А Фьямма была рада. Она видела, что случай не безнадежный: пациентка любит жизнь, значит, с ней можно работать. А все остальное можно исправить. Потихоньку размотать весь клубок, развязать все узелки. Пока пусть она освободится от самого большого груза, а все мелкие истории (хотя часто именно в них заключается причина страдания) можно оставить на потом. Нужно было еще спросить Эстрелью, как она относится к мужчинам. Фьямма спросила и услышала в ответ, что все мужчины одинаковы. "Почти все", - поправилась Эстрелья, секунду подумав.
Они договорились встречаться по пятницам. Фьямма вернула Эстрелье блузку, и та ушла. От пролитых слез глаза ее стали огромными, как мячики для пинг-понга, но на душе было легко, словно с души ее свалился столько лет пригибавший ее к земле камень.
Уже стемнело, когда Фьямма вышла на улицу. Стрекотали миллионы цикад. Умирая, они вспыхивали яркими желтыми фонариками. Эти крошечные фонарики освещали путь Фьямме до самого дома.
Зрелище было очень грустное и очень красивое. Мостовая была усыпана певицами, которые никогда уже больше не будут петь. Светящееся кладбище сломанных крыльев, утративших звучание голосов.
Фьямма не знала, куда поставить ногу, - боялась раздавить то, что осталось от насекомых, но деваться ей было некуда - летать она не умела. Цикады хрустели у нее под ногами. И вновь вернулась старая печаль. Она зашагала быстрее, и ноги сами привели ее в собор. Служба только что закончилась, и еще чувствовался характерный запах, напомнивший Фьямме о детстве, о сестрах... О матери... О ее шершавых руках, от которых всегда пахло луком и чесноком, о том, как эти руки ласково гладили ее волосы, когда мать поверяла ей свои горести. Фьямма ничего не хотела о них знать. Она хотела слышать лишь радостные вести, она не была готова к тому, чтобы понять чужое горе, но мать выбрала в наперсницы именно ее. Сестры называли Фьямму "любимой слушательницей" и даже не догадывались, чего стоила ей эта роль. Такое на первый взгляд безобидное занятие оставило в ней глубокий след. Ей столько приходилось выслушивать, что она научилась слушать. С тех пор она в любой момент была готова выслушать и понять. И еще научилась всегда давать и никогда ничего не просить. Беседы с матерью определили выбор профессии, научили думать прежде о других, а уж потом о себе. Подготовили Фьямму к постоянному служению, которое сама она воспринимала как величайшую добродетель. Заставили ее повзрослеть раньше срока. Сделали лучшим психологом в городе. Лучшим женским психологом в Гармендии-дель-Вьенто.
Ей все еще было трудно думать о матери. В те дни, когда работа была особенно тяжелой, Фьямма винила в этом ее.
Она вышла из собора, не найдя того, что искала. Она не понимала, отчего ей так тяжело и одиноко.
В тот вечер Мартин и Фьямма решили, что пришла пора изменить монотонное течение их семейной жизни, что нужно начать делать что-то вместе. За ужином они разговаривали лишь об этом. Следовало найти занятие, которое давало бы им возможность заводить новые знакомства и меньше замыкаться друг на друге. Друзья советовали заняться бальными танцами - болеро, танго, щека прижата к щеке... Но Мартин с Фьяммой не любили танцевать. Другие говорили, что неплохо было бы научиться играть в гольф: кроме всего прочего, это еще и новый вид туризма - поиск самых красивых полей среди самых живописных пейзажей. Шотландия летом, Бали в ноябре... Но эта идея их тоже не вдохновила: слишком много богатых бездельников, в жизни не поднявших ничего тяжелее клюшки для гольфа.
Построить дом на острове Бура среди манговых деревьев и кокосовых пальм? Записаться в общество нумизматов? Не то. Научиться играть в шахматы? Слишком мало движения. Теннис? Слишком много движения. Прыжки с парашютом и дельтаплан тоже не годились: Фьямма боялась высоты. Они остановили было свой выбор на подводном плавании, но, по зрелом размышлении, отказались и от него: пришли к заключению, что у Мартина страх глубины. Можно было записаться на курс орнитологии - к ним в гостиную залетало каждый день столько птиц, что недостатка в практике они не испытывали бы. Фьямма была в восторге, но Мартин счел это делом бесполезным. Он всегда и из всего пытался извлечь пользу.
Они потратили несколько часов, но так и не выбрали занятия, которое устроило бы обоих: все, что предлагала Фьямма, Мартин отвергал решительнейшим образом, а то, что нравилось Мартину, вызывало скуку у Фьяммы.
Потом была длинная-длинная ночь: они так и не смогли сомкнуть глаз до утра, мечтая о будущем счастье. И им даже в голову не пришло потратить эту ночь на другое - разделить ее на двоих, обнять друг друга и любить до изнеможения. И тогда уже уснуть глубоким сном счастливых любовников.
Поиском новых занятий и развлечений Мартин и Фьямма пытались заполнить ту пустоту, что образовалась на месте страсти, когда-то сжигавшей их, испепелявшей их души. Теперь эта страсть умерла. Желание уже не настигало их в любое время и в любом месте по многу раз на день. Любовь стала ритуалом, который они совершали сначала три, потом два раза в неделю, пока наконец не отвели ему навсегда ночь с субботы на воскресенье. Сегодня была не суббота, и любить не полагалось.
Утром, войдя в ванную, Фьямма увидела отражение Мартина в зеркале. И очень удивилась тому, что он делал: Мартин надувал щеки, словно собирался дунуть с такой силой, чтобы вместе с выдыхаемым воздухом выбросить из своей жизни последние лет двадцать. Он кокетничал перед зеркалом - примерял улыбки, менял позы, принимал вид обязательного интеллектуала. Когда вошла Фьямма, он спросил ее, можно ли назвать его привлекательным. Фьямма засмеялась, обнимая его. Ей он всегда казался привлекательным. Адонисом его не назовешь, но красавчики Фьямму никогда и не интересовали. Она предпочитала умный взгляд, нежные, умеющие ласкать руки, увлека-тельную беседу. У Мартина все это было. По крайней мере в то время, когда они с Фьяммой только познакомились. Он до сих пор сохранил хорошую фигуру - не прилагая к этому особых усилий, в свои сорок семь лет Мартин был в прекрасной форме. Фьямма всегда удивлялась, видя его обнаженным (хотя предпочитала его одетым в черное). В нем было обаяние юного семинариста. Очень белая кожа, очень темные глаза и волосы. Не слишком высокий - всего на несколько сантиметров выше Фьяммы. Несколько раз их даже принимали за брата с сестрой - они не походили друг на друга лицом, но его черные локоны были точно такими же, как у нее.
Поцеловав жену, Мартин вышел из ванной, и Фьямма осталась перед зеркалом одна. То, что она увидела в нем, ей не понравилось. Надо бы похудеть немного. И новое белье купить - что-нибудь яркое, пусть даже немного вызывающее, не эти вечные хлопковые белые трусы и лифчики в тон, которые она покупала дюжинами. Подобрав длинные волосы, Фьямма подумала, что Мартин, возможно, прав - ей действительно стоит сделать короткую стрижку. Последний раз она стриглась после того, как вышла из глубокой депрессии. Ей тогда было восемнадцать, волосы у нее были до пояса, а она остриглась под мальчика. Фьямма твердо знала, что стрижки связаны с состоянием души, хотя и не смогла бы объяснить, каким именно образом. Не раз она убеждалась в этом на примере своих пациенток. Одна из них всего за один месяц менялась несколько раз: сначала из рыжей превратилась в пепельную блондинку, потом стала черноволосой, сначала волосы вились мелкими кудряшками, потом стали совершенно прямыми. Эта пациентка могла превозносить своего мужа до небес, а через несколько дней утверждать, что он полное ничтожество. Много раз она собиралась сменить профессию (так же, как цвет волос): будучи по образованию архитектором, хотела стать то инженером-строителем, то ветеринаром, то адвокатом, то одонтологом, то физиотерапевтом. В один прекрасный день она решила, что наконец-то точно знает, чего хочет: стать теологом. В свои пятьдесят два года она поступила в университет, сдав сложнейшие экзамены. Она даже выучила наизусть Библию и Коран (коэффициент интеллекта у нее был чрезвычайно высокий). Но после вступительных экзаменов она ни разу не появилась на занятиях: теперь она желала стать исполнительницей танца живота. Такая это была женщина. И каждая перемена в ее настроении сопровождалась переменой цвета волос. Фьямма решила, что вопрос связи душевного состояния с цветом волос требует серьезного изучения.
Потом она снова принялась изучать свое отражение в зеркале. Нужно снова начать ходить в спортзал. Интересно только когда - у нее не было практически ни минуты свободной. Пока Фьямма размышляла так, приводя себя в порядок, ей пришло в голову, что неплохо бы им с Мартином отправиться в путешествие вдвоем. А что? Им всегда нравились приключения. Совсем неплохая идея.
За те восемнадцать лет, что Фьямма с Мартином прожили вместе, они объехали полмира. В последние годы они таким способом заполняли возникшую в отношениях пустоту. Дом их был полон сувениров со всего света: мексиканское дерево жизни, резные каменные жуки из Египта, индейские бусы, фигурки из лазурита, персидские ковры, лампы в стиле модерн, французский и австрийский антиквариат. Тысяча и одна диковина заполнили их квартиру, создав в ней эклектический беспорядок.
Их жилище могло бы многое поведать. Цвет стен говорил об их давних пристрастиях: когда-то они сами выкрасили стены своей квартиры и с тех пор их не перекрашивали. Стены со временем выцвели, но так стало даже лучше. Они были выкрашены в красный цвет, который согревал все уголки дома. А для потолков Мартин с Фьяммой выбрали небесно-голубую краску. Эта комбинация цветов родилась в одну из самых нежных их ночей. Фьямма тогда сказала Мартину, что он виделся ей голубым - цвета моря, и что уже в первую их встречу она заметила вокруг него голубоватый нимб. Мартин был цвета неба и цвета луны. А он, целуя Фьямму, шептал, что видит ее всегда в красно- оранжевых тонах. Она - закатное солнце, внезапно вспыхнувший огонь, пылающая страсть. Та ночь была лучшей в их жизни. Они любили друг друга, глядя друг другу в глаза, плача от счастья. Рот Фьяммы как голодная пчела кружил над телом Мартина, собирая сладкий сок из всех складочек, пальцы Мартина извлекали музыку из всего, к чему прикасались, словно Фьямма была арфой с туго натянутыми струнами. Она будто плыла в невесомости - руки Мартина поднимали ее, как пушинку. Он поднимал и опускал ее бедра так нежно, а внутри его клокотала такая бешеная страсть! Он вошел в ее тело, чтобы вырвать из этого тела душу. Они испили чашу наслаждения до последней капли. С той ночи Фьямма воспринимала Мартина как нежную силу. А он окончательно убедился в том, что цвет Фьяммы - красный. Тогда-то они и решили выкрасить свой дом в цвет любви, роз, огня. В цвет их губ и их сердец.
Сейчас, глядя на эти стены, проводя по ним рукой и снова и снова убеждаясь, что они уже не такие, как раньше, Фьямма думала о том, что эти стены как их с мужем любовь: они устояли под натиском времени, выдержали землетрясения, наводнения, воздействие соли и испарений, которые приносил с моря ветер, кое- где потрескались, кое-где испачкались, но если посмотреть на них со стороны - изъянов не заметишь. Вот так же и у них с Мартином: если не обращать внимания на детали, если не слишком присматриваться - то все просто прекрасно.
Шла неделя за неделей. Фьямма так и не постриглась, не купила новое белье, не начала снова ходить в спортзал, не записалась ни на какие курсы. Единственное, что она продолжала делать неукоснительно изо дня в день, это приходить в свой кабинет и принимать пациентов.
Однажды в среду, как раз когда Фьямма только что тихонько подкралась к свитому голубкой на голове статуи гнезду, чтобы посмотреть на вот-вот готовые лопнуть маленькие яички, раздался телефонный звонок. Звонила Эстрелья. Она была чрезвычайно возбуждена и просила принять ее немедленно. Уверяла, что дело не может ждать до пятницы. Умоляла выкроить для нее полчаса. Фьямме это было очень трудно, но она все же согласилась принять Эстрелью в четверг - хотя бы на день раньше назначенного срока, - почувствовав в ее голосе необычайное нетерпение, как у ребенка, который нечаянно узнал какой-то большой секрет и теперь ему не терпится этим секретом с кем-нибудь поделиться.
Повесив трубку, Фьямма снова подкралась к гнезду и увидела там множество пушистых головок с раскрытыми клювами. У нее в гостиной вылупились птенцы! Ей очень хотелось рассмотреть их поближе, но она боялась спугнуть голубку-мать - еще улетит, и о птенцах некому будет заботиться. Фьямма не знала, что голубка уже покинула своих детей - улетела с новым голубем, которого встретила, выписывая пируэты над площадью возле собора. Фьямме пришлось выкармливать птенцов из пипетки, которую она заполняла размятыми червяками - отвратительной кашицей, которую изобрела сама и которая птенцам казалась изысканным лакомством.
Так вместо детей Фьямма и Мартин оказались окружены белыми голубятами, которым они в конце концов придумали даже имена и фамилии.
Той ночью Фьямме приснилось, что она улитка. Волны то выбрасывали ее на берег, то уносили обратно в море. Она захлебывалась то соленой водой, то песком и совсем выбилась из сил, пытаясь бороться с прибоем. И почему только у улиток нет крыльев?
Фьямма вошла в свой кабинет ровно в девять, благоухая цветами апельсинового дерева (иногда ей был просто необходим этот запах). Эстрелья Бланко уже ждала ее. Как всегда безукоризненно выглядит и как всегда явилась раньше положенного часа, отметила про себя Фьямма. Странно: обычно пациентки опаздывают. Они дружески обнялись. Медовые глаза Эстрельи сияли. Фьямме было знакомо это сияние. Так сияли ее собственные глаза, когда юной девушкой она встретила и полюбила Мартина Амадора.
Прежде всего она попыталась успокоить Эстрелью - Фьямма еще не видела ее такой возбужденной. Эстрелья вела себя как девочка, которой подарили новую игрушку. Фьямма смотрела на нее тем вопросительно-ожидающим взглядом, каким всегда побуждала своих пациенток начать рассказ.
Путаясь и сбиваясь, Эстрелья начала говорить, что за последние дни в ее жизни произошли удивительные события. Она казалась опьяневшей от счастья. Просила у Фьяммы прощения за то, что не рассказала ей обо всем раньше - просто боялась сглазить свое счастье.
Фьямма молчала, и Эстрелья заговорила снова.
- Я познакомилась с удивительным существом, - возбужденно выдохнула она. - С ангелом.
И, не переводя дыхания, изложила во всех подробностях ту незабываемую встречу.
Начала с того, как однажды, когда она возвращалась из штаб-квартиры "Любви без границ", ей вдруг почему-то очень захотелось присесть на скамейку в парке Вздохов, что возле старой башни с часами. (Эстрелья спросила Фьямму, знает ли та этот парк, но спросила, похоже, лишь для того, чтобы удостовериться, что ее внимательно слушают.) Фьямма кивнула - ей ли не помнить эти старинные часы без стрелок! Сколько раз она, глядя на них, думала, что такими должны быть все часы - без стрелок. Тогда не будет ни ожидания, ни спешки и можно будет сделать все то, что нравится делать, и сказать все то хорошее, что хочется сказать. Тогда прекрасные мгновения будут длиться бесконечно, тогда можно будет вернуться назад и исправить все ошибки...
Эстрелья не заметила, что Фьямма на миг забыла о ней. И продолжала рассказывать...
В тот день много лет подряд не производившие на свет ни одного цветка розовые кусты в парке покрылись множеством готовых вот-вот раскрыться бутонов. Эстрелья никогда такого не видела. Она чувствовала, что должно произойти что-то очень важное. Вдруг словно легкий ветерок подул со стороны соседней скамейки - там какой-то мужчина бросал кусочки хлеба чайкам, которых к нему слетелось уже несколько десятков. Самая нахальная из чаек приземлилась со своей добычей в клюве прямо на туфли Эстрельи, оставив на них несколько крошек. Эстрелья подняла глаза на мужчину, их взгляды встретились, и они сразу почувствовали симпатию друг к другу. В конце концов между ними завязался разговор: сначала он заметил что-то про чаек и хлеб, потом она сказала что-то про розы, и вскоре - сами не заметив, как это получилось, - они уже оживленно беседовали об ангелах. Он пригласил ее посмотреть на самых красивых в Гармендии-дель-Вьенто ангелов, она, нежно улыбнувшись, согласилась. Внезапно они ощутили то состояние невесомости, когда время перестает существовать, а все события совершаются в замедленном темпе. Эстрелья видела в глазах мужчины отражение собственных глаз, в улыбке - отражение собственной улыбки. Она чувствовала, что нравится. Он чувствовал, что она ему нравится. И в этом состоянии невесомости продвигались они по узким мощеным улочкам к часовне Ангелов-Хранителей.
Их шаги нарушили торжественный покой часовни. Пахло воском и ладаном. Горящие свечи отбрасывали причудливые тени. По маленьким ступенькам они поднялись к алтарю, и там он попросил ее взглянуть наверх. Купол маленькой часовни был расписан удивительной красоты обнаженными ангелами. Это была сцена рождения Непорочной Девы: мадонна, окутанная золотым облаком волнистых волос, поднималась из середины алой розы, а вокруг кружились в воздухе сотни розовых лепестков. Творение эпохи Кватроченто настолько изумительное, что из глаз Эстрельи потекли слезы. Заметив это, ее спутник поднес к ее щеке букетик из сорванных им по дороге розовых бутонов и промокнул ими слезинки. Впитав влагу, бутоны чудесным образом вдруг раскрылись. Эстрелья думала, что все происходящее ей снится. Она словно сама летела по небу в окружении тех ангелов, что так тронули ее. Потом они долго стояли взявшись за руки, переполненные радостью новой любви. Им казалось, что они были знакомы всю жизнь. Он приобщил ее к культу крыльев, преподав ей первый урок. Рассказал ей, что великие мастера эпохи Возрождения, прежде чем приступить к работе, собирали перья всех известных им птиц и скрупулезно их изучали. Что крылья, написанные рукой Фра Анджелико, не похожи на крылья, написанные Лоренцо Креди, Дуччио или Джотто. Что Симоне Мартини для своего "Благовещения" собрал перья орлов, скворцов, зимородков, сов, дятлов, павлинов, диких уток, сизоворонок, а также кур и других домашних птиц, и потом из этого многообразия возникли сияющие византийским золотом и переливающиеся всеми оттенками самых изысканных цветов лучшие крылья эпохи Возрождения. Эстрелья, собиравшая ангелов лишь для собственного удовольствия, испытывала невыразимую радость - неужели есть кто-то, знающий так много о крыльях и полетах!
Потом они говорили о снах, потом - о родственных душах. В каждом подсвечнике зажгли по две свечи, поставив их рядом. Потом, когда жажда поцелуев стала непреодолимой, они целовались - жадно, кусая друг другу губы, тая от желания, - пока- служитель не начал гасить свечи в алтаре.
Последняя свеча погасла, и часовня погрузилась в полную темноту. Они неохотно поднялись и побрели к выходу. Их едва не заперли в часовне - служитель лишь в последний момент заметил их.