Уединение влагает в сердце странные и торжественные речи. Люди не могут понять их, но деревья и небо внимают им. И вот, совершив это простое и прекрасное деянье, мы прославили его радостной и искренней пляской. Наши игры стали обрядами. Мы совершали их в честь ежедневной работы, в честь памятных деяний и благостей судьбы. Мы праздновали жизнь, как святой труд, дарованный всем существам. И чудесная гармония венчала наши часы с жизнью метеоров, произрастанием созданий и созреванием плодов. Хлеб приходит после жатвы, виноградный сок – после сбора винограда, отдых – вслед за дневной работой. И мы возносили благодарность природе.
Ева была хранительницей огня. Она заведовала стиркой, шитьем одежды и пищей. Королевской грации полны скромные движения тех, что прядут, стирают белье, пекут хлеб, сеют жизнь, и всякая вещь по тому, что она производит, полна благородства. Ход вселенского бытия сочетается с порядком и гармонией жилища. Пламя, что золотит тесто, заквашенное мирными руками, – подобно солнцу, что позлащает спелую жатву. И, ради белой трапезы, в славу и честь суровых и милых лиц, весна разливает молочный аромат крапивы и одуванчиков, а лето услащает свежий тор малины, и осень наводить румяна на груши и яблоки. Уста, вкушающие плод – также сладостны, как и уста, дарящие поцелуй, и все деяния жизни обладают красотой религии и необходимы для творчества и совершенствования мира. Мне думалось: в тот день, когда природа и жизнь будут прославлены чуткими и проницательными людьми, не будут воздвигаться храмы, а истинным домом вечного бога станет лес, равнина, берега морей.
Я накосил крапивы, пригодной для пряжи, положил ее мокнуть в яму и натрепал ее. А Ева вслед за тем напряла гибкой и крепкой, как конопля, нитки. Она была хорошей служанкой, в истинном смысле.
Впору, когда Ева перестала кормить грудью Авеля, мы отправились однажды с нею под листву деревьев. Золотистый дрозд снова пел, и я испил жизнь у ее груди, которую она отняла от губ ребенка.
Звездная ночь сияла сквозь оголенные ветви. Все небо мигало дрожью лихорадки и обоготворенья, словно перед божественным откровеньем. Необъятным трепетом, рожденным из озаренных светом глубин, обдало нас. Подняв голову, я указал ей на плотные и шероховатые сучья бука, которые свисали над нами. Сквозь эти сучья, как сквозь сплетенное из ивы решето, сыпались, подобно зернам, звезды. Необъятный, головокружительный свод неба вздрагивал сквозь эти древесные ребра. И я под этим сводом оголенных деревьев, трепетавшим далеким светом планет, увидел внезапно, как родился чей-то лик. Странным голосом промолвил я Еве.
– Не есть ли этот костяк, сквозь ребра которого видно, как сквозь ветви бука, зерна звезд, необычайный символ нечто тленного в нашем существе и воскресного в необъятной вечности миров. Смерть, быть может, есть лишь чудесные врата дня сквозь древо с опавшими листьями.
При этом слов нас обдало сверхъестественным восторгом: мне показалось, я увидел разверстую в бесконечности жизнь. Я сжал в моих объятиях Еву, словно маленькое тельце, которое станет одной только тенью и исчезнет. Наши души в голубом дуновенье ночи искали друг друга на устах. Я ей тихо промолвил:
– Пусть этот божественный час, о мой друг, бессмертно воплотится!
И мы теперь, как метеоры, трепетали дрожью лихорадки и обоготворения. Великая волна жизни обдала нас, когда на нас струился звездный дождь. То была ночь метеоритов из группы Льва. Созвездия вертелись, как пламенные колеса. Скошенные копны лилий и барвинок сыпались снопами из небесных садов. Судорожно трепетали миры. И с одной древней звезды, казалось, сошла душа и возродилась в нашей животворной любви. Дитя, зачатое в этот божественный час любви, было девочкой и, в память той звезды, получило имя – Стелла.
Глава 33
Ты, Ева, – прозрачный, светлый ключ. Я склоняюсь над твоим существом. Оно полно сладости, как водоросли, что развевает ветер, словно гриву. Каждое мгновенье из тебя родится красота, а ты не ведаешь ее. Твои душевные движения подобны серебристым пузырькам, что подымаются из глубин вод, и не знает ручей, что все облака зависят от него, и он спадает каплями дождя. Ты – мой дикий шиповник, и при каждом движении твоих рук расцветает цветок сербалины.
Я был Адамом с трепетавшими устами, с жаркой мольбою любви, Адамом, озаренным восторгом от расцвета маленькой женской души! О, моя Ева была чрезвычайным чудом в своей девственной свежести маленького существа рядом со мною, мохнатым буком. Каждый волосок ее состоял из шелковистой, гибкой плоти прежних Ев и был душой ребенка, который жил и дышал, подобно всему существу Евы. Разве все ее чуткие, тонкие, как волокна нервов, волосы не были нитями ткани вечности наподобие покровов колыбели, или древних плащаниц? Бог мой, эти чудные волосы и все существо моей Евы с ее коленями и маленькими персями, с ее чудной, сокровенной любовью покоились в моей ладони, словно я зачерпнул у берега реки горсть воды, чтобы утолить мою жажду, и в этой горсти влаги таилось быте реки. То была сама плоть Евы в ее бесконечном возрождении, подобная луне и месяцам, такая же свежая и подвижная, как ручьи и источники, сладостная и блестящая, как плоды прекрасного сада и цветы расцветшего луга. Аромат вина и фосфора поднимался от нее подобно тому, как пахнет в погребе сок раздавленного винограда. Она была близ меня, словно самая большая часть меня, и несла мне в дар свое тело, готовая всегда принести мне жертву своей любви, а я неустанно звал ее моею жизнью. Она была такой же жизнью, как земля, ручьи и птицы. Поступки ее были непроизвольны и непосредственны, подобно тому, как течет река, дует ветер и вырастает сладкий плод. Она была самою жизнью природы с ее бесшумным потоком растительных соков, с грацией скачущих белок и коз, со всей неведомой и изначальной тайной, в силу которой мерный круговорот мира как бы воплощается в зернышке животворящей пыли, не ведущей великого движенья.
Она была таким же маленьким, первобытным и божественным животным твореньем, как простой, незатейливый росток в саду жизни. Воля, пребывающая в нас, творит ради нас, и все, что задумывается совершить, – не подвигает нас ближе к цели. Когда Ева что-либо задумывала, она тот час же и совершала. Ее мысль выливалась уже осуществленной из глубины ее существа. Она была самою непосредственностью чувства в своей врожденной непроизвольности, сама удивлялась тому, что что-то совершила, словно не думала об этом раньше. Никто не указал ручью его русла и пути. Он свергается с гор. Ему не нужно внимать себе. Он разливается по равнине. И я думал, глядя на ее деятельную и согласную с природой жизнь:
– Все, что ты непроизвольно совершишь – будет актом любви, подобно зачатию и рождению ребенка. Горе тому, кто размышляет, желая совершить прекрасное и правдивое деянье! Он как бы стоит на пороге дома, но от порыва ветра внезапно захлопывается дверь, и вот входит новый человек. Мужественен тот, кто не озирается назад!
Этот благодатный урок преподала мне Ева.
Если бы я высказал это другим или просто стал хвалить милую невинность Евы, на меня все стали бы указывать пальцем, как на безумца. Всегда бывает такой, как я, безумец, выходящий из леса на равнину, наигрывая на дудке наивные песни, а возле колодцев стоят старые женщины, девушки и юноши и глядят на него, усмехаясь. Только птичек, крохотных птиц трогают его песни. Он чарует ягнят, и даже вол перестает, рыча, взрывать копытом землю. Но поселяне не внемлют безумцу-музыканту. Проходит долгое время, он снова минует колодец, и новые люди стоят там ныне, наигрывая те же наивные песни на флейтах, ибо не единое зернышко хлеба, не единый звук уст никогда не пропадают, нужно только уметь подождать. Но настанет день, когда все увидят, что пастушка, плетущая нить кудели, ведя пастись стада на луг, – ближе к красоте, чем все принцессы в мире.
Ева, подобно пастушке, сплетала льняные нити моих дней. Она вела мою радость плясать на солнце. И несла в своих руках новорожденного ягненка. Я всю жизнь мою как бы устремлял в крошечный источник ее существа. То был сам источник быта, свежий и светлый, как в утро мира. То была бесхитростная грация маленькой женщины-ребенка из Эдема. Я видел, как в ней отражался сам бог сквозь деревья, листву и ручей. В мировом порядке женщина есть самый чистый страж инстинктивной и первозданной жизни, а инстинкт настолько выше мышления, насколько небо выше земли. Ева была всегда святой красотой нужной животной твари, которая отдается поцелую и рождает детей. Ее груди и руно являлись как бы символом ее назначения. Каждая ямочка на ее коже есть чаша, в которой зреет мужественная любовь. Ее невинный крик подобен крику лани и грозному вою львицы.
Наши развлечения были незатейливы и просты, как у пастухов. Мы плясали по вечерам на цветущих лужайках. Или я пригубливал свирель, и Ева с Ели танцевали. Он изящно выгибал свои ножки и внимал ритму и ладу звуков. И Ева и он в этот сладостный час поднимали и опускали свои белые ноги, приминая цветы, как при сборе винограда. Ели был наг. Легкая ткань развевалась вокруг Евы, и, подобные двум гроздям, упавшим на землю, спали на травке среди порывов танца Авель и Стелла. Разнеженные музыкой степенно приближались осел с коровой, облизывая братски друг друга по гладкой шерсти языками. Эта лесная радость и шум веселья согласовались с безмолвной природой, с молодым сияньем луны, со сладостной истомой летней ночи.
И ни Ева, ни я не скрывали наших желаний. Она уходила под деревья и там расточала мне свою телесную любовь. Она дарила мне свою сладостную плоть, жгучую мякоть и пламенный сок своего существа.
Тело соединяется с телом в таком же несказанном таинстве общенья, как преломление хлеба жизни, и губы сжимаются неясной судорогой, в которой слышен лепет и биенье всего младенческого человечества мира. И тогда мне казалось, что я постиг глубокий смысл таинства брака. Я расточал жизнь, словно творил сверх человеческой жертвы.
То было божественной агонией страстных и страстных чувств, словно я воистину приносил себя в жертву с всею моей силой и кровью мужчины.
Все безумие вечности, вся бесконечность поколений проносились в один смертный и сладостный миг, разделенный надвое бездной.
И я переставал жить, – я лежал в забытье на мягкой и жаркой груди Евы, медленно воскресая от смерти, подобно тому, как за мигом любви рождается дитя. Любовь! Любовь! Разве любовь не есть переход от смерти к жизни и бесконечное возрождение?
Любовь моя к Еве никогда не ослабевала. Когда кончалось кормленье грудью, Ева воспламенялась любовью и приходила ко мне поведать о своей любви. И любовь наша никогда не оскудевала. Зори и ночи были празднеством нашей нежности и ласки. Я приходил к ней, как юный король, и облекался в пышную мантию ее волос.
Однажды, когда с нами были Авель и Стелла, Ева распустила свое золотое и шелковое руно, и крупный капли дождя рассыпались по земле. Мы были под пологом ее волос, как в шалаше. О, с каким безумием ласкал я знойную ночь ее волос. Они растекались потоком румяной реки. Они переплетали тяжелыми и гибкими кольцами мои руки и шею. Я брал их пряди в руки, перебирал волосок за волоском и глядел, словно сквозь листву деревьев, сквозь их нити на солнце, от которого их ткань переливалась кровью багрянца. И я, прерывисто дыша, внимал крохотным биением ее сердца, созвучным струям соков в глубине ее существа, благоуханью ее плоти, распустившейся подобно плоду, и был, как хмельной, припавший к бочонку с вином.
Любовь ее наполняла меня благоговейным чувством. Казалось, в моей Еве жила сама душа земли спокон веков. Я был, как разбухшая от дождя мезга деревьев, как пламя и соки подземных недр и алая кровь металлов. И сам я был как бы очувствленной землей, ставшей влагой – сознанием вселенной, подобно тому, как ясное стекло, отражающее свет зари, создано из песка и извести. Да, я это испытывал с великим трепетом всей жизни, разлитой во мне. Когда целовал Еву в глаза, я целовал прелесть дня, румяные волны ветра, зеленый шелест листвы, отражавшейся в них. Ее дыхание было воздухом лесов, благоуханьем цветов и плодов, слитых с теплотой ее тела. Но я не мог бы ответить, – почему ее существо и мое казались мне одним и тем же существом земли и растений. Мы были наги среди природы, мы были так близки к ней, что составляли одно общее в жизни. И знали только одно это.
Ева ступала за мной под сеткой ветвей. Тот, кто любит в мертвом сумраке алькова, – стыдится самого себя, словно нарушает божественное уединение любви. Но мы любили среди птиц в шепоте леса, мы были перед лицом бога, как первобытные, непорочные существа.
Сердце мое билось биениями земли. На наши головы падали благоуханные хлопья цветов. Свет был подобен нашим лучезарным, порхающим вокруг нас, душам жизни, сопряженным в далекой высоте небытия, в зиждительном огне мира.
Тихо приближались к нам по зеленым тропам осел и корова. Они не удалялись, но также проникались простотой бесхитростной любви.
По краям лужаек играли веселые группы семейств. Лай собак не пугал простодушного зайца, сидевшего на корточках среди опушки. И сами псы, казалось, вернулись к благодати бытия. Поклявшись никогда не проливать крови, я был вознагражден за то доверием покорных тварей.
Всякая жизнь божественна и чудесна. У всех созданий одни телесные страданья и радости, и сосцы матерей одинаково питают детенышей зверей и людских младенцев.
В ясную пору утра косули и кабарги подходили к порогу нашего жилища. Ева бросала им отруби. И они удалялись в глубокую чащу. Напевая, рассеивая перед собою хлеб, Ева очаровывала пернатых созданий.
Яйца, сыр, хлеб, плоды и овощи составляли нашу сладостную, как наша алчба, пищу. Она как бы вызывала в нас чувство общения с природой. Для нас цвела яблоня, слива, шиповник, барбарис, и, вслед за цветами, на ветках появлялись круглые, румяные плоды, набухшие от свежего сока. Из уст в уста передавали мы друг другу их тающую мякоть. Мне так нравилось, когда сок орошал губы Евы! Он перемешивался с ароматом и сладостью всего ее существа. И дети, как и мы, братски вкушали те же плоды. За то, что мы внимали обетам природы, нам было дано вкусить легчайшую и гармоничную жизнь, которая была нам неведома в ту пору, когда мы пребывали в состоянии дикой ярости. Неистовые порывы смягчились в нас. Жгучесть крови умерилась. И, живя в мире с самими собой и окружавшими нас тварями, мы обладали невинными и счастливыми ощущениями.
Глава 34
Явился человек. Человек вступил в Эдем. Он был прекрасен и юн. Почему же я не почувствовал того же, что и в тот раз, когда старец перешел границы леса? Я поглядел на Еву. Она не была смущена, однако, со вниманием рассматривала незнакомца. Мы умели теперь ценить человека за то, что он на самом деле представлял, но не за то, чем старался казаться. Спесивая походка, надменный вид – ничто рядом с самим внутренним человеком, который направляет свои шаги и принимает вид, согласно внутренним движениям своего существа.
Этот новый человек знал многие и прекрасные мастерства. Он вместе с братьями строил мощные плотины. Целое море стояло взаперти за железными вратами. Но вот они открывались, и море разливалось плавно и тихо.
Юноша приобрел красоту, возвышавшую его над множеством тварей. Я любовался им. Мне казалось естественным, что Ева любовалась им, как и я.
Мы отвели ему место в нашем очаге. Он пил воду ручья и вкушал от наших плодов. И порою взглядывал на Еву открытыми и ясными глазами. Этим он показал нам, что и он внимал природе.
В прежнюю пору я оскорбился бы страстностью и непосредственностью его чувств. Культурных городских людей обуревают жгучие соки похоти, Кровавая пища и хмель терзают их мукой безумия и ярости. Они смотрят на женщину с вожделением и уже прелюбодействуют с нею в сердце своем, прежде чем она им отдается. Они завладевают любовью женщины, как охотник добычей, расставив тенета.
Да, в прежнюю пору я оттолкнул бы от моего крова человека, который любовался грацией моей дорогой Евы. Я стал бы подозревать его в тех же нечистых помыслах, какие были у меня. Прекрасный незнакомец, восхищаясь Евой, научил меня самого находить ее еще более прекрасной. Мне не зачем было укрываться и подсматривать, ибо все в природе одинаково принадлежит всем чутким душам. И женщина есть та же природа, живой пейзаж, над которым всходит и заходит красота.
Ева глядела на незнакомца с любовью, чувствовала в нем еще неведомое очарование, и распустила свои ткани. Она не замечала, что грудь ее была обнажена, когда она кормила божественный цветок своей плоти, нашего последнего ребенка. Это случилось так, однажды, в послеполуденную, летнюю пору. Молодые телята рычали на зеленых колыбелях луга. Мимо жилища проходили милые овцы. В этом году было такое обильное цветенье барбариса, что ягоды наливались непрерывно по мере того, как поедали их молодые косули.
Спустился вечер. Человек покинул нас с последними лучами света. Мы предложили ему провести ночь под нашей кровлей. Но он ответил, что у него там, в селениях, было дело. В последний раз взглянул он на Еву. А я вместе с моими псами проводил его до опушки.
Протекли месяцы. Мы беседовали порой об ушедшем. Ева сказала мне:
– Он вернется, поверь.
Я не знал, почему она мне это говорила. Лес был далеко от поселка и мне казалось более естественным, что незнакомец ушел по своей дороге навсегда от нас. Но, как и думала Ева, он вернулся однажды под утро.
Это было весной. Самки в стаде уже отелились. Ягнята скакали по молодой цветущей траве. Казалось, чья-то таинственная рука привела его к нам снова. Он пожал мне с братским волненьем руку. Глаза его были влажны.
– Я пришел! – промолвил он. – Здесь дышит все таким благоуханьем правды! Мне было так хорошо. Я иду с моря. Ушел из большого порта. Мы с товарищами прорывали новые каналы. Во время работы мне ярко представлялись ваши светлые лица. А больше, – что же вам сказать?
Он улыбался, и, как и в прошлый раз, я пригласил его разделить с нами пищу. Он не смотрел уже на Еву прежним спокойным взглядом. И в этот день Ева не расстегнула своей одежды перед незнакомцем, но отвернулась, чтобы накормить ребенка. Ни малейшая тень не затуманивала ее ясных и непорочных очей. Человек поднялся с наступлением вечера. Он снова пожал мне руку и промолвил:
– Я так хотел бы быть достойным той благодати, что царит в вашем доме.
Ева пошла вместе с нами по лесу. Она нарвала пучок зеленых трав и, отдавая их ему, сказала:
– Розы еще не распустились.
Боже, как было это слово искренно и просто. Но почему я почувствовал страданье, словно в ее словах таился скрытый смысл? Я видел, что юноша на миг заколебался, не знал, что делать с пучком зеленых трав. Грудь его вздымалась. Он поглядел на Еву, потом на ветки. Он был искренен и прям, – я в том не сомневался, – но теперь и он как бы старался разгадать значенье слов и искал разгадки в недрах молодой зелени, и не знал, – уходить ли ему или нет? Мучился надеждой и сожалением и грустно глядел на меня. Вдруг глаза его засветились отвагой и блеснули. Смеясь, он обратился к Еве:
– Ладно, я приду еще, когда распустятся розы.
И пошел большими шагами от нас, бросая нам издалека звонкое приветствие. Он не посмел уже пожать моей руки.
После его ухода мы с Евой остались одни под деревьями.