Те же волны раскачивали лодку боли - маленькую лодку, уносившую Героя с места битвы, где он так и не успел сразиться. Лодку, с которой он сошел как герой-правша и вытащил меч, намереваясь повести ночной десант на испанский форт; лодку, куда, после того как он упал навзничь с раздробленным картечью правым локтем, принесли его бесчувственное тело; лодку, которую обезумевшая команда развернула и вывела из бухты, надеясь добраться до флагманского корабля раньше, чем он умрет от потери крови. Он пришел в себя, схватившись за жгут, наложенный у плеча. Они как раз проходили мимо одномачтового корабля его флотилии. Тот, получив удар в борт ниже ватерлинии, тонул. Герой настоял, чтобы они задержались и подобрали уцелевших. Волны, волны, целый час, прежде чем удалось добраться до покачивавшегося на якоре "Тезея" с потушенными огнями. Яростно крикнув тем, кто хотел помочь: - Я сам! У меня пока еще есть ноги и одна рука! - он обмотал вокруг левой руки веревку и рывком взобрался на борт, приказал позвать хирурга, чтобы тот ампутировал правую руку, по самый жгут, а через полчаса был уже на ногах и отдавал приказы капитану флагмана невозмутимым и суровым голосом.
Теперь он был герой-левша.
Но что такое его храбрость по сравнению с храбростью капитана восьмидесятипушечного "Тоннана", который в прошлом месяце во время Нильского сражения от удара британского сферического ядра потерял обе руки и ногу. Он, этот Дюпти-Туар, не позволил унести себя с палубы, приказал доставить с камбуза полную ванну отрубей и погрузить себя в них по самые ключицы и целых два часа командовал обстрелом, пока из него не вытекла вся кровь и он не потерял сознание. Последними словами, которые произнесла голова, торчавшая из ванны разбухших красных отрубей, был приказ команде потопить корабль, но не сдаваться врагу. Вот доблестный воин! - воскликнул Герой; в мире героев, к которому он принадлежал, большая, необходимая роль отводилась отваге и отважно переносимой жестокой боли.
И трусости тоже: команда "Тоннана", убедившись, что голова капитана больше не говорит, вывела корабль с места боевых действий и через два дня сдалась побеждавшим англичанам. Но не в этом ли задача всякого героя - заставить врага проявить трусость?
Герой был стоиком. И весьма откровенным в своей жажде славы. Серьезный мальчик, сын священника, в девять лет он лишился матери, а в двенадцать отправился служить во флот. Он много читал, и голова его была забита всевозможными героическими образами; он любил цитировать Шекспира, а себя самого видел Хотспуром (разумеется, если исключить печальный финал): доблестным, безудержным, милосердным… и, естественно, алчущим почестей. Он не понимал ни своего тщеславия, ни своей суетности. Ценил доблесть, неколебимость, благородство, честность. Хотел собой гордиться - и оступиться не имел права. Намеревался стать героем. Он хотел заслужить славу, награды, хотел оставить добрую память о себе, попасть в исторические книги и на картины с историческими сюжетами, представлял собственные бюсты, статуи на пьедесталах и даже мысленно видел себя на вершине высокой колонны на городской площади.
Он желал быть выше ростом, хотя нравился себе в военной форме. В Англии у него осталась жена, вдова, на которой он женился по любви и которой, как сам считал, хранил верность. Последний раз он видел ее год назад, когда получил отпуск для поправки здоровья после неумелой ампутации. Он восхищался своей полной достоинства женой, ее вкусом в одежде и считал, что, согласившись выйти за него замуж, она оказала ему большую честь. Он взял с собой в море пасынка Джозайю, единственного сына Фанни от первого брака, и еженедельно информировал жену о достижениях и провинностях мальчика. Иметь собственных детей он уже не рассчитывал. Его имя увековечит слава, его потомками станут великие дела.
Через два дня после ампутации он начал учиться писать левой рукой, стараясь достичь максимальной беглости и разборчивости, хотя это было трудно: он ловил себя на том, что изумленно следит за этим странным зверьком, за тыльной стороной левой руки, - казалось, бумаги и депеши пишет за него кто-то посторонний.
Он не желал поддаваться слабости и до сего момента никогда не чувствовал себя слабым, ни тогда на лодке, ни потом, когда хирург исполнил приказ. Возможно, он не знал слабости потому, что никто никогда по-настоящему о нем не заботился, не жалел, не утешал. Еще ребенком он объявил, что не желает, чтобы с ним обращались как с ребенком: он сильный, и о нем незачем беспокоиться, он сам будет беспокоиться обо всех; и эти все - отец, братья, сестры, жена - словно поймали его на слове. Люди хотели верить в него; так всегда бывает со звездами.
Предложение Кавалера и его жены остановиться у них в доме вызвало у него протест, он собирался жить в гостинице. Об этом они не пожелали и слышать. Его уложили в постель в лучших, на верхнем этаже, апартаментах резиденции британского посланника. Герой умолял жену Кавалера не тревожиться о нем. Ему только и нужно, что побыть некоторое время одному, и болезнь пройдет. Особняк был очень большой, на итальянский манер, а слуг - больше, чем в английском особняке того же ранга, что вполне естественно для отсталой страны, и тем не менее ее сиятельство настояла, что вместе с матушкой возьмет на себя многие из обязанностей сиделки. Очутившись в постели, он скоро потерял сознание и очнулся под звуки простого голоса и от простых же действий миссис Кэдоган. Ну-ка, милок, не бойся, больно не сделаю, давай-ка мы ручку подымем… Ему вспомнилось, как морщилась жена, ежедневно перевязывая рану, как ее пугал воспаленный, красный, горячий обрубок. Тем временем супруга Кавалера широко распахнула окно и стала рассказывать, как красив сегодня залив, описывать вид на Капри и на курящийся вдалеке вулкан, к которому, как он знал, Кавалер питает особенный интерес. Потом пересказала последние дворцовые сплетни. Пела ему. И прикасалась к нему: остригла ногти на левой руке, промыла молоком бедный рассеченный лоб. Когда она наклонялась, он чувствовал запах ее подмышек, похожий на запах апельсинов, нет, более сладкий, как аромат лилий; он и не подозревал, что женщина может так пахнуть. Он закрыл глаза и вдыхал этот запах, раздувая ноздри.
Она, похоже, им восхищалась, и ему это нравилось.
Он, как и все прочие, знал ее историю: падшая женщина, которую Кавалер взял под свое покровительство и которая стала безупречной женой. Но только в придворном мире не сыщешь такого радушия и прямоты. Иногда она задает вопросы, которые не подобает задавать воспитанным леди. Например, спросила, что ему снится, - довольно дерзкий вопрос, впрочем, ему это понравилось. Беда в том, что ему ничего не снится, по крайней мере, он ничего такого не помнит, только самые обычные воспоминания: сражения, кровь, грохот и страх. Впрочем, вот один сон, за последнее время он видел его несколько раз: снилось, что у него две руки. Он на палубе, в самый разгар битвы, все чувства напряжены, правой рукой он держит у глаз подзорную трубу, а левой подзывает капитана Харди; очень правдоподобная сцена, так и было в жизни (и так могло быть изображено на картине); только так теперь быть не может (и он не помнил, два у него глаза или всего один), поэтому он знал, что это сон, и заставлял себя проснуться. Но рассказать о таком нельзя. Это прозвучит как мольба о сострадании.
Он старался что-нибудь выдумать. Сны, приличествующие герою. Мне снилось, говорил он, что я всхожу по очень высокой лестнице. Или: мне снилось, что я стою на дворцовом балконе. И сразу же (испугавшись, что дворцовый балкон - это слишком тщеславно): снилось, что я один гуляю по необъятному полю, полному цветов. И… (продолжайте же!) снилось, что скачу на коне, снилось, что плыву по туманному озеру, снилось, что я на торжественном банкете - нет, это скучно.
Что, черт подери, видят во сне нормальные люди? Он что, забыл, как разговаривают с красивыми женщинами? Проклятье! Он все равно, что животное! Только и мыслей, что о картах, тактике, готовности пушек, погоде, линии горизонта, линии боя, иногда о женщине в Леггорне, и всегда о Наполеоне, а теперь вот еще о боли в правой руке, несуществующей руке, о фантомной боли.
Нет, как бы он ни устал, как бы ни мучил жар, он попробует еще.
Мне снилось, что я в театре, - не годится. Снилось, что я вошел в замок и нашел тайную комнату, - нет. Помню, да, точно, я стоял на скале, а внизу ревел бурлящий поток, - нет. Я переплывал море на дельфине и услышал призывный голос, голос русалки, - нет. Мне снилось, мне снилось…
Она, должно быть, догадалась, что он все выдумывает, лишь бы ее позабавить. Ему такие сны казались неубедительными, они походили на рассказ по картинке. Но он готов придумывать сколько потребуется. Жаль только, что он не умеет сочинять лучше. Нужно что-то более поэтическое…
* * *
Иногда, рассказывая о прошлом, можно не говорить правды, точнее, говорить не всю правду. Прошлое можно приукрашивать. Иногда это даже необходимо.
Нормы исторической живописи того времени обязывали художника ставить основную, великую, правду сюжета выше буквальной, то есть низкой правды. Художник, избравший для картины великий сюжет, должен стремиться полностью раскрыть его величие. Так, например, Рафаэля хвалили за то, что его апостолы прекрасны телом и духом, а не злобны и уродливы, как сказано в Писании. "Пусть Александр был невысок ростом, Художник не смеет изображать его таким", - провозгласил сэр Джошуа Рейнолдс. У великого человека не бывает злого или вульгарного лица, он не может быть увечным или хромым, он не щурится, для него немыслим нос картошкой или плохой парик - но даже если и так, все это не отражает сути. А художник обязан показать именно суть предмета.
Мы любим подчеркивать обыкновенность героев. Всякая там суть недемократична. Когда кого-то провозглашают великим, мы чувствуем себя оскорбленными. Для нас стремление к славе или совершенству - признак душевного заболевания. Мы знаем: те, кто высоко взлетел (слишком высоко, по нашему мнению), страдают избытком честолюбия, а это является результатом неправильного воспитания (слишком мало или слишком много материнского внимания). Мы готовы кем-то восхищаться, но считаем, что это не должно принижать нас. Мы не хотим чувствовать себя ниже идеала. Так что прочь идеалы, к черту суть. Единственно приемлемы здоровые, уютные идеалы - те, к которым может стремиться каждый, те, которых в воображении каждому легко достичь.
* * *
Русалка!
Что, дорогой сэр?
Должно быть, он задремал на минутку. Она нежно на него смотрит.
Смутившись, он бормочет: - Я закончил рассказ?
Да, - говорит она, - вы были в королевском дворце, где король с королевой давали торжественный банкет в вашу честь, мы тоже дадим такой банкет, через несколько дней, как только вам станет лучше, - отпраздновать ваш день рождения и выразить бесконечную благодарность этой отсталой, но чудесной страны, которую вы столь доблестно защищали.
Но, разумеется, я вполне здоров, - сказал он и попытался встать, застонал, потерял сознание и упал на подушки.
* * *
Ей нравилось смотреть, как он спит, зажимая левую руку между бедер, как ребенок. Он казался таким маленьким и беззащитным. Она старалась не обращать внимания на сладостное замирание в животе и радовалась, что может говорить "мы" - мы с мужем, мы с королевой. Мы чувствуем, мы восхищаемся, мы рады, мы так благодарны, мы хотим выразить свою благодарность. И она ее выразила.
Особняк Кавалера никогда еще не выглядел так роскошно и не был так ярко освещен, как неделю спустя, в день рождения Героя, который стал также днем поклонения его славе.
Сбывались юношеские мечты: отовсюду звучали его имя, славословия, а сам он предлагал тост за тостом за сохранение монархии. Все было именно так, как представлялось в мечтах, - вот только бокал он поднимал левой рукой. Правая болела невыносимо, горела огнем, у него все еще был жар и тошнота, впрочем, не исключено, что из-за вина. Обычно он бывал крайне воздержан.
Он вбирал взглядом улыбки, красивые наряды дам, жену Кавалера в блестящем платье голубого шелка, венки и букеты; повсюду он видел свое имя, свои инициалы, свое лицо - на канделябрах, вазах, медальонах, брошах, камеях, лентах - всюду, всюду, куда ни повернись. Любезные хозяева за последнюю неделю завалили работой местных гончаров, и вот теперь Кавалер с супругой, и он сам, и проживающие в Неаполе англичане, и офицеры его эскадры, стоящей на якоре в заливе, ели с тарелок и пили из бокалов, украшенных гербами с инициалами Героя. А когда все восемьдесят человек встали из-за стола и перешли в бальный зал, где собралось еще две тысячи гостей, приглашенных на бал, а затем на ужин, то всем без исключения раздали ленты и пуговицы с его прославленным именем. Он спрятал по восемь штук того и другого в правый рукав, чтобы потом отослать Фанни, отцу и кое-кому из братьев и сестер - пусть знают, какие ему оказывают почести.
Как вы себя чувствуете, дорогой сэр, - прошептала жена Кавалера. Они направлялись в бальный зал, и она взяла его под руку.
Очень хорошо, очень хорошо.
Но на деле он чувствовал невыносимую слабость.
В центре огромного зала под тентом возвышался предмет, задрапированный "Юнион Джеком" и его собственным голубым флагом. На мгновение Герою пришла в голову абсурдная мысль: он решил, что это часть мачты "Вангарда". Он подошел ближе. Жена Кавалера не выпускала его руки. Ему хотелось хоть на некоторое время опереться на шест.
Не опирайтесь, - сказала она. Будто прочитала мысли. - Понимаете, это сюрприз. Только он не очень устойчивый. А то еще повалится!
Затем она оставила его и отошла к Кавалеру, который стоял около оркестра. Скоро должны начаться танцы. Герой думал о них со страхом. Танцев ему не одолеть. Не хочется, чтобы его видели сидящим. Но это еще не танцы - оркестр заиграл "Боже, храни короля", и жена Кавалера вышла вперед и запела. Какой удивительный голос! Благодаря этому голосу знакомые вдохновенные слова наполнялись, казалось, новым смыслом. Вдруг - нет, он не ослышался, - в гимне прозвучало его имя. "Первый на скрижалях славы", - пела она:
О нем поет земля,
Героя славу разнося По всем Британии морям,
Им Нила берега звенят -
Боже, храни короля!
Когда тысячи собравшихся в зале людей устроили настоящую овацию, он покраснел. Она еще раз про пела сочиненную строфу, жестами призывая гостей присоединяться, и вот уже все пели ему славу, тянули его имя. Потом Кавалер с женой подошли к Герою, гомон в зале стих, и тогда она сняла флаги со стоявшего под тентом предмета, похожего на мачту. Это оказалась колонна, на которой выгравировали крылатое выражение другого завоевателя: "Veni vidi vici", а также имена капитанов, принимавших участие в Нильском сражении, его собратьев по оружию. Почти все они присутствовали и подошли, чтобы пожать ему руку и в очередной раз выразить почтительную благодарность судьбе за то, что она даровала возможность служить под его началом. Кавалер, стоя у колонны, произнес короткую речь, в которой сравнил Героя с Александром Великим. В конце речи жена перебила его, закричав, что статую Героя, из чистого золота, следует установить в самом центре Лондона и что так бы и случилось, если бы там, дома, понимали, скольким ему обязаны, - он чувствовал себя прямо-таки в ореоле славы. Потом вокруг собралась толпа, лица людей сияли, многие стремились прикоснуться к нему, здесь это было в обычае, и все улыбались, улыбались. О, если бы его сейчас видели отец и Фанни!
Он повернулся к Кавалеру, намереваясь выступить с ответной речью, поблагодарить за великолепное торжество. Честь, которую вы мне оказываете… - начал он.
Это вы оказываете нам честь, - перебил Кавалер и в свою очередь взял Героя под руку.
Тут заиграл оркестр, и Герой, полагая, что жена Кавалера ожидает его приглашения на кадриль, двинулся к ней. Нет, нет, он не будет танцевать, ей придется его извинить, но он хотя бы попытается выразить благодарность.
Кавалер, по-своему так же очарованный молодым адмиралом, как и его жена, смотрел на Героя с восторгом. Какое великолепное событие! Словно после затмения. Все, что еще недавно было черным, теперь блестит и сияет. Весь дом, все его чудесные, выразительные вещи, которые, опасался он, скоро придется покинуть, этот дом - отныне официальная штаб-квартира Героя, - давно приютивший прошлое, теперь принимал у себя будущее.