Я не ответил. Просто не мог. Я глядел на женщину. Она нас не видела. Лежала, подложив руку под голову. Другая рука неподвижно покоилась меж грудей. Лежала не шелохнувшись, чуть раскинув ноги и так расслабившись, словно спала. Можно было подумать, будто палящее солнце не доставляет ей ни малейшего беспокойства.
– Ну, что там опять с тобой? – спросила Жаклин.
– Ничего, – ответил я наконец. – Если хочешь, можем вернуться, выпьем вместе по стаканчику пастиса.
Должно быть, вид у меня был какой-то рассеянный. Она снова пришла в ярость.
– Ты не любишь пастис, – возмутилась Жаклин, – умоляю, прекрати наконец врать.
Она открыла глаза и посмотрела в нашу сторону, по нас не увидала. Я перепугался, как бы она не услыхала наш разговор, и стал говорить совсем-совсем тихо.
– Я и сам удивляюсь, – возразил я, – но мне, правда, захотелось пастиса.
Злость в ней снова улеглась.
– Я захватила с собой лимоны, – как-то даже ласково сообщила она, – ложись-ка лучше. Ведь не можешь же ты бросить меня вот так, даже толком ничего не объяснив. Нам надо поговорить.
– По-моему, нам уже совершенно не о чем говорить, – ответил я. – Давай-ка лучше пойдем и выпьем поскорей по аперитиву, да и дело с концом, все лучше, чем объясняться.
– Да приляг же ты, что ты там делаешь? Неужели она заметила, что голова моя была повернута не совсем в сторону моря?
– Ты ляжешь наконец или нет? – заорала Жаклин. – Я же сказала, у меня есть с собой лимоны, сейчас я тебе разрежу.
Лицо ее, такое спокойное, купалось в распущенных волосах, и, будь я немного подальше, мог бы подумать, будто она и вправду крепко спит. Но рука ее поднялась от грудей и легла на закрытые глаза. Была ли она красива? Мне было плохо видно. Она лежала лицом к морю. Но вообще-то да – она была даже очень красива.
– Да что это с тобой, в конце-то концов?! – все негодовала Жаклин. – Ты слушаешь меня или нет?
Поскольку я даже не шелохнулся, она приподнялась, чтобы посмотреть, что же это я так разглядываю. В руке у нее была купальная шапочка, на которой лежали две половинки только что разрезанного лимона. Увидела ее. Выпустила из рук шапочку, кусочки лимона покатились по земле. Она не произнесла ни единого слова. Даже не подняла половинки лимона. Просто снова улеглась, вот и все. Я тоже улегся почти сразу же за ней. Мне больше нечего было ей сказать, все уже свершилось, уладилось само собой, даже не потребовав особых усилий с моей стороны. Я взял с земли половинку лимона, упавшую неподалеку от меня, и выжал прямо себе в рот. Мы ничего не говорили друг другу. А над нашими головами, над всей этой кошмарной жизнью, все сияло и сияло, без конца сияло солнце.
– Ах, значит, это на нее ты так уставился? – спросила наконец Жаклин.
Голос у нее изменился, сделался каким-то ленивым.
– Да, на нее, – ответил я.
– Выходит, пока я с тобой тут разговаривала, ты все время смотрел на нее?
– Ты разговаривала не со мной, ты говорила для себя.
Она взяла свое полотенце и прикрылась.
– Ужасно жарко, – простонала она.
Это была неправда, но что ей еще оставалось делать? Я даже почувствовал к ней за это какую-то смутную признательность. У нее был такой вид, будто закоченела. Я не решался смотреть в ее сторону, но видел, что ее бьет озноб. Попытался подыскать для нее какие-нибудь слова, но пока ничего подходящего на ум не приходило. Атмосфера стала тяжелой, она была словно отравлена присутствием той женщины, которой теперь были заняты все мои мысли, – и Жаклин это знала, она не могла не почувствовать, что если я в тот момент и страдал, то только оттого, что не мог приподняться и снова увидеть ее. Я мог спокойно смотреть на эту женщину, когда ей было так больно. Теперь она знала, что я не соврал. И я тоже, теперь я был в этом уверен как никогда. Только одна эта истина нас еще и объединяла. Жаклин теперь погружалась в пучину страданий, словно обстрелянный в открытом море корабль, и мы оба, будучи свидетелями этого крушения, не имели никакой возможности предотвратить беду. Пусть всего на несколько минут, солнце беспощадно осветило всю правду нашей жизни. Оно светило, оно жгло с такой силой, что выдерживать его и вправду было мучительно. А Жаклин, голую под своим полотенцем, все сильней и сильней била дрожь. И я ничем не мог ей помочь. Я не страдал, и с этим ничего нельзя было поделать. Единственное, что я теперь мог для нее сделать, это и дальше, еще и еще, терпеть это обжигающее солнце.
– Так ты что, действительно собрался остаться здесь? – спросила наконец она.
– Думаю, да, – ответил я.
Внезапно она снова разозлилась, но теперь это уже не имело такого значения, как пару минут назад.
– Что ж, теперь мне все понятно, – ухмыльнулась.
– Да успокойся ты, – проговорил я, – лучше постарайся успокоиться и понять.
– Ах ты бедняжка, – снова ухмыльнулась, – бедный ты мой, несчастный.
– Я ведь, кажется, тебе уже говорил, что все равно останусь здесь.
Но она опять перестала слушать и принялась повторять то, что уже говорила мне прежде:
– Нет, это даже хорошо, что ты трус. Я не верю ни одному твоему слову. Пусть даже ты сам так уверен, но я-то знаю, что ты на это неспособен.
– А вот мне кажется, – возразил я, – я так и сделаю.
Конечно, она почувствовала в моих словах уверенность. Вся злость ее разом улетучилась.
– Если все дело в Отделе актов гражданского состояния, – взмолилась вдруг, – я тоже могу уйти оттуда, давай вместе займемся чем-нибудь другим.
– Нет, – возразил я. – Ты никогда не уйдешь из Гражданского состояния.
– А если бы ушла?
– Я все равно бы остался здесь. Что бы ты ни говорила, что бы ты ни сделала. Я больше не могу.
Она снова заплакала.
Американка поднялась. На ней был зеленый купальник. Ее длинное, гибкое тело выросло над нашими головами, прямо на фоне неба. Она направилась к морю.
Увидев ее, Жаклин перестала плакать и сразу замолкла. Я же не мог больше выдерживать нещадно палящего солнца. Понял, что если еще как-то и терпел его до сих пор, то только потому что хотел увидеть, как она встанет и пройдет мимо меня.
– Пошли искупаемся, – предложил я.
– Разве ты не хочешь, чтобы мы еще поговорили?
– Да нет, какой смысл. Я натянул плавки.
– Пошли со мной купаться, – снова повторил я, вложив в эти слова всю нежность, какую смог из себя выдавить. – Это лучшее, чем мы можем с тобой заняться вдвоем.
Может, всему виною был мой тон? Она снова заплакала, на сей раз без всякой злости. Я обнял ее за плечи.
– Вот посмотришь, пройдет неделя, и ты вдруг сама начнешь говорить себе: а может, он и в самом деле был прав… А потом, мало-помалу, сама увидишь, ты станешь по-настоящему счастливой. Ты ведь никогда не была со мной счастлива.
– Ты мне противен, – сказала она. Потом отстранилась от меня. – Оставь меня в покое.
– Ты же не была со мной счастлива. Ну, пойми хотя бы это, ты ведь никогда не была со мной счастлива.
Мы вышли из зарослей тростника. У меня в памяти осталось все, вплоть до мельчайших деталей. На пляже несколько постояльцев гостиницы все еще играли в мяч. Они кричали на разные голоса, в зависимости от того, поймал один из них мяч или прозевал. Я слышал эти крики из зарослей. Орали они еще и потому, что песок обжигал им ступни ног, не давая подолгу стоять на одном месте. Две лежавшие под тентом женщины время от времени вскрикивали одобрительно или с издевкой, в зависимости от хода игры. Мы бегом бросились к морю, ведь и нам тоже песок больно обжигал пятки. Пробегая мимо игравших, я на лету поймал мяч и бросил им. После солнца море показалось совсем ледяным, даже дух перехватило. Оно было почти таким же спокойным, как Магра, хотя на песок мерно набегали небольшие, едва заметные волны. Как только мы миновали игравших, они почти сразу позабыли свой мяч и тоже бросились к морю. Теперь на пляже не осталось ни одного человека. Я лежал на спине. Жаклин рядом со мной пыталась изображать кроль. Я вспомнил, что уже говорил себе, она не будет страдать слишком долго – вот видишь, она уже старается плавать кролем. Она яростно била ногами по воде и нарушала сонное спокойствие моря. Все остальные тихо плавали на спине. Яхта стояла на прежнем месте, на якоре, между нами и горизонтом. А между нею и нами плавала женщина. Я снова подумал о медных ручках, иными словами, о будущем. У меня больше не было страха, ведь я оставался в Рокке. Итак, решение и вправду было принято. Я принял его всего несколько секунд назад. Все прочие решения, которые я принимал раньше, казались мне теперь легковесными и несерьезными.
Вернувшись в тратторию, я сразу заказал пастис. Эоло сказал, что вообще-то в Италии его не найти, но у него еще осталось несколько бутылок, он держал их специально для своих постояльцев-французов. Я пригласил его тоже выпить вместе со мной. Мы уселись за один из столиков на террасе. Жаклин, хоть обычно не пила ничего, кроме фруктовых соков, заказала себе чинзано. Не успели мы как следует обосноваться за столиком – правда, за это время я уже успел покончить со своим пастисом, – появилась она.
– Американка, – едва слышно сообщил мне по-итальянски Эоло.
Я шепнул ему на ухо, что уже видел ее, когда она загорала на пляже. Ах вот как, прищурив дряблые веки, усмехнулся он. Жаклин ничего не услыхала. С расширенными глазами, явно не в силах отвести взгляда, она уставилась на женщину. Я пил свой второй пастис. Американка сидела на другом конце террасы и, покуривая, тянула из стакана вино, которое принесла ей Карла. Она не привлекала к себе внимания. Я даже не сразу узнал ее. До того момента я никогда бы не подумал, мне и в голову-то прийти не могло, что она может существовать на этом свете. Теперь я знал. Мой второй пастис тоже подошел к концу, я немного захмелел.
– Я бы выпил еще один пастис, – обратился я к Эоло.
Услыхав французскую речь, она слегка повернула голову в нашу сторону, но тут же отвернулась.
– Учтите, – заметил Эоло, – пастис, он ведь крепкий.
Она пока еще не подозревала о моем существовании.
– Знаю, – ответил я.
За эти последние дни на меня обрушилось слишком много важных открытий. И вот теперь они выплескивались наружу.
– Но три подряд, – возразил Эоло, – это уж чересчур…
– Вам не понять, – настаивал я.
Он рассмеялся, и вправду так ничего и не поняв. Жаклин же взглянула на меня с нескрываемым ужасом.
– Потому что мы здесь не любим пастиса, так, что ли? – со смехом спросил Эоло.
– Да нет, не в этом дело, – ответил я.
Он все смотрел на меня и смеялся. Мне показалось, и она тоже, хотя в тот момент я не глядел в ее сторону. Жаклин вскрикнула. Так, слабо, едва слышно.
– Да чего? – не унимался Эоло. – Чего тут понимать-то?
Жаклин отвернулась, глаза ее наполнились слезами. Должно быть, все услышали ее крик – все, кроме Эоло.
– Да так, ничего, – ответил я, – просто что такое аперитив.
Он велел Карле принести мне еще один пастис. Та принесла. Потом надо было еще о чем-то говорить.
– У вас тут винограду, – заметил я, – на целый сезон хватит.
Эоло поднял голову и посмотрел на увитую виноградом крышу террасы. Она тоже, машинально.
– Это уж, – ответил Эоло, – что правда, то правда.
Виноградные гроздья были огромные и громоздились друг на друга. А солнце, падая на крышу, пробивалось внутрь сквозь массу зеленых виноградин. Она вся буквально купалась в виноградном свете. На ней были черный бумажный пуловер и засученные до колен брюки, тоже черные.
– Сроду не видал столько винограда, – проговорил я.
Жаклин все не отрывала от нее блуждающего, словно завороженного взгляда. Та же, судя по всему, этого даже не замечала. Ей явно было хорошо одной, она вполне довольствовалась собственным обществом, это выглядело даже немного странно.
– Когда он созревает, – говорил Эоло, – то так и остается зеленым. Приходится пробовать, чтобы узнать, созрел или еще нет.
– Странно, – заметил я. И рассмеялся. Я чувствовал, что она уже не на шутку под хмельком. Эоло пока что этого не заметил, а вот Жаклин, та – да. Ее же, судя по всему, все это не слишком интересовало.
– Совсем как люди, – проговорил я.
– Что-что? – не понял Эоло.
– Некоторые так и остаются зелеными на всю жизнь.
– Вы хотите сказать, молодыми, – поправил Эоло.
– Да нет, – возразил я, – придурками.
– А что это значит по-итальянски – придурок? – спросил Эоло.
– Дурак, – уточнил я.
Да уймись ты, уговаривал я себя. Но все было без толку. Бывают в жизни моменты, когда ужасно охота посмеяться.
– Только я один его и ем, – проговорил Эоло. – Дочкам-то моим он совсем не по вкусу. А для меня одного выходит слишком много. Даже постояльцы и те всегда говорят, будто он еще недозрел.
– Какая разница, зато он такой красивый.
Карла, прислонившись к двери, слушала отца. Она смотрела на него ласково и с каким-то нетерпением. Я и это заметил. И старался поменьше глядеть в ее сторону.
– Даже Карле и той он не по вкусу, – говорил только он один, – якобы от этого винограда ее сразу знобит.
Ничего не помогало. Она буквально притягивала к себе мой взгляд.
Это был мой долг, мне просто нельзя было иначе. Я уже и так потерял столько времени, не зная, что она существует на свете.
– Тебе что, правда, не нравится этот виноград? – спросила она у Карлы.
В голосе ее сквозила та же нежность, что и светилась в глазах. И никакая она не американка. Даже по-итальянски и то говорила с заметным французским акцентом.
– Я ем его, чтобы сделать ему приятное, – отозвалась Карла, – но он, и правда, мне совсем не по вкусу.
Никто, кроме меня, не заметил, что она смотрела на меня без особого отвращения. Разве что Жаклин.
– А вот жене моей, ей нравится, – продолжал тем временем Эоло. – Мы посадили его, когда поженились. Вот уже тридцать лет назад.
Постепенно возвращались постояльцы. Первыми явились два охотника. Они заказали Эоло два стаканчика кьянти. Он велел Карле обслужить их.
– Каждый год, – проговорила Карла, обслуживая клиентов, – одна и та же история с этим виноградом. С самого детства он прямо силком заставляет нас его есть.
– Вечно ты чем-то недовольна, – заметила она, обращаясь к Карле.
– Да не в этом дело, – ответила Карла, – но почему непременно заставлять?
Она не ответила Карле. Можно было подумать, что разговор вот-вот иссякнет. Но не тут-то было. Теперь Эоло уже не интересовало ничто на свете, кроме этого винограда, зато уж виноград-то явно интересовал его не на шутку.
– Это один сосед, – проговорил он, – он дал мне эту лозу. Да, видно, ошибся. Когда я понял, семь лет спустя, было уже слишком поздно, у меня не хватило смелости вырвать ее с корнем.
– Когда сам что-нибудь сажаешь… – заметил я.
– Вот-вот, – подхватил Эоло, – всегда кажется, что лучше этого нет.
Всякий раз, когда я слышал собственный голос, меня разбирал смех. На сей раз я сдержался. Жаклин страдала.
– А виноград, что ты покупаешь по субботам в Сарцане, он тебе нравится? – спросила она у Карлы.
– Ясное дело, нравится, – ответила Карла, – раз я сама его выбираю.
Карла залилась краской. Должно быть, посвящала ее в какие-то свои сокровенные тайны.
– Я бы охотно выпил еще один, – проговорил я.
– Нет, – едва слышно прошептала Жаклин.
– Нет, – повторил я.
– Ни одна виноградная лоза, – продолжил Эоло, весь поглощенный своими разъяснениями, – не вьется так, как эта. Моя терраса, лучше ее нет во всей округе.
Лишь одна Карла слушала его по-настоящему внимательно.
– Только я одна его и ем, – проговорила Карла.
– Ты никогда не бываешь довольна, – еще раз повторила она, – никогда.
– Вы всегда так говорите, – заметила Карла.
– Как подумаю, – проговорил Эоло, – что эта бедная лоза вот уже тридцать лет каждый год приносит виноград, а мы его выбрасываем. Я-то ем даже больше, чем могу, но съесть все одному мне ведь не под силу.
Карла подала заказанные аперитивы. Потом снова прислонилась к косяку, дожидаясь, пока мать позовет ее накрывать к обеду. И все время держалась поближе к ее столику. Эоло, судя по всему, был уже немного навеселе.
– Нет, – продолжил он, – одному мне никак не справиться.
– Ну, опять начинается, – заметила Карла. – Каждый год одно и то же.
По-видимому, ей вовсе не было неприятно, когда на нее обращали внимание. Это я тоже пока был в состоянии заметить. И еще, что всякий раз, когда она заговаривала, лицо ее заливалось краской. А еще я снова заметил, что не вызываю у нее какой-то особой неприязни, во всяком случае, не больше, чем кто бы то ни было другой.
– Бывают в жизни такие вещи, к которым никак не удается привыкнуть, – изрек я.
– Я съедаю его столько, – проговорил Эоло, – что каждый год по две недели меня мучают колики, каждый год.
– Вы только посмотрите на него, – вмешалась Карла, – говорить про свои колики перед постояльцами.
– Надо же о чем-то говорить, – заметил я.
Я рассмеялся, она тоже. Мне было все трудней и трудней не смотреть на нее. Жаклин ничего не слышала. Попеременно смотрела то на нее, то на меня. И была бледна как полотно.
– Каждый год, – проговорила Карла, – он едва не умирает от этого винограда. Теряет по три кило за две недели. Вот-вот опять примется за свое, как раз сезон подходит.
– А может, эти колики как раз меня и спасают, – возразил Эоло, – от них снижается давление. И потом, не могу же я выбрасывать весь виноград, просто не могу, и все.
– Чистая правда, – заметил я.
– Если бы мы дали ему волю, – проговорила Карла, – он бы так и умер – ест его украдкой.
– Надо дать ему волю, – заметил я.
– Даже если он может от этого помереть? – переспросила Карла.
– Даже если может помереть, – подтвердил я. Эоло бросил на меня изумленный взгляд. Я был уже пьян в стельку. Жаклин подняла на меня глаза, мне показалось, очень злые. Какое-то время никто не произносил ни слова. Эоло оглядел мои стаканы из-под пастиса, все они были пусты. Потом я услыхал, как она голосом человека, желающего поменять тему разговора, спросила у Карлы:
– Ты была вчера на танцах?
– О чем вы говорите, – отозвалась Карла, – да он всю ночь так и сновал взад-вперед перед домом.
– Сегодня вечером опять будут танцы, – заметила она.
Она подняла глаза и бросила взгляд в мою сторону, но настолько украдкой, что, кроме меня, этого никто даже не заметил.
– А то я не знаю, – ответила Карла.
Эоло прислушивался к их разговору с явным интересом. У меня окончательно пропало всякое желание смеяться.
– А если я возьму тебя с собой, он отпустит? – спросила она.
– Вряд ли, – взглянув на отца, ответила Карла. Эоло расхохотался.