Дом был старинный - чудом сохранившаяся реликвия, памятник ушедшим временам. Он сильно отличался от окружавших его зданий. Мартин с удивлением обнаружил, что у дома не было привычной глазу черепичной кровли - крыша его была из прозрачного стекла. Ему даже показалось, что сквозь стекло он видит комнату и кровать, а на ней - обнаженное прекрасное тело спящей женщины, в длинных черных волосах которой то и дело вспыхивали бриллиантовым блеском крохотные искорки. Ему вдруг почему-то вспомнилось тело Фьяммы, каким оно было в молодости. Но он лишь тряхнул головой, отгоняя воспоминание. Когда он снова посмотрел вниз, женское тело исчезло - его закрыло мужское. И тут же свет в фиолетовом доме погас. Анхель вернулся в постель. Эстрелья спала, и книга, которую она до этого читала, выскользнула у нее из рук. Он поднял книгу, лег под одеяло, обнял Эстрелью. Но сон не шел к нему. Проворочавшись несколько часов, он решил встать. Одевшись и нежно прошептав на ухо Эстрелье "я тебя люблю", он покинул мансарду.
Было уже утро. Мартин зашел в первое попавшееся кафе, где хозяин посмотрел на него так, словно увидел привидение. В такой холод только сумасшедший мог выйти на улицу в одной тонкой рубашке. Мартин выпил несколько чашек кофе, чтобы взбодриться после бессонной ночи.
Войдя в квартиру, он заметил на полу свежий номер газеты с бросающимися в глаза огромными буквами заголовка. Мартин поднял газету и пробежал глазами статью, над которой он накануне столько времени ломал голову и которую в то утро читали, наверное, все в городе. Ему стало стыдно: впервые за свою журналистскую карьеру он солгал - выгораживая газету, взял вину на себя и сочинил небылицу о том, что недоразумение возникло из-за сходства некоторых фамилий.
Фьяммы нигде не было видно, и Мартин решил, что она уже ушла. На самом деле Фьямма дома не ночевала, но Мартин об этом не догадывался.
Он принял душ и сразу ушел. А через пять минут после этого вернулась Фьямма, чтобы сделать то же самое.
Когда Фьямма пришла на работу, в приемной уже была очередь. Она опоздала, и это в такой день, когда ей нужно выкраивать между приемом пациенток, которым уже давно было назначено, хотя бы по четверти часа, чтобы принять тех, что пришли без записи, потому что у них возникли неотложные вопросы. Впрочем, в тот день срочная помощь требовалась, казалось, всем.
Фьямма быстро поздоровалась с секретаршей, прошла в кабинет и надела халат. Внимательно выслушав пациентку, страдавшую женским вариантом "комплекса Дон-Жуана", она пригласила Эстрелью.
Эстрелья сияла. Обняв ее, Фьямма почувствовала, что сердце Эстрельи готово вырваться из груди от счастья. Скинув шарф и каракулевую шубку, Эстрелья села перед своим психологом и наперсницей. Она начала с того, что прошлую ночь Анхель провел с ней, в ее доме, и что он почти готов к разводу...
Фьямма отметила про себя, что пациентка очень изменилась за последнее время. Стала уверенной в себе, говорила о том, что нравится или не нравится именно ей, и не приноравливалась ко вкусам других. Умела выразить свои чувства. Она еще очень зависела от Анхеля, но Фьямма была уверена: когда Эстрелья и Анхель будут жить вместе, Эстрелья преодолеет и эту зависимость. Возможно, сейчас ей еще мешает вынужденное соперничество с женой Анхеля. Слушая, Фьямма подливала в масляную лампу лимонную эссенцию, которую принесла ей в подарок Эстрелья. Когда она зажгла лампу, в кабинете запахло, как в лимонной роще.
Внезапно Эстрелья замолчала: она заметила на столе Фьяммы прекрасную, расчерченную тонкими линиями раковину - точно такую же подарил ей, заполнив линии-строки прекрасными стихами, несколько месяцев назад Анхель. Раковина, лежавшая на столе Фьяммы (она обнаружила ее незадолго до того в одном из ящиков с личными делами пациенток), выполняла роль пресс-папье. Эстрелья с детской радостью сообщила, что у нее есть точно такая же раковина, и тут же бросилась к дивану, на котором оставила свою сумочку. Порывшись в ней, Эстрелья извлекла замшевый мешочек (она всегда носила его с собой) с самым чудесным подарком Анхеля. Она вынула раковину из мешочка, положила ее на стол, и разговор тут же зашел о перламутровых чудесах - морских раковинах. Фьямма хорошо в них разбиралась - когда-то ее научил этому Мартин - и рассказала Эстрелье, как во время поездки на Мальдивы нашла очень редкие и ценные экземпляры. Она с удовольствием вспомнила эти удивительные белые острова, земной рай, где в бирюзовой воде плавали неописуемой красоты рыбки... А Эстрелья поделилась полученными от Анхеля сведениями о моллюсках - хотела показать Фьямме, что тоже кое-что знает. Она рассказывала, что существуют десятки тысяч видов и подвидов этих беспозвоночных, а Фьямма внимательно слушала, хотя то, что сообщала Эстрелья, было ей тоже хорошо известно. Они единогласно причислили моллюсков, спящих на морском дне, словно сокровища затонувших кораблей, которые никто не решается поднять, к числу самых удивительных обитателей морских глубин. Они вспомнили Babilonia formosae, Triphora, которую называют еще Campanile, - длинную, похожую на трубку, настоящую природную скульптуру, и Jenneria postulata, напоминающую влагалище. Поговорили о "буравчиках" и "конусах", о фарфоровых ракушках Адриатического моря... А потом посмотрели на часы, поняли, что их время кончилось, и разом рассмеялись. Они хотели поговорить о самом важном - разводе Анхеля, а вместо этого проболтали полчаса о ракушках. Подарок Анхеля, который Эстрелья достала, чтобы показать, какие прекрасные стихи он ей посвятил, так и остался лежать рядом с раковиной-двойняшкой. Уже в дверях Эстрелья вспомнила о нем и вернулась, чтобы забрать. Прощаясь, они снова обнялись. Эстрелья ушла, как и пришла, счастливая.
Прежде чем пригласить следующую пациентку, Фьямма подошла к столу, взяла раковину и положила себе на ладонь. Она хотела снова убрать ее в ящик стола, чтобы та случайно не упала и не разбилась. Фьямма нежно погладила блестящую поверхность, вдруг показавшуюся ей шероховатой. Она снова и снова проводила по раковине пальцами, но ощущение не исчезало. Фьямма поднесла раковину ближе к глазам, и ей показалось, что вдоль прочерченных на ней природой линий выгравированы крохотные буковки. Она достала маленькую лупу и поднесла ее к раковине. Это была не ее раковина. И тогда Фьямме показалось, что земля уходит у нее из-под ног. Она еще раз поднесла лупу к глазам: на поверхности раковины было написано стихотворение. Написано почерком, который она прекрасно знала, потому что это был каллиграфический почерк ее мужа. Фьямме пришлось сесть, чтобы не упасть. Она начала лихорадочно сопоставлять поведение Мартина в последние месяцы с теми историями, что в подробностях рас-сказывала ей Эстрелья. Все поплыло у нее перед глазами, словно она закружилась на карусели, с которой нельзя сойти. Да нет, она ошибается, она все приду-мала! Фьямма заставила себя успокоиться и прочесть стихотворение. После этого сомнений не осталось. Эти стихи мог написать только Мартин. Его стиль Фьямма не спутала бы ни с чьим другим. Слезы застилали ей глаза соленой пеленой, грусть сжимала сердце. Ей было больно узнать об измене мужа, несмотря на то, что сама она уже несколько месяцев изменяла ему. Но даже в своей измене она винила мужа. Конечно, говорила Фьямма себе, если бы муж давал мне все, в чем я нуждалась, разве бросилась бы я в объятия Давида? Какая глупость, какая нелепость! Помогать пациентке соблазнить собственного мужа! Делать из нее искушенную любовницу! Да как можно было за все эти месяцы не догадаться о том, что происходит? Фьямма чувствовала себя униженной, раздавленной. Чем она хуже Эстрельи? Почему Мартин обратил внимание на эту женщину - закомплексованную и не уверенную в себе? И как мало походил холодный и сдержанный Мартин Амадор на героя романтических историй, которые рассказывала Эстрелья! Этот нежный и деликатный мужчина не мог быть ее мужем!
Первым порывом Фьяммы было бросить все, немедленно отправиться в редакцию "Вердад" и потребовать у Мартина объяснений. Потом ей захотелось как можно скорее добраться до дому, открыть кран душа, свернуться калачиком на полу, плакать и ждать, пока струи горячей воды не промоют ее изнутри. А потом ей уже не хотелось ничего, кроме как примчаться на улицу Ангустиас и спрятать лицо на груди у Давида.
Она не сделала ни первого, ни второго, ни третьего. Весь день она принимала пациенток и, плача над их бедами, выплакивала собственную боль.
Закончив прием, Фьямма набрала номер Мартина. Он ответил сразу - знал, что жена никогда не звонит без важной причины. Голос у нее был усталый и безжизненный, почти неузнаваемый, слова падали как тяжелые камни. Фьямма сказала, что им нужно поговорить, и попросила заказать на вечер столик в "Заброшенном саду".
Мартин с готовностью согласился и поинтересовался, как Фьямма себя чувствует. Она, не ответив на вопрос, быстро попрощалась и повесила трубку - не хотела, чтобы Мартин понял, что она вот-вот расплачется. Не нужно, чтобы он догадался о чем-нибудь. По крайней мере пока.
Она спрятала раковину в свою сумочку, со злостью думая, что муж ее - такое же ничтожество, как и все остальные: подарка оригинального и то не может придумать, повторяется. Преподнес Эстрелье такую же раковину, что и Фьямме восемнадцать лет назад. Ей тогда этот подарок показался таким оригинальным и романтичным, таким искренним проявлением любви, что она хранила его, как реликвию, все эти годы. Правда, саркастически добавила она, для Эстрельи Мартин потрудился немного больше: если для Фьяммы он нацарапал стишки на листке бумаги, то для Эстрельи не поленился выгравировать их на раковине.
Ей припомнились истории, рассказанные разве-денными пациентками и подтверждавшими ее собственные мысли: большинство мужчин отправляются с новыми избранницами в те же места, где бывали когда-то с прежними (причем в той же последовательности), и дарят им те же подарки, что уже когда-то дарили другим. В тот самый день Дигна Мария Рейес рассказала, что ее муж отправился с молоденькой подружкой в Египет, и это была уже третья поездка, повторявшая их с Дигной Марией совместные маршруты. "А следующая будет в Таиланд", - сказала сеньора Рейес и попросила Фьямму записать ее слова в записную книжку, чтобы потом убедиться в ее правоте. Сейчас Дигна Мария уже может над этим смеяться, а сначала каждое путешествие мужа было ей как нож в сердце. Так же, как сейчас для Фьяммы эта раковина.
Ледяной ветер в тот вечер особенно свирепствовал на улицах Гармендии, обрушивая известку с карнизов домов, переворачивая урны для мусора, срывая с места все, что попадалось ему на пути. Он повернул некоторые дорожные знаки. И теперь одни, вместо того, чтобы указывать направо, указывали налево, а другие, вместо того, чтобы указывать налево, указывали направо. Знаки, предписывающие остановиться, ветер просто унес неизвестно куда, и светофоры словно взбесились, а от автомобильных гудков можно было оглохнуть. Кроме того, то тут, то там, перекрывая друг друга, включались сирены пожарных, полиции и "скорой помощи". А с балконов срывались горшки с засохшими геранями, грозя пробить голову случайному пешеходу.
Несмотря на весь этот хаос, Фьямма не стала отменять ужин.
Дома царила неуютная тишина. Фьямма разделась, как автомат, встала под душ, и по лицу ее потекли струи воды и потоки слез. Как же так получилось? Как могли они не заметить, что любовь ушла? Как могли допустить это?
Фьямма чувствовала себя беспомощной и ни на что не способной. Ее охватил страх: обстоятельства вынуждали ее к тому решению, которое она вынашивала столько бессонных ночей и так и не смогла принять. Неподвижно стоя перед открытым шкафом, она лихорадочно копалась в своем прошлом, становясь с каждой минутой все несчастнее. Она не знала, что ей делать. Точнее, знала, но понимала, что сделать это будет очень больно. Простояв так полчаса, она собрала всю свою гордость и вышла из дому, закутавшись, как в черную накидку, в собственную боль и тоску. На холодном ветру ее последняя слеза заледенела и скатилась со щеки крохотным бриллиантом.
В ресторан Фьямма пришла в десять. На их обычным столике, в правом углу, горела свеча, и Мартин поднялся ей навстречу, вопросительно глядя в глаза. Фьямма ответила ему пустым взглядом, каким смотрят на незнакомого соседа по столу, и, чтобы избежать иудина поцелуя, изобразила вежливую улыбку.
Сев, она поняла, что ей будет очень трудно вынести ужасную боль, которая через минуту обрушится на нее. Несмотря ни на что, она чувствовала, что ее тянет к Мартину так же, как в тот далекий день, когда они впервые встретились. Но обида помогла Фьямме справиться с собой: Мартин изменил ей, и измена делала его отвратительным.
Как всегда, прежде чем начать разговор, они заказали две двойные "Маргариты". В тот вечер Фьямма казалась Мартину непохожей на себя. Побледневшая от печали, она чем-то напоминала ему мраморную статую. Отчужденность сделала ее удивительно красивой. Чтобы избежать тягостного молчания, Мартин рассказал о том, в какую историю он влип с передовицей и какая гнетущая обстановка воцарилась с тех пор в редакции. Фьямма слушала его, не веря ни одному слову. Она утратила последнее - доверие.
Каждый раз, когда Фьямма открывала рот, чтобы заговорить о том, ради чего пришла, она заговаривала о другом, словно ее подсознание не давало ей сделать последнего шага. В какой-то момент ей даже показалось, что лучше будет все забыть и попытаться начать их с Мартином жизнь заново, но она подумала о Давиде и решила, что возникшее вдруг желание остаться с мужем - лишь память о давнишнем желании прожить рядом с Мартином всю жизнь. Она снова вспомнила сцены, которые пересказывала ей Эстрелья, - нет, ее муж не заслуживает ни жалости, ни пощады.
Фьямма перемешала салат - помидор оказался на месте "моццареллы", - пересчитала листики базилика и кресс-салата, украшавшие блюдо, но так ничего и не попробовала. Она подбирала слова, чтобы начать разговор, и когда наконец подобрала, Мартин опередил ее, заговорив первым. Ей осталось лишь слушать.
Мартин хорошо подготовился. Он начал с того, что в последние годы они жили не очень хорошо, а между тем каждый из них имеет право на счастье. Он особенно настаивал на том, что право быть счастливой имеет Фьямма. Потом заговорил о том, что их чувства друг к другу уже давно остыли и на смену им пришла привычка. Напомнил об огромном несходстве между ними, о многочасовых спорах, ссорах, о множестве дел, которые они пытались делать вместе, но бросали, не получая от них никакого удовольствия, о том, как тщетно пытались заполнить пустоту, о скучных завтраках и унылых выходных. Не забыл упомянуть и о последней поездке на остров Бура. Он даже осмелился намекнуть, что виновата в ухудшении их отношений именно она, Фьямма. Сказал, что им обоим следует хорошенько все обдумать... Что он очень любит ее, но это другая любовь... Что его влюбленность прошла... Внутри у Фьяммы все кричало от боли и гнева, но она, как всегда в минуты сильного волнения, не произнесла ни звука. Она могла одним словом разрушить шаткие построения, возводимые Мартином, но вызванная эмоциональным напряжением последних дней каталепсия превратила ее в каменное изваяние.
Фьямма ни словом не возразила мужу, обвинявшему ее одну в том, в чем они были виноваты оба, позволила ему выставить себя едва ли не образцом для подражания. Она молча ждала, когда Мартин, заканчивая свою речь, известит ее о том, что она уже знает. Его признание хоть в какой-то мере оправдало бы его после стольких месяцев лжи. Но признания, которого ждала Фьямма, не последовало.
Официант пришел забрать тарелки и, увидев, что еда почти не тронута, обеспокоился. Он несколько раз переспросил, понравились ли им поданные блюда и не хотят ли они попробовать что-нибудь другое, но, не получив ответа, понял, что их лучше оставить в покое - им сегодня не до еды.
Официант ушел, и теперь тишину нарушали лишь звуки "Yesterday", которую как-то особенно жалобно играл в тот вечер тапер. Эту мелодию "Заброшенный сад" дарил им на прощание. По щеке Фьяммы сползла слеза и капнула в тарелку. Когда пианист кончил играть, Фьямма поставила на колени сумочку и сунула туда руку, чтобы достать раковину - молчаливый ответ на красноречивый монолог мужа. Глядя на Мартина зелеными, как море, и солеными, как море, глазами, она исполненным достоинства жестом медленно положила на пустую тарелку мужа Spirata Inmaculata, на расчерченной поверхности которой были написаны стихи, посвященные Эстрелье.
И в этот момент страшная холодная сила, накопившаяся в природе и так долго сдерживаемая, вырвалась наконец наружу. Стекла всех до единого окон ресторана разлетелись вдребезги, и в помещение ворвался ветер, а вместе с ним - огромные хлопья черного снега, которые, падая, покрывали грязными кляксами белоснежные скатерти.
Той ночью Гармендия оделась в траур. Сорок дней и сорок ночей падали с грозно хмурившегося неба черные хлопья. Жители города, которые никогда не видели снега, и тем более снега, похожего на сажу, окончательно впали в уныние. Все вокруг покрывала ледяная пепельная корка. Пальмы, джакаранды и все другие деревья стояли голые, словно опаленные холодом. Певчие птицы давно улетели, спасаясь от ненастья, и Гармендия-дель-Вьенто погрузилась в могильную тишину, которую не решались нарушить даже церковные колокола. Город был похож на кладбище.
Освобождение
Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь.
Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь.
Евангелие от Луки, 6: 21
Долгожданное солнце наконец вернулось и засияло так мощно, что почти сразу растопило скопившиеся на улицах глыбы черного льда, ставшие уже привычной частью городского пейзажа. Теперь по тротуарам текли черные реки растаявшего снега. На улицы Гармендии-дель-Вьенто понемногу возвращались улыбки и торговцы всякой всячиной. Пальто были запрятаны в шкафы, и после ледяного ужаса последних месяцев снова ключом забила радость.
На всех углах заливались аккордеоны, наполняя музыкой сердца горожан. Лотки продавцов сластей заполнились соблазнительными карамельными шедеврами, уличные художники достали акварельные краски и снова принялись рисовать ту жизнь, которую хотят видеть туристы, живые статуи вернулись на свои пьедесталы, в бойницах старых городских стен снова встали горшки с цветами и клетки с птицами, а в порту опять кричали попугаи всех цветов и размеров. Теперь у каждого находилось время посидеть, подставляя лицо горячим лучам, за вынесенным на улицу столиком кафе. Мулатки в накрахмаленных фартуках и с огромными корзинами на головах, покачивая бедрами, снова разносили по пляжам Гармендии кокосы, папайи, ананасы и дыни.