Подобно любой избалованной супруге, Венеция позволяла себе пренебрегать своим партнером – морем. Городские вельможные купцы настолько обленились, прозябая в неге и роскоши, что едва могли заставить себя оторваться от своих обитых бархатом гондол, чтобы перейти на борт рабочей галеры. Их редко можно было увидеть торгующими на мосту Риальто, поскольку занятие сие они перепоручили предприимчивым представителям среднего класса. В долгие океанские вояжи они отправляли не своих сыновей, а деньги: они охладели к морю. Да и сама Венеция не отличалась особенной верностью по отношению к партнеру. Вступив в брачный союз с водой, Венеция так никогда и не расставалась окончательно с планами покорения суши. На протяжении четырнадцатого и пятнадцатого веков продолжалась вражда и плелись изощренные интриги. Феррара, Пиза и остатки старого королевства Неаполя уже попались на глаза Венеции, хотя и не стали пока ее сателлитами. Венеция еще не отваживалась на открытую измену, но уже склонялась к ней.
Связанные узами длительного и давнего брачного союза, Венеция и море все еще вели себя, как пожилые супруги, проведшие вместе всю жизнь. Они лениво или рассеянно приглядывали друг за другом. В определенном смысле маленькие измены лишь разжигали пламя ревности, которая пришла на смену прежней пылкой страсти. Они ссорились и волновались из‑за пустяков, потеряли уважение, и лишь время от времени им еще удавалось удивлять друг друга. Они стали привозить друг другу трофеи.
Они свели вместе Сосию Симеон и Бруно Угуччионе, которые встретились на воде, как бывает в доброй половине случаев в Венеции, когда происходит столкновение умов, тел или душ. То, что это случилось во время снежной бури, можно, пожалуй, расценивать как первое легкое предупреждение, сделанное им морем и городом относительно того, чем все может закончиться.
* * *
Холодным утром 7 марта 1469 года traghetto отправился в свой обычный путь от Сан-Тома к Сант-Анджело: именно здесь и встретились взглядами две пары глаз, одни – желто-зеленые, другие – светло-карие, выделяющиеся на бледных лицах подобно набухшим почкам на тонких стеблях. В те дни венецианцы, ремесленники и купцы одинаково одевались в черное круглый год. И лишь сенаторы, наподобие Николо Малипьеро, отдавали предпочтение красному цвету. Любопытный эффект черного облачения заключался в том, что оно придавало любому лицу дополнительную выразительность. Поскольку одежда превратилась фактически в униформу, индивидуальность черт каждого человека буквально бросалась в глаза.
Сосия улыбнулась Бруно одними глазами – желтый вспыхнул на зеленом, – чтобы привлечь его внимание.
Бруно в низко надвинутом на лоб bareta ничем не отличался от других венецианцев, разве что был куда привлекательнее.
"Славный мальчик, – подумала Сосия, – замечательные ресницы и красивые губы".
Ей понравилось, что его веки слегка отливают сиреневым. Губы его выглядели так, словно были во всех подробностях прорисованы на картине кого-либо из старых мастеров. Его черная накидка была запахнута на груди и схвачена у горла светлым бантом. Над воротником виднелся краешек белой сорочки, ярко оттенявшей начинающую проступать щетину на подбородке. Опытным взглядом окинув складки на его накидке, она поняла, что под ней он носит панталоны и zipon, облегающий жакет до пояса. Рукава его раздувались, подобно колоколам, а на плечи он накинул длинный шарф.
"Да, – подумала Сосия, – этот смазливый молодой человек – наверняка borghese, буржуа". Дома, мысленно представила она, глядя на него, у этого мальчика есть еще три костюма – с мехом куницы, белки и горностая – и тонкий шелк для лета. Она потянула воздух носом: "Он не настолько беден, чтобы пахнуть улицей, но и не может позволить себе мускус и циветту, чтобы уберечь себя от ее запахов". Она решила, что у него есть одна или две сестры где-нибудь в монастыре, а еще одна наверняка вышла замуж за какого-нибудь мелкого аристократа.
Сосия тоже была одета в черное. Это был самый безопасный наряд для прогулок по городу для той, кто хочет привлечь к себе внимание, только когда ей это нужно. Под накидкой на ней было роскошное платье, о существовании которого ее супруг Рабино даже не подозревал, – с высокой талией и низким вырезом. Рукава же его представляли собой настоящее произведение искусства с кружевными парчовыми вставками, в прорези которых выбивались фонтанчики ткани ее нижней сорочки, похожие на пар от дыхания в холодный день. Волосы она уложила спиралью на затылке, а спереди на лоб падала густая завитая челка. Если только она не занималась своей весьма специфической разновидностью коммерции, то глаза держала опущенными долу.
Во второй раз она улыбнулась уже губами. Бруно покраснел. Он и надеяться не смел, что ее первая улыбка предназначалась ему: но теперь ее взгляд был, вне всяких сомнений, устремлен прямо на него.
Сосия подумала: "Ага, девственник, какая прелесть. Даже не знает, как мне ответить".
Ее потянуло к Бруно с первого же взгляда, и это чувство было ей незнакомо. Оно пробудило в ней живейший интерес. По выражению его лица она поняла, что он добр. Движения его подсказали ей, что он быстр и нежен. Да, его стоит соблазнить, решила она, уже вполне представляя, чем все закончится, хотя и предвкушая удовольствия новой любовной storia.
Она вновь улыбнулась и на сей раз заговорила, а Бруно заметил желтую эмблему, которую она приколола к изнанке рукава. Подобное открытие ошеломило его, но было уже поздно. Она придвинулась к нему поближе.
С сильным иностранным акцентом, четко отделяя гласные и согласные звуки, а потом будто сталкивая их, она сказала:
– На ваших руках лежат снежинки, signor.
Это было правдой. Пока traghetto пробирался по каналу, пошел сильный снег. Все венецианцы, застывшие в неподвижности на палубе черной лодки, были уже покрыты снегом, словно статуи. У Бруно перчаток не было, и он прижал стиснутые кулаки, похожие на маленькие алебастровые чаши, к бокам. Снежинки ложились во впадинки между его побелевшими пальцами, покрытыми пятнами, и не таяли.
Глаза их встретились. Он робко улыбнулся, а потом идиотская ухмылка стала шире, растягивая губы. "Словно конькобежец расписался на льду", – подумал он. Он молчал, просто не зная, что сказать, и смущенно опустил голову. "С чего бы это такая женщина вдруг обратилась ко мне? Именно такая, чужестранка, еврейка, скорее всего, куртизанка, но очень красивая. У нее золотистая кожа и потрясающий разрез глаз".
Когда он поднял голову, она уже исчезла. Как бы то ни было, он так и не придумал, что сказать ей. Ее уход вызвал в нем щемящее чувство потери; его охватила смесь жаркого сожаления и замешательства из‑за собственной беспомощности, и он даже почувствовал облегчение. Он был совершенно уверен в том, что незнакомая еврейка олицетворяла собой то постыдное эмоциональное возбуждение, которым так славилась Венеция и которого ему до сих пор удавалось избегать.
Он опустил взгляд на руки, ища снежинки, о которых она говорила. Но после странного столкновения с этой женщиной, от которой пахло чем-то незнакомым, они тоже растаяли, словно оказались не в силах вынести исходящий от нее жар, когда она придвинулась к нему.
Сосия сошла на берег раньше его и, прижавшись к стене, затаилась в воротах, пока Бруно, погруженный в свои мысли и глядевший на руки, не прошел мимо.
Затерявшись в толпе, она следила за ним до места его работы, Fondaco dei Tedeschi, неподалеку от деревянного моста у Риальто. Она знала, что это большое квадратное здание служит гильдией для немецкой диаспоры в Венеции и постоялым двором для прибывающих в город тевтонских купцов. Они знали и уважали Рабино, частенько вызывали его к себе, дабы он пользовал германцев, пострадавших от тягот нелегкого пути через Альпы.
Но молодой человек ничуть не походил на северянина, да и одет он был совсем иначе; значит, он просто работает на них, как и многие другие. Не исключено, что он – sensale, один из тех, кто наставляет немецких торговцев и выкачивает из них налоги, присваивая изрядную толику себе. Но этот мечтательный молодой человек ничуть не походил на счетовода, да и вообще не отличался процветающей внешностью того, кто занимает прибыльную должность sensale.
Вслед за ним она миновала первый открытый двор, уже гудящий от гортанных возгласов рослых немецких и швейцарских купцов, которые вели переговоры, пока их аккуратные и строгие слуги терпеливо ожидали своих хозяев на сводчатых галереях. Определить, кто из них пробыл в Венеции достаточно долго, было легко: во время разговора они жестикулировали, тогда как вновь прибывшие держали руки чуть ли не по швам. Затворы шлюзов были открыты. Мужчины таскали ящики, в которых гремела оловянная посуда и железные инструменты. Вздыхая, канал приносил с собой запахи пива и сосисок, долетавшие с кухонь, словно знак благосостояния. Сосия приблизилась к колодцу в центре тихого второго дворика и медленно обошла его по кругу, глядя вверх.
Своей архитектурой здание напоминало театр или зал судебных заседаний. Она живо представила себе мужчин, сомкнутыми рядами сидящих на сводчатых галереях у нее над головой. Молодые люди наверняка бы не удержались от того, чтобы не помахать ей и улыбнуться. Мужчины постарше смотрели бы на нее с видом искушенных знатоков, в которых интерес пробуждается лишь при мысли о том, чтобы испробовать нечто доселе неизвестное. Найдутся и те, кто уставится на нее прищуренными глазами, похожими на бойницы старинных замков, и на кого она не произведет никакого впечатления.
Бруно поднялся по одной из четырех лестниц и исчез, посему она прислонилась к колодцу и стала высматривать его меж колонн. Руки ее, сложенные за спиной, нащупали морду крылатого венецианского льва: камень обрел бархатистую гладкость от прикосновений крепких ягодиц тысяч германцев, что опирались на него.
Она заметила гладкую щеку Бруно, промелькнувшую между двумя арочными проходами, подошла к нижней ступеньке ближайшей лестницы и взбежала по ней, не поднимая глаз. Перед ней возник какой-то мужчина. Он с любопытством взглянул на нее, но она не дала ему времени на размышления, а быстро прошла на следующий этаж. Она не обращала внимания ни на кого, кроме своей добычи: черная накидка юноши исчезла за углом.
Следуя за ним на расстоянии десяти шагов, она позволила ему войти в открытую дверь. Затем она появилась у входа сама и остановилась в тени. Из своего укрытия она увидела группу мужчин, человек десять, сгрудившихся вокруг какого-то металлического аппарата, размерами и видом напоминавшего ручную тележку; один мальчишка уносил печатные листы, усеянные черными рядами букв; двое мужчин склонились над металлическими прямоугольниками, а еще один размешивал в котле какую-то угольно-черную жидкость. Кто-то накрыл металлическую пластину одеялом, и раздался сочный шлепок, словно большую рыбу свалили на стол.
Над дверью она заметила надпись, вырезанную на доске вишневого дерева. "ИОГАНН И ВЕНДЕЛИН ДА СПИРА" – прочла она, и имя показалось ей знакомым.
Из раскрытой двери повеяло резким запахом, и это вырвало ее из задумчивости, напомнив о молодом человеке, ради которого она и пришла сюда.
"Вот, значит, чем он занимается, – подумала она, – этот славненький молодой человек".
Глава шестая
…Мнится мне, он бог, а не смертный образ, Мнится, пусть грешно, он превыше бога: Близ тебя сидит, не отводит взора, Слушая жадно Смех рокочущий этих губ. А мне-то Каково терпеть! Чуть, бывало, встречу Лесбию – душа вон из тела. Слово Вымолвить трудно. Нем язык. Дрожа бормочу. Под кожей Тонким огоньком пробегает трепет, И в ушах звенит, и в глазах темнеет – Света не вижу.
– Господин доктор, – сказала Сосия, подав на завтрак серую кашу из кукурузной крупы, едва сдобренную подливой. – Вы должны иметь бумаги, на которых были бы указаны ваше имя и адрес. Состоятельным клиентам очень понравились бы такие подробности. А вы заработали бы больше денег. Они предпочитают дорогие болезни, лечение которых длится дольше.
Рабино, на чьих руках ночью от чумы умерли двое ребятишек, поднял усталые глаза и взглянул на нее. Почему ее образ в последние дни двоится и расплывается? Интересно, неужели этот отвратительный запах когда-то казался ему привлекательным? Он не мог понять, что она говорит ему своим похотливым голосом. Почему у всего, что он ест, такой странный металлический привкус? Она была его женой, но не казалась даже членом семьи. Она неизменно величает его "господин доктор", ни разу не назвав по имени – Рабино. Даже прикасаясь к коже своих пациентов, он чувствовал бóльшую близость.
– Я никогда не слыхал ни о чем подобном, дорогая, но если ты полагаешь, что это важно… – Он ощущал необходимость быть с ней вежливым, дабы компенсировать отсутствие подлинных чувств.
Она сказала:
– Я все устрою. С одной стороны будет надпись по-венециански, с другой – по-латыни.
– Очень хорошо. А теперь… я должен идти. У матери этих двух детей под мышкой образовался бубон. Она пыталась скрыть его от меня, потому что не хотела отвлекать мое внимание от детей.
– Христиане? – поинтересовалась Сосия, сморщив нос.
– Обычные люди, Сосия, и они страдают.
– Они могут заплатить?
Рабино солгал:
– Они уже дали мне денег для аптекаря.
– Тогда отдай их мне. Я потрачу их на твои бумаги.
Денег у них не было. Рабино собирался сам заплатить аптекарю. Или обменять кое-какие из своих трав на prezioso liquore, triaca, на которую столь безосновательно полагались многие венецианцы. Он хотел обратиться к Струццо на Мерсерии, или к Карро во Фреццарии, или к Фенису в Сан-Люке, а при необходимости – и ко всем остальным, чтобы помочь молодой матери.
Он представил себе долгую прогулку на холоде и циничные лица, обращенные к нему: Фирконе, Сирена, Лилия, Яблоко или Солнце. Аптекари Венеции любили выдумывать себе поэтические имена, чтобы вплести кружево заклинаний в магическую формулу своих благоуханных снадобий. А если они не помогут ему, то всегда можно обратиться в лавки помельче, где ему пойдут навстречу в обмен на час-другой его времени, проведенный с их пациентами, или же письменное предписание скептически настроенному клиенту благородных кровей. Имя Рабино Симеона кое-чего стоило в Венеции, невзирая на его национальность или же, напротив, благодаря ей. В обстоятельствах крайнего порядка многие благородные венецианцы привыкли больше полагаться на быстрых и незаметных врачей-евреев, чем на собственных модных и словоохотливых лекарей.
Сосия протянула ему руку через стол. Рабино незаметно отодвинулся, чтобы она даже случайно не коснулась его.
– Как-нибудь потом, дорогая. На этой неделе мне предстоят и другие медицинские расходы.
Он поспешил прочь, позабыв свою поношенную шляпу на столе. Сегодня днем солнце и ветер напекут ему голову. Сосия не напомнила ему, чтобы он захватил ее.
– Ты жалок, – сказала она, обращаясь к шляпе, после чего принялась убирать со стола.
Бокалов было много. Вчера вечером Рабино собрал кворум из десяти мужчин, чтобы помолиться. В самой Венеции синагоги до сих пор не было, а те, что имелись на материке, находились слишком далеко, чтобы в них мог бывать врач, имеющий обширную практику. Поэтому символы их веры были собраны в одной из комнат дома доктора, и все деловые люди еврейской национальности, получавшие пятнадцатидневный допуск в Венецию, знали, что всегда могут прийти к Рабино Симеону в Сан-Тровазо за утешением их веры или помощью самого доктора во врачевании прочих телесных недугов.
Сосии полагалось содержать их бумаги в порядке, ведя записи на листах, которые Рабино иногда покупал по дешевке у продавца канцелярских товаров. Среди этих грубых стопок она иногда прятала и свой журнал, который являл собой куда более элегантный документ, переплетенный в темно-красную кожу, со страницами из лучшей бумаги с водяными знаками Болоньи. Его подарил ей Доменико Цорци, решивший, что Сосия увлекается поэзией и что она даже может сочинить несколько строчек сама. Ему и в голову не могло прийти, каким образом она использует его подарок.
Она открыла его в то утро и нашла столбец, озаглавленный "Буржуа". В нем она провела две линии, оставив между ними пустое место, чтобы сделать новую запись.