Слов нет – портрет неописуемо прекрасен.
Тони изобразила его у витражного окна в офисе. Скрестив ноги, тепло одетый и обутый в высокие туго зашнурованные тяжелые ботинки, он, казалось, только что вернулся с Аляски. Левая рука покоилась на разноцветной карте, покрывавшей стол у окна. Рядом с ней лежал компас и упряжь для собак.
Но не это привлекло внимание Скотта. Больше всего поразило мастерски переданное выражение лица. Загорелый, нечесаный и небритый, он высоко держал голову, смотрел серьезно, сдвинув светлые брови, и его властный прямой взгляд свидетельствовал об одном: это достойный член семьи Элстром.
Словом, портрет разительно отличался от всех остальных. Тони удалось разглядеть и ухватить в нем нечто иное. Что-то, что до сих пор не удавалось разглядеть никому.
Тоску.
Странная грусть таилась в уголках лучистых голубых глаз, оттенок которых был передан с невероятной точностью, а взгляд направлен вдаль, туда, где снежные хлопья медленно опускались на тротуар. Она угадывалась и в его улыбке, теплой и вместе с тем несколько рассеянной, будто Скотт мечтал о чем-то.
Он почувствовал, как слезы набегают на глаза, но не стал их вытирать. Фрейя права. В этот портрет он должен был вглядеться в одиночестве, поскольку это предназначалось только ему. Было очевидно, рука, написавшая этот шедевр, принадлежит влюбленной женщине, ибо только влюбленная смогла бы создать его, вложив все свое чувство. Это не портрет даже, а признание в любви. Тони Балдони любит его.
Сердце Скотта забилось от внезапного счастья. Таким мужчинам, как он, редко выпадает второй шанс. В сущности, он и первого-то не заслуживал. Какое счастье, что Тони так не считала!
Что бы ни случилось, он не упустит этот шанс.
Скотт отдал честь всем достойным мужчинам, глядевшим на него со стены.
– Пожелайте мне удачи, ребята. Я отправляюсь к Тони.
– О, черт! – выругалась Тони, потому что струя белой эмульсионной краски обрызгала ее с ног до головы. Против краски она не имела ничего, да и почти все ее наряды были заляпаны такими же разноцветными пятнами. Зато мокрая замазка не то чтобы сильно нравилась, в общем, несколько напрягала.
Ну и ладно. Не будет она переодеваться. И так уже три рубашки измазала. За сегодня ей нужно докрасить стены, поэтому нечего отвлекаться на разную ерунду. Они почти не продвинулись, находясь весьма далеко от того результата, которого хотела добиться Тони.
Она работала несколько дней и ночей подряд, чтобы перекрасить студию Балдони. Изменить до неузнаваемости. Фотостудия в центре города ей больше не нужна.
Сначала она выбросила старые палитры и отжившие свое кисти, которые – Тони знала – больше никогда ей не понадобятся. Следом пришел черед старых поломанных рам и мольбертов. Она разломала их и бросила в камин. Очень кстати, поскольку помещение превосходным образом прогрелось. Черновики и банки с засохшей краской отправились на переработку.
После того как она закончила работу над портретом Скотта, в нее словно вселился демон чистоты, с таким упорством она занималась преобразованием студии.
Терракотовые стены были сплошь увешаны картинами. В надежде продать некоторые из них она нашла старые квитанции отца и позвонила его бывшим клиентам. Кое-что действительно продала, но в основном все сложилось по-другому.
Едва завидев портрет Скотта, посетители начинали охать, ахать и упрашивать Тони изобразить еще кого-нибудь, скажем их самих, сына, внука и далее в том же духе. Таким образом, в течение трех недель Тони получила целую кучу интересных предложений.
Она никогда бы не подумала, что такое возможно! Скотт Элстром продолжал ей помогать и после того, как они расстались. Но была и другая сторона, вне зависимости от того, как сильно она устала за день, Тони без сна ворочалась в постели, думая о Скотте. О том, что могло бы произойти, и о том, что она навсегда потеряла.
Ну ладно бы еще, когда его портрет висел на самом видном месте, и каждый раз, проходя мимо, Тони мысленно возвращалась в главный офис Элстромов. Это вполне объяснимо, ничего не поделаешь. Но вчера Фрейя отвезла его владельцу. Почему же образ Скотта стоит перед глазами даже сейчас, когда Тони с ног до ушей перемазана белой краской и пытается привести стены в божеский вид?
Спустившись со стремянки, чтобы взглянуть, не осталось ли где незакрашенных пятен, Тони неожиданно почувствовала, как из кухни потянуло холодным ветром. А ведь она была уверена, что плотно закрыла дверь!
Вытерев руки, она вошла в кухню, чувствуя, что там кто-то есть. Так и оказалось.
Скотт собственной персоной.
Настоящий, живой Скотт стоял прямо напротив Тони, высокий, статный и до того красивый, что она с большим трудом подавила в себе желание броситься ему на шею и утонуть в голубых глазах. От него исходила мужественная сила и уверенность в себе. Это было видно по всему: по осанке, высоко поднятой голове, магнетической улыбке и взгляду, в котором Тони прочитала признание в любви. Да, он смотрел на нее так, будто она самая прекрасная, самая любимая и желанная женщина в мире. Вне всякого сомнения, Скотт ни капли в этом не сомневался.
Он стоял так близко, что при желании она могла бы дотронуться до его кожи. Она чувствовала его горячее дыхание на своей коже. Он смотрел ей прямо в глаза. Радио, которое Тони всегда включала на полную громкость, занимаясь тяжелой или неприятной работой, теперь, казалось, стихло, и звук шел откуда-то издалека. Померкли все краски, угасли все чувства, кроме одного, того самого, заполнившего собой весь мир.
Тони не двигалась. Не могла двигаться, да и не хотела.
Неловкое молчание тяготило обоих. Нужно было как-то нарушить тишину, повисшую в воздухе и действующую на нервы, сказать что-то, все равно что. И она решилась.
– Что ты здесь делаешь, Скотт? Тебе что-нибудь от меня нужно?
Эти слова тут же показались ей слишком резкими, грубыми, собственно, тон был выбран неверно, поэтому, чтобы смягчить сказанное, она поспешно добавила:
– Просто я думала, ты путешествуешь.
Скотт выпрямил спину и поднял подбородок еще выше.
– Что я здесь делаю? Ну, думаю, ответ очевиден. Я пришел поблагодарить тебя за портрет.
Проделки Фрейи?
– Как, на твой взгляд, уловила я сходство? – спросила Тони как можно спокойнее.
– Сходство потрясающее. Это я. Ты передала не только внешнее сходство, но и внутренний мир. Не знаю, как тебе это удалось, но ты справилась просто потрясающе. Молодчина.
– Это у меня в крови. Но я рада, что тебе понравилось. Для меня это важно.
Скотт кивнул и вдруг улыбнулся той самой озорной улыбкой, которая придавала ему сходство с бесшабашным мальчишкой лет двенадцати. И конечно, бедное сердце Тони растаяло. Она улыбнулась в ответ, бессильная перед неповторимым очарованием человека, которого так любила, который сейчас стоял перед ней, невероятно близкий и вместе с тем немыслимо далекий.
– Чем ты занималась все это время? Объездила весь мир с камерой наперевес?
– Вообще-то я занимаюсь собственным проектом, – с важностью заявила она, указав на недокрашенные стены и белоснежный потолок. – Так что думаю немного посидеть на одном месте. Ненадолго покину свою компанию и стану писать портреты на дому, посмотрю, к чему это приведет.
Предложений много, так что я питаю радужные надежды.
Скотт окинул комнату беглым взглядом, затем посмотрел Тони в глаза.
– Ты создаешь потрясающие картины. Уверен, ты добьешься успеха.
Он легонько коснулся ее щеки, провел пальцем ниже к шее.
– Мой портрет просто чудо. У тебя есть повод гордиться собой, Тони. Я нисколько не сомневаюсь в твоей гениальности. Ты создана, чтобы творить чудеса, любимая.
Любимая?
– Скотт, я такая дура, – прошептала она, уткнувшись ему в плечо.
Вместо ответа, он ласково погладил ее по голове. Эти легкие прикосновения были такими нежными, что Тони чуть не расплакалась от счастья.
– Я должна была написать этот портрет, Скотт. И дело не в деньгах, хотя я сильно в них нуждалась. Дело совсем в другом.
Она по-прежнему прижималась Скотту, уткнувшись лицом в теплый флис его куртки, так что слова будто тонули в мягкой ткани. Он прижал ее к себе, она будто растворилась в его объятиях.
– А я тебе говорил, пиши картины. Наконец-то ты поняла, что я прав. Вот повезло-то!
– Ну, ты тоже во многом ошибался. Думал, я не понимаю, каково тебе чувствовать, что ты предал семью. Но это не так. Все я отлично понимаю.
Слова и чувства кружились в ее голове лихорадочным вихрем, и он унес бы ее бесконечно далеко, если бы Скотт не держал ее в объятиях. Но могла бы она объяснить все происходящее, не открыв ему свой маленький секрет, который больше никому не собиралась открывать?
Тони закрыла глаза и прислушалась к сердцу Скотта. Оно билось ровно и часто. И это сердце принадлежало ей. Это она точно знала. Поэтому Тони решилась. Разжать объятия оказалось труднее, чем она ожидала, кроме того, ей совсем не хотелось этого делать, да и сильные руки Скотта держали ее слишком уж крепко. Тем не менее она высвободилась и сказала:
– Сейчас я тебе покажу кое-что.
Взяв Скотта за руку, она потащила его в спальню и усадила на широкую кровать.
– Что же это? Новый комплект нижнего белья? Ну, тогда скажу Фрейе, чтобы не ждала меня к ужину.
– Сиди ты! – шикнула Тони. – Никакое это не белье. Кое-что интереснее.
Наклонившись, она с трудом достала из-под дивана старый кожаный чемодан. Набрав больше воздуха в грудь, девушка разжала железные заклепки, и из-под крышки тут же запахло ветхостью. Тони, внезапно почувствовав усталость, уселась на пол, прислонившись спиной к кровати и вытянув ноги. Дрожащими руками вынула из чемодана что-то и несколько минут сидела неподвижно. С портрета ей радостно улыбалась девятилетняя Эми, очаровательная, как летний день. Это был последний портрет, написанный Тони и подписанный ее именем.
Она улыбнулась и внезапно стала очень похожа на веснушчатую девочку со вздернутым носом и без нескольких зубов, смотревшую на нее с портрета.
Когда Тони наконец подобрала нужные слова, она обращалась скорее к картине, чем к Скотту, но знала, что и он тоже слушает.
– Когда я писала эту картину, каждый взмах кисти доставлял мне небывалое удовольствие. Тогда мы всей семьей проводили каникулы в Корнуэлле. Мне было семнадцать, и в тот день мы все отправились на пляж. Вообще-то такое событие было редкостью, отец терпеть не мог солнце. Он предпочел бы сидеть в гостинице и работать над очередным заказом, но отчего-то нервничал, работа продвигалась медленно, и мама предложила ему развеяться. – Тони улыбнулась. – День выдался что надо, на небе ни облачка, не досаждала ни изнуряющая жара, ни противный ветер, в общем, замечательный день. Голубое небо, золотой пляж, смех и веселье. Ну и, конечно, я не могла не сделать пару снимков на память. Просто фото счастливой семьи. Я не собиралась использовать их как скетчи или еще как-нибудь. Но когда я включила камеру и направила на Эми, позвала сестру, и та обернулась. Знаешь, меня словно молнией пронзило. Я почувствовала, что фотография получилась потрясающая. Не просто хорошая, а потрясающая. И это чувство было сильнее меня, я чуть не расплакалась.
– Интересно, почему же? Разве ты не обрадовалась этому?
– Еще как обрадовалась! Но в то же время мне стало грустно. Всю жизнь я знала только одно, готовилась только к одному – к карьере художницы, как мама и папа. Но в этот момент, глядя на мир через объектив, я поняла, вся моя жизнь прошла зря. Я больше не хочу рисовать. Какого бы уровня ни достигла, мои картины не сравнятся с фотографиями. И к тому же живопись не доставляла мне такого удовольствия. Я могла рисовать целыми днями – не то чтобы я хвастаюсь, но так и было, – и при этом не испытывать ничего подобного. Эта фотография изменила все. – Она посмотрела на Скотта, и слезы заструились по ее щекам. – Раньше я была Антонией Балдони, дочерью знаменитых Альдо и Эмилии Балдони, талантливых художников, дело которых я должна была продолжить. А тут внезапно я осознала себя личностью. Совсем другой. Я нашла свое призвание. Совсем как ты нашел свое. Я визжала и прыгала от восторга, так что родители забеспокоились, уж не случилось ли со мной чего-нибудь страшного. Но случилось совсем другое. Я открыла в себе талант и была уверена, что родители разделят мою радость.
– Как я тебя понимаю, бедная моя девочка, – вздохнул Скотт.
– Конечно, ты все понимаешь. И каково же мне было узнать, что никто этому не радуется. Совсем наоборот. Мои родители не только не пришли в восторг – они ужаснулись. Даже потеряли дар речи. А когда наконец заговорили, обвинили меня в измене семейной традиции. Потом была работа отца.
Ее пальцы перебирали блокноты, изрисованные беглыми набросками. Найдя блокнот с золотыми краями, она так углубилась в созерцание собственных полудетских рисунков, что даже мужчина, сидевший всего в нескольких сантиметрах, вряд ли интересовал ее больше.
– А что за работа отца?
Она схватила очередной блокнот и начала быстро-быстро листать страницы, потому что не могла смотреть Скотту в глаза.
– Ты когда-нибудь слышал о студийной системе? Нет? Опытные мастера учат молодых, получая с этого дополнительный доход. Этим занимаются все без исключения. Чем более знаменит мастер, тем больше родителей готово отдать своих деток ему на растерзание, тьфу ты, на обучение, конечно! – Она махнула рукой в сторону комнаты, где хранились принадлежности для рисования. – Занимался этим и отец. Я помню времена, когда три-четыре студента местных колледжей болтались по всему дому туда-сюда, заваривали чай и мыли кисти, и в конце занятия отец разрешал им набросать два-три скетча позирующей модели. Потом он критиковал их работы. Давал советы, к чему следует стремиться. Может быть, иногда помогал развиваться, но это лишь в том случае, если студенты оказывались очень уж талантливыми.
Слезы скатились по щекам Тони, она вытерла их рукавом рубашки.
– Слава переменчива, Скотт. Сегодня все тобой восхищаются, завтра все иначе. Ты остался в прошлом, и все хотят поскорее забыть о тебе, по тому что искусство достигло новых вершин, и пора сбросить старый хлам с корабля современности. Кому нужен реализм? Ведь фотографию для того и изобрели, чтобы она копировала реальность.
Скотт фыркнул, что должно было символизировать протест, и мгновение спустя уже сидел на полу рядом с ней. Казалось, он вложил всю свою силу в пальцы, сжавшие сейчас руку Тони.
– Отец не смог простить тебя?
Тони кивнула:
– Я была его последней надеждой. Дочерью, способной доказать всему миру, что живопись не исчерпала себя. Я должна была возглавить новое поколение художников, которым могли бы гордиться потомки.
Поникнув головой, она накрыла руками портрет Эми.
– Эту картину я написала в семнадцать. В то время живопись отнимала все мое свободное время. Сразу после школы я работала в студии. Работала днями и ночами. Сначала он решил, что пора и мне принимать участие в создании картин. В основном я отвечала за фон. Потом занялась прорисовкой одежды, а основную работу выполнял отец. Но чем старше я становилась, тем большую часть он мне поручал. А сам становился все печальнее. Переживал из-за того, что фотографии захватили мир. Все больше страдал и все меньше работал. И, угадай, кто писал за него картины?
– Хорошенькое дело! – возмутился Скотт. – Он выдавал твои работы за свои? Ну, Тони! – Он еще раз крепко сжал ее пальцы, а потом, видимо решив, что с нее достаточно, обнял за талию.
– Что ты, я так не считала! Ведь это мой любимый папа, разве я могла отказать ему в помощи и поддержке? – Она положила голову ему на плечо. – К тому же я любила свою работу и хотела узнать как можно больше. Это стало моим образованием, ибо учеба меня никогда не привлекала, не то что Эми, – она нервно сглотнула, – которая внезапно заинтересовалась археологией. Кто бы мог подумать, что в нашей семье появится археолог? Но, конечно, все надежды возложили на меня, ведь это я старшая. Потом, когда они не оправдались, я разочаровала родителей. Сильно разочаровала.
– И что потом?
– А что потом? Я могла бы подождать, пока все образуется само собой. Но совершила огромную ошибку и резко порвала с прошлым. Решила начать новую жизнь с чистого листа.
Скотт горячо и часто дышал ей в макушку.
– А теперь представь себе, чем живут безработные художники. Разве это жизнь? Этот самый дом закладывался и перезакладывался четыре раза. Случайный заработок, можно немного заплатить по счетам, затем все деньги выходят, и все начинается сначала. Я поняла, каково это – по полгода не платить за газ и жить в постоянном ожидании худшего.
– А как же родственники? Неужели никто не мог помочь?
– Ну, еще чего не хватало! Мой отец был упрямым, как… ну, например, как твой. Он отказывался просить помощи у тех членов семьи, что остались в Италии. Считал, что это ниже достоинства настоящего Балдони. Но как бы то ни было, ему пришлось существенно снизить цены и согласиться писать портреты детей и местных жителей. Он полагал это невиданной щедростью с его стороны. Но, конечно, без меня было не обойтись. Ведь эта работа сутки напролет, чтобы получать хоть какие-то деньги. Ну вот, я и работала. В этом районе полно детей, которые могут гордиться портретами кисти Балдони!
– Ты их подписывала?
– Конечно. Но подпись выглядела как "А. Балдони", и никто не задавался вопросом, кто на самом деле написал картину, Альдо или Антония. Все называли меня просто Тони. Если бы мэр города узнал, портрет чьей кисти повесил у себя в кабинете, думаю, он бы очень расстроился. Он так гордится этой картиной. Показывает всем посетителям. – Она утерла слезы и прошептала: – Он считает, это последняя картина, которую мой отец написал перед… перед… – Продолжать она не смогла и разрыдалась.
Скотт подождал, пока она успокоится.
– Как это произошло?
– Поезд потерпел крушение. Это было в Италии, родители ехали на семейный ужин. Хотели встретиться со всеми. Они терпеть не могли самолеты, боялись летать. И вот… потерять их обоих в один день… я тогда только школу закончила. – Тони сдвинула брови и продолжала рассказ: – И всем моим радужным надеждам пришел конец. Я осталась одна с маленькой сестрой на руках. О каком обучении художественной фотографии в Нью-Йорке могла идти речь? Все, что мне оставалось, – это местный колледж. Эми училась в школе и выигрывала все городские олимпиады. Помогала мне, как могла. И мы вдвоем справились. Я получила работу и смогла остаться в Лондоне. Все шло по плану, пока однажды мне не прислала заказ некая Фрейя Элстром.
– Да, моя сестричка из чего угодно сделает проблему.
Тони кивнула.
– Я уж думала, с рисованием покончено! Мы с Эми на Рождество выкинули кучу старого хлама и перекрасили все комнаты, кроме студии. Уж она-то, я была уверена, нам точно не понадобится. – Она улыбнулась Скотту. – Все мольберты и холсты мы собирались пожертвовать школе, где училась Эми. Эдакий прощальный подарок любимым педагогам. Но не вышло. Ради тебя я сделала исключение.
– Очень рад хоть немного побыть исключительным. – Скотт улыбнулся ей в ответ.