не улыбается снова с ней встретиться. Что она, единственная женщина на всем белом свете, что ли?
– По-моему, – ответил я, – ей это тоже приходило в голову.
Однако собственная участь тревожила его куда больше, чем ее трудности. Ему уже не терпелось поскорее смыться с яхты.
– Вот дойдем до Сета, – проговорил он, – там погляжу, чем можно будет заняться. Правда, говорят, что все, кто уходит, рано или поздно возвращаются назад. Похоже, с тех пор как она вот так скитается по морям-океанам, уже снова встречалась со всеми своими матросами. Вот ведь странная штука, всем невтерпеж удрать, а потом все опять хотят вернуться. Проходит месяц-другой, и они опять смываются. Вот, к примеру, рулевой, тот уже три раза возвращался. И Эпаминондас, который теперь ждет нас в Сете, тоже трижды.
– А она, она-то понимает, почему они все удирают?
– Да она-то, – ответил он, – чего она только не понимает!
– Похоже, она вам не очень-то по душе, – заметил я.
Он явно удивился.
– Да нет, – пояснил он, – не в этом дело. Но вообще-то, по-моему, она издевается над людьми, ей просто на всех наплевать.
– Нет, мне так совсем не кажется, – возразил я.
– А вот я, – проговорил Бруно, – ничего не могу с собой поделать, уверен, и все. Не думайте, будто я в обиде, вовсе нет, я ничего против нее не имею. Но, наверное, все-таки соскочу я отсюда в Сете.
Слушая его, я все время продолжал следить, не показалась ли она на палубе.
– Надо всегда делать то, что хочется, – изрек я.
– Иногда мне бывает – даже не знаю, как бы это получше сказать – немного стыдно, что ли, да-да, просто совестно плавать на этой яхте, – добавил он.
– Надо выбирать так, чтобы не было стыдно, – заметил я.