- А потому, - продолжала она тем же спокойным голосом, - постараемся забыть все то, что вы или я невольно высказали со времени вашего ранения и моего обморока.
- Совершенно верно, - согласился Джон, - я со своей стороны отрекаюсь от этих слов.
- Мы оба от них отрекаемся, - поправила она, глубоко вздохнув, и таким образом между ними был заключен договор забвения.
Но оба знали наперед, что это ложь. Если любовь существовала раньше, то разве в его или ее власти уменьшить эту любовь? Конечно, нет. Их дружба сделалась лишь более совершенной и искренней.
Они решились забыть также и сцену в гостиной, когда Джон невольно признался в любви Джесс. Очевидно, его поступок следовало приписать начинавшемуся бреду. Тем не менее оба сознавали, что любят друг друга и что их любовь растет по мере того, как становится все более и более безнадежной. Они толковали о Бесси, о свадьбе Джона, рассуждали о поездке Джесс в Европу, как о вещах совершенно для них посторонних. Короче, если они и забылись однажды, то впредь решили твердо ступать по пути долга, не обращая внимания на острые каменья, до крови резавшие ноги.
И тем не менее все же это была ложь, и ложь сознательная, ибо между ними стояло прошлое, соединившее их навек неразрывными узами.
Глава XIX
Ханс Кетце едет в Преторию
Выздоровление Джона шло быстро. Артерия срослась, и так как сам он от природы отличался крепким телосложением, то вскоре и наверстал обильную потерю крови, а месяц спустя чувствовал себя физически таким же здоровым, как и прежде.
Однажды - это случилось 20 марта - Джесс и он сидели в запущенном садике. Джон полулежал на длинном плетеном кресле, которое Джесс достала для него в одном из домов, покинутых жителями, и курил трубку. Возле него в углублении, устроенном в ручке кресла и предназначавшемся, по всей вероятности, для стакана с водой, лежали гроздья винограда, нарочно для него сорванные рукой Джесс. Он держал на коленях развернутый лист газеты "Новости с театра войны", отличавшейся замечательной скудностью каких бы то ни было известий, что вполне объяснимо для газеты, выходящей в осажденном городе.
Оба молчали, Джон курил трубку, а Джесс оставила на время свое рукоделие и смотрела на тени, ложившиеся по склонам лесистых холмов.
Оба сидели до такой степени тихо и неподвижно, что у них из-под ног смело выползла ящерица, чтобы погреться на солнышке, а затем великолепная бабочка спокойно опустилась на виноград. День выдался чудный, и местность вокруг отличалась необычайной живописностью. От лагеря было далеко, а потому они не могли слышать его беспокойного шума, и единственными долетавшими до них звуками были плеск струившейся невдалеке воды да шелест листьев, производимый слабым ветерком, в то же время доносившим до них аромат распустившихся цветов мимозы.
Они сидели в тени сада перед домиком, к которому Джесс успела привыкнуть и который полюбила, как что-то родное, а все вокруг них - и сад, и домик, и деревья тонули в блеске ослепляющих лучей солнца. Вдали, по ту сторону сада, где пунцовые цветы гранатовых деревьев, казалось, соперничали с красотой роз, раскаленный воздух как бы таял над каменной оградой и расплывался в голубом эфире. Тишина и безмолвие царили кругом. А между тем, несмотря на эту видимую тишину, в ней ключом била молодая жизнь. Жизнь эта сказывалась и в ворковании диких голубей, и в сиянии лучей солнца, в веянии ветра и в порхании мотылька. Джесс глядела на окружающее богатство и красоту природы и чувствовала себя в раю и затем, незаметно предавшись меланхолическому настроению, задумалась о том, сколькие до нее и подобно ей сидели и мысленно рассуждали о том же, о чем и она, и однако навеки исчезли из памяти людей; и сколько еще явится впереди мечтателей, которые так же, как и она, будут сидеть и созерцать окружающую природу, тогда как сама она будет там, откуда не доносится даже эхо. Но что же из этого? Солнце будет вечно светить над землей, вечно будет струиться вода и вечно будет порхать мотылек; а на ее место явятся другие женщины и так же будут складывать руки, глядя на происходящее вокруг, и задумываться над теми же неразрешимыми вопросами, далее которых не идет человеческий ум. И то же повторится через тысячу лет и будет повторяться вечно, доколе не наступит конец существованию земному и доколе мир не перейдет в состояние небытия.
А она - что будет с ней? Будет ли она чувствовать тогда, любить и страдать? Или же все это один жестокий обман? Что она собой представляет: горсть земли - или же существованию ее суждено продолжаться за пределами земной жизни? Что ожидает ее на закате дней? Покой? Она часто об этом размышляла и постоянно надеялась, что это будет именно покой. Но теперь она думает иначе. Ее жизнь приобрела дня нее новый интерес, интерес, который умрет в ней разве только с ее смертью. Теперь она надеялась на загробную жизнь, ибо если жизнь эта существует для нее, то существует также и для него, и наконец настанет желанный день, который соединит их навсегда - старое заблуждение, сладкий бред нашего больного воображения! А между тем кто об этом не мечтал? И пусть себе смеются философы и ученые, но отчего бы и не допустить, что может существовать любовь и тогда, когда давно уже потухли желания?
Джон кончил курить трубку и уже некоторое время наблюдал за выражением лица Джесс. Теперь оно не выглядело бесстрастным, а напротив, отражало волновавшие ее думы и надежды. Рот девушки слегка приоткрылся, в глазах светилось нечто придававшее всему ее лицу какую-то необыкновенную прелесть. Такое же вдохновенное выражение ему доводилось встречать у мадонн на картинах старых мастеров. Джесс вообще не могла назваться хорошенькой. Но в эту минуту Джон заметил, что на ее облике лежит отпечаток божественной красоты, какой он никогда до тех пор не видывал у женщин. Красота эта взволновала его, но не так, как красота Бесси, и заставила отозваться в его сердце те струны, затронуть которые могла одна только Джесс. В ней было что-то неземное, почти устрашающее.
- Джесс, - произнес он наконец, - о чем это вы задумались?
Она встрепенулась, и ее лицо снова приняло обычное выражение.
- К чему вам это знать? - отвечала она.
- Да просто из любопытства. Я никогда еще не замечал у вас такого взгляда.
Она улыбнулась.
- Вы стали бы смеяться надо мной, если бы я вам сказала, о чем думала. Ведь мысли приходят сами собой, помимо нашей воли. Лучше я вам скажу, о чем думаю теперь: о том, когда мы выберемся отсюда. Дядя и Бесси, наверное, потеряли всякое терпение, ожидая нас.
- Да, вот уже более двух месяцев как мы сидим взаперти. Отряд, посланный нам на выручку, видно, уже недалеко, - заметил с иронией Джон, - и здешние жители до сих пор в полной уверенности, что в один прекрасный день увидят вдали сверкающие ряды английских штыков и буров, разбегающихся в разные стороны подобно облакам, гонимым ветром.
Джесс покачала головой. Она давно утратила веру в спасительный отряд.
- Если мы сами себе не поможем, то останемся здесь до тех пор, пока не умрем с голоду, что, по всей вероятности, скоро и случится. А потому нечего об этом и говорить. Теперь же я пойду за провизией. Все ли вы записали, что нужно?
- Все, ступайте с Богом и не беспокойтесь обо мне.
- В таком случае лежите смирно, пока я не возвращусь.
- Вот так раз, - рассмеялся Джон, - да я здоров как лошадь.
- Очень может быть, но ведь это приказание доктора. До свидания.
С этими словами Джесс удалилась, захватив с собой корзину для провизии.
Не успела она отойти пятидесяти шагов, как рассмотрела вдали приближающуюся к ней толстую сияющую фигуру верхом на маленькой знакомой лошадке. Фигура эта также показалась ей знакомой, и, вглядевшись пристальнее, Джесс распознала в ней Ханса Кетце, выезжавшего из ворот Претории.
Джесс просто не хотела верить своим глазам. Старик Ханс в Претории! Что бы это могло значить?
- Дядюшка Кетце, дядюшка Кетце! - закричала она, когда он, поравнявшись с ней, уже сворачивал на Хейдельбергскую дорогу.
Старый бур остановил лошадь и с удивлением начал озираться вокруг.
- Сюда, дядюшка Кетце, сюда!
- Господи Боже! - воскликнул он, повернув лошадь. - Это вы, мисс Джесс? Ну кто бы мог подумать встретить вас здесь?
- Кто бы мог подумать вас встретить здесь? - поправила она.
- Да, да, странно, очень даже странно. Но ведь я вестник мира - знаете, как голубь дядюшки Ноя. Дело в том, - он оглянулся, желая убедиться, что никто его не подслушивает, - что я послан правительством устроить обмен военнопленных.
- Правительством! Каким правительством?
- Как каким? Понятно, триумвиратом, да будет на нем Господне благословение и благое поспешение во всем, как на пророке Ионе, когда он гулял по стенам Иерихона.
- На Иисусе Навине, когда он обходил стены города, - поправила его Джесс, - Иона же прогулялся во чрево китово!
- Совершенно верно, он еще играл на трубе. Теперь я вспомнил, хотя решительно не понимаю, как он ухитрился это сделать. Дело в том, что блестящая победа отшибла у меня память. Да, вот что значит быть патриотом! Господь дает силу мускулам патриота и заботится о том, чтобы удар его пришелся в середину врага.
- Удивительно, как вы быстро сделались таким горячим патриотом, дядюшка Кетце! - ядовито заметила Джесс.
- Да, мисс, да, я сделался патриотом до мозга костей, я ненавижу английское правительство! Будь оно трижды проклято, это английское правительство! Я стою за возвращение наших древних владений и за народное представительство! И в правоте нашего дела я совсем недавно убедился при Лейнгс Нэке. Несчастные роой батьес! Я сам застрелил четверых: двоих, когда они взбирались на гору, и двоих в то время, когда они бежали; один из них кувырком полетел с утеса, как раненый олень! Бедняга! Я потом о нем плакал. Я вовсе и не хотел идти на войну, но Фрэнк Мюллер прислал ко мне сказать, что если я не выйду, то буду казнен. Да, этот Фрэнк Мюллер - сущий дьявол! И вот я отправился, но когда увидел, что Господь внушал английскому генералу сделаться еще большим дураком, чем он был всегда, и попытаться с тысячью роой батьес выгнать нас из Лейнгс Нэка, - то, повторяю вам, я воочию убедился в правоте задуманного предприятия и воскликнул: "Будь оно проклято, английское правительство! К чему оно нам?" А после битвы при Ингого я эти же слова повторил снова.
- Бросим этот разговор, дядюшка Кетце, - перебила его Джесс, - прежде вы рассуждали иначе, а впоследствии, может быть, будете опять иначе рассуждать. Расскажите лучше, как поживают мой дядя и моя сестра? Они по-прежнему живут на ферме?
- Вот тебе раз! Неужели вы воображаете, что я там был? Но тем не менее я слышал, что они еще в Муифонтейне. Прелестное местечко, и я надеюсь купить его, когда мы повыгоним всех вас, англичан, из нашей страны. Фрэнк Мюллер говорил мне, что они еще там. А теперь мне пора ехать дальше, иначе этот дьявол, Фрэнк Мюллер, пожалуй, начнет справляться, отчего я так замешкался.
- Дядюшка Кетце, - обратилась к нему Джесс, - исполните мою просьбу. Мы с вами старые друзья, и я когда-то упросила дядю одолжить вам пятьсот фунтов, помните, когда все ваши волы передохли от какой-то болезни легких.
- Да, да, я их непременно отдам, когда мы изгоним отсюда проклятых англичан. - С этими словами он собрал поводья, намереваясь ехать дальше.
- Так вы исполните мою просьбу? - спросила Джесс, ухватившись за поводья.
- Что такое? В чем дело, мисс? Мне надо спешить. Этот дьявол Мюллер ждет меня с пленными в Рюйис Краале.
- Мне нужен пропуск для себя и для капитана Нила, а также небольшой конвой. Нам бы хотелось вернуться к своим.
Старый бур воздел руки к небу в знак удивления.
- Владыка Небесный! - воскликнул он. - Это невозможно. Пропуск! Ну слыханное ли это дело? Нет уж, я лучше поеду.
- Это вовсе уже не так невозможно, дядюшка Кетце! - отвечала Джесс. - Слушайте, если у меня будет пропуск, я поговорю с дядей насчет пятисот фунтов. Может быть, они и вовсе ему не понадобятся.
- А-а, - протянул бур. - Это правда, мы старинные друзья, мисс, и не в моих правилах покидать друзей в нужде. Господи Боже, да я охотно проскачу сотню миль и переплыву реку крови для друга. Ну хорошо, хорошо, посмотрим. Все зависит от этого дьявола Фрэнка Мюллера. Где мне вас найти? В этом белом домике, что ли? Прекрасно. Завтра же сюда прибудет конвой с пленными, и если я добуду пропуск, я пришлю его с ними. Но помните, мисс, о пятистах фунтах. Если вы не поговорите с дядей, я сам буду вынужден об этом ему напомнить. Владыка Небесный! Хорошо иметь доброе сердце и любить помогать ближним! Ну, до свидания, до свидания. - С этими словами он припустил свою жирную лошадку и ускакал с лицом, сияющим от счастья.
Джесс бросила на него взгляд, полный презрения, и затем отправилась в лагерь за провизией.
Вернувшись домой, она рассказала Джону про свою встречу и намекнула на то, что было бы полезно на всякий случай приготовиться к отъезду, а посему фургон тотчас же выкатили на двор. Затем Джон принялся за смазку колес при помощи касторового масла и приказал Мути держать наготове лошадей, которые немного поправились, но все еще были тощи от недостатка хорошего корма.
Между тем старик Ханс продолжал путь и по прошествии часа подъезжал к небольшому красному домику.
В то же время из ворот домика показался всадник верхом на вороном коне. Всадник - стройный, красивый мужчина с бородой - поднес руку к глазам, чтобы защитить их от солнца, и стал пристально всматриваться в даль. Затем он как будто что-то сообразил и, пришпорив коня, быстро пустился к Хансу.
- Ну вот, дьявол этот уже тут! - воскликнул Ханс. - Чего ему от меня надо? У меня всякий раз пробегает мороз по коже, как только он начинает заговаривать со мной.
Огромный вороной конь уже приблизился вплотную к маленькой лошадке старика и едва не задевал копытами его голову.
- Всемогущий Боже! - воскликнул Ханс, отстраняясь от него вместе с лошадью. - Осторожнее, племянничек, осторожнее! Я вовсе не желаю подвергнуться ударам копыт вашего коня.
Фрэнк Мюллер, ибо это был он, улыбнулся. Он с намерением приблизил своего коня, желая слегка напугать старика, которого знал как отчаянного труса.
- Почему вы так припозднились и чем кончились ваши переговоры с англичанами? Вы должны были вернуться еще полчаса тому назад.
- И, конечно, вернулся бы, племянничек, если бы меня не задержали. Не думаете ли вы, что я с намерением замешкался в этом проклятом городе? Тьфу! - с этими словами он плюнул. - От этого города разит англичанами. У меня до сих пор неприятный вкус во рту.
- Вы лжете, дядюшка Кетце, - последовал холодный ответ. - Вы с англичанами - англичанин, а с бурами - бур. Ведь для вас решительно все равно. Смотрите же, чтобы мы не вывели вас на чистую воду. Я ведь вас вижу насквозь. Помните, что вы говорили англичанину Нилу во дворе ваккерструмской гостиницы, когда, нечаянно оглянувшись, увидели меня? Я ведь все слышал и ничего не забыл. Вы знаете, чего заслуживает изменник страны?
Зубы Ханса застучали, и его румяное лицо внезапно побледнело.
- Что вы хотите этим сказать, племянничек? - спросил он.
- Я? Да ничего особенного. Я только хотел вас предупредить, как друга. Я ведь кое-что слышал про вас от… - И он прошептал имя, при звуке которого несчастный старик побледнел как полотно.
- Ну, - продолжал мучитель, сполна насладившись страхом своей жертвы, - на чем же вы порешили в Претории?
- Отлично, племянничек, отлично, - затрещал старик, довольный тем, что разговор перешел на другую тему. - Англичане сделались уступчивы настолько, что из них можно вить веревки. Они согласны отдать двенадцать своих военнопленных за четырех наших. Я рассказал их начальнику про Лейнгс Нэк и Ингого, и он просто не хотел мне верить. Он думал, что я лгу, как и он. Англичане уже испытывают голод. Я встретил знакомого мне готтентота, и он сказал мне, что их кости выступают наружу.
- Они скоро выступят совсем, - пробормотал Фрэнк. - А теперь, - продолжал он, - мы в нашей штаб-квартире. Генерал Крюгер находится здесь. Он только что приехал из Хейдельберга, и вы можете лично сделать ему доклад. Кстати, узнали вы что-нибудь о капитане Ниле? Правда ли, что он убит?
- Нет, он не убит. Я встретил старшую племянницу дядюшки Крофта. Она заперта в Претории вместе с капитаном Нилом и просила постараться достать для них обоих пропуск. Понятно, я отвечал, что это невозможно и что пусть они околевают с голоду.
Мюллер, с особым вниманием выслушавший последние слова, встрепенулся и, повернувшись на седле, проговорил:
- В самом деле? В таком случае вы еще больший дурак, чем я вас считал до сих пор. Кто дал вам право разбирать, следует или нет выдавать им пропуск?
Глава XX
Великий республиканец
Озадаченный последним заключением, Ханс Кетце сжался, как рыба, только что вынутая из воды, и в глубине своей мелкой душонки решил, что Фрэнк Мюллер и в самом деле не кто иной, как дьявол. К этому времени оба успели доехать до ворот красного домика, а немного погодя Ханс стоял перед лицом Поля Крюгера, одного из вождей восстания.
Это был приземистый человек пятидесяти пяти лет, с огромным носом, маленькими глазками, взъерошенными волосами, немного сгорбленный. Лоб у него был открытый, и все лицо выражало необычайную проницательность и подвижность. Великий республиканец сидел за письменным столом и, куря огромных размеров трубку, усиленно старался выводить какие-то слова на грязном лоскутке бумаги.
- Садитесь, господа, садитесь, - пригласил он, указывая длинным чубуком на стоявшую возле стены скамейку.
Новоприбывшие воспользовались приглашением и уселись на скамейку, не снимая шляп, а спустя некоторое время вынули трубки и принялись их закуривать.
- Скажите, ради Бога, как пишется слово "превосходительство"? - неожиданно спросил генерал. - Я четырежды писал его на разные лады, и всякий раз у меня выходит все хуже и хуже.
Фрэнк Мюллер поспешил вывести начальника из затруднения. Ханс Кетце в душе сознавал, что учитель в свою очередь также неправ, но не осмелился этого при нем высказать. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь скрипом пера о бумагу. В продолжение этого времени Ханс едва не заснул, так как в комнате было нестерпимо жарко и он очень утомился в дороге.