* * *
Уильям, Катеринин полноватый, томный Уильям, ныне, в сорок один год, был худощав, поразительно молодо выглядел и по-прежнему оставался одаренным музыкантом. В первый вечер он почти час играл для своих гостей в большой гостиной (Моцарт, Скарлатти, Куперен). Затем, из соображений вежливости, уступил место жене Кавалера, и та предложила вниманию слушателей сицилийскую песню, арии Вивальди и Генделя, и "уди-оди-пурбум" - индусскую песню, которую выучила специально, зная о страстном увлечении Уильяма Востоком, а завершила выступление несколькими военными песнями в честь Героя.
Мужчины пересели к жарко пылавшему камину, а жена Кавалера осталась сидеть у рояля, перебирая клавиши. Уильям, цедивший слова сквозь зубы, затронул тему счастья. Первым делом он повернулся к прославленному гостю, чтобы узнать его мнение.
Счастье! - воскликнул Герой. - Для меня счастье заключается только и единственно в служении моей стране, пока страна еще нуждается в том или хотя бы согласна на то, чтобы ей служил скромный солдат, который уже отдал здоровье, зрение и многое другое для ее процветания. Но если моей стране я больше не нужен, то ничто не даст мне большего счастья, чем простой деревенский домик у ручья, где я вместе с дорогими друзьями прожил бы остаток своих дней.
А леди?
Леди откликнулась от рояля: она счастлива, когда счастливы те, кого она любит.
Глупости, моя дорогая, - сказал Кавалер.
Может быть, вы и правы, - ответила она, улыбаясь, - я глупая. У меня, без сомнения, масса недостатков…
Нет! - перебил Герой.
Но, - продолжала она, - у меня доброе сердце.
Этого недостаточно, - сказал Уильям.
Жена Кавалера продолжала бренчать на рояле. Уди-оди-пурбум, - дразняще пропела она.
А что же способно сделать счастливым Кавалера?
Я заметил, что в последнее время многие интересуются тем, доволен ли я жизнью, - произнес Кавалер. - Но сами они, кажется, бывают недовольны моими ответами. Мне нужно, чтобы не было раздоров. Волнений. Нужно спокойствие духа. Бурные страсти в моем возрасте ни к чему.
Все дружно принялись уверять его, что он не настолько стар.
А Уильям? Он с нетерпением ждал своей очереди.
Мне кажется, я нашел рецепт счастья, - сказал Уильям. - Он состоит в том, чтобы никогда не меняться, всегда оставаться молодым. Старость - лишь образ мышления. Человек становится старым, потому что позволяет себе стареть. И я горжусь тем, что ничуть, если не считать нескольких морщинок на лице, не изменился по сравнению с тем, каким был в семнадцать лет. У меня те же мечты, те же идеалы.
Да, подумал Кавалер, быть вечно юным. Не меняться. Это вполне возможно, если не думать ни о ком, кроме себя. И, если бы он мог прожить жизнь заново, именно так бы он и поступал.
* * *
На второй день они отправились в карете осматривать необъятное поместье, большую часть которого Уильям окружил двенадцатифутовой стеной с идущими поверху острыми штырями, чтобы защитить диких животных на своей территории и не дать соседям-охотникам воспользоваться ни единым акром из принадлежавших ему двух тысяч для преследования беззащитных жертв.
Разумеется, сказал Уильям, соседи не в силах представить себе, что кто-то может возражать против истребления невинных зверей, и они уверены, что эту стену я возвел для того, чтобы скрыть от их глаз дикие оргии и сатанинские обряды, которые, по слухам, я здесь устраиваю. В округе меня не любят - но, если бы любили, я сам невысоко бы себя ценил.
Днем, после обеда, Кавалер еще осматривал картинную галерею Уильяма (Дюрер, Беллини, Монтенья, Караваджо, Рембрандт, Пуссен и т. д. и т. д., а также множество изображений башни), а жена и Герой улизнули, рассчитывая побыть вдвоем. Они надеялись найти укромный уголок, где не будет никого из слуг и где они смогут заключить друг друга в объятия. Как непослушные дети, они забрались в спальню Уильяма. Там висели лазоревые индийские портьеры и стояла огромная кровать. Герой сказал, что никогда в жизни не видел ничего подобного. Но в жизни жены Кавалера эта кровать - вторая по величине; первой было Великолепное Райское Ложе доктора Грэма, двенадцать на девять футов, с двойной рамой, позволявшей изменять наклон основания. Над кроватью на сорока ярких, красочных колоннах из сверкающего стекла возвышался Блистательный Райский Купол с зеркальной внутренней поверхностью, изготовленный из ценных пород дерева с вкраплениями душистых пряностей и увенчанный механическими куклами, игравшими на флейтах, гитарах, скрипках, гобоях, кларнетах и литаврах. Гарантируем потомство любой бесплодной паре. Пятьдесят гиней за ночь.
О, она почти такая же большая, как Майское Ложе.
Что это за ложе? - спросил Герой.
А это - любое ложе, на котором я лежу рядом с тобой, - не задумываясь, ответила его возлюбленная и не без лукавства продолжила: - Держу пари, что он, несмотря на репутацию развратника, обычно лежит здесь один. Бедный Уильям!
Но он, кажется, совершенно презирает общество, - заметил Герой.
Кавалер тем временем размышлял приблизительно о том же. Вдоволь насладившись прекрасной живописью, книгами, фарфором в стиле рококо, японскими лаковыми шкатулками, эмалевыми миниатюрами, итальянской бронзой и прочими чудесными вещами, он теперь изумлялся тому, что, если не считать слуг Уильяма, он - первый человек, который все это видит. Кавалер и не подозревал, что мизантропия может послужить причиной собирательства.
Они обосновались в кабинете Уильяма, где эбеновые столики, инкрустированные флорентийской мозаикой, ломились под тяжестью книг. В отличие от большинства библиофилов, Уильям прочитывал каждый приобретаемый том и затем остро отточенным карандашом, очень мелким почерком, ставшим с возрастом безукоризненно отчетливым, заполнял внутренние стороны обложки и последние страницы книги пронумерованными глоссами, а также выносил суждение, положительное или отрицательное, о сочинении в целом. Письменный стол был завален аннотированными списками от книготорговцев и аукционными каталогами. Некоторые Уильям передал Кавалеру, показав, что именно он приказал своим агентам приобрести.
Значит, тебе не нравится бывать в книжных лавках и на аукционах, - сказал Кавалер. У него эти занятия числились среди самых любимых.
Бывать на публике для меня пытка, как, впрочем, и уезжать из Фонтхилла по каким бы то ни было делам, - воскликнул Уильям, который, прежде чем воцариться в родовом имении и начать создавать свои коллекции и аббатство, провел долгие годы в странствиях по континенту. - Впрочем, как только для хранения всех прекрасных, уникальных вещей, которыми я владею, будут созданы надлежащие условия, мне больше не понадобится выезжать отсюда, а также с кем-либо встречаться. Я обоснуюсь в своей крепости, и мне не будет страшен даже конец света, ибо я буду знать, что все самое ценное в мире мною спасено.
И ты не хочешь дать людям возможность оценить прелесть твоего собрания? - спросил Кавалер.
С какой стати мне должно быть интересно мнение тех, кто менее образован и менее чувствителен, чем я?
Я понял твою точку зрения, - сказал Кавалер, никогда раньше не думавший о коллекционировании как о способе отгородиться от мира. Он был с миром в ладу (хотя в последнее время мир, кажется, был не в ладу с ним) и с помощью коллекции поддерживал с ним связь, столь же выгодную, сколь и приятную.
Да, очевидно, что его родственнику глубоко безразлично дело улучшения общественного вкуса. Но, - осведомился Кавалер, - разве тебе не приятно думать, что в будущем доступ к твоим коллекциям будет открыт, что они будут по достоинству оценены знатоками, обладающими достаточными знаниями, чтобы понять…
Для меня нет ничего более одиозного, чем рассуждения о будущем, - прервал Уильям.
Значит, для тебя прошлое - это…
Не уверен, что испытываю любовь к прошлому, - снова нетерпеливо оборвал его Уильям. - В любом случае, любовь тут ни при чем.
Коллекционирование как способ мести - Кавалер впервые встречался с подобным. Месть, подкрепленная неограниченными возможностями. Его родственнику, в отличие от него самого, никогда не приходилось задумываться, может ли он себе позволить приобрести понравившуюся вещь, будет ли это хорошим вложением средств. Коллекционирование, как и любое предприятие Уильяма, было путешествием в бесконечность, в загадочные, не подлежащие исчислению или измерению сферы. Извечное счастье коллекционера - составление реестров - не доставляло ему никакого удовольствия. Они способны охватить лишь что-то конечное, мог бы сказать Уильям. Что за интерес знать, что ему принадлежит сорок лаковых шкатулок, выполненных в технике маки-э, тринадцать статуй святого Антония Падуйского и мейсенский обеденный сервиз на триста шестьдесят три персоны? А также все шесть тысяч сто четыре тома великолепной библиотеки Эдуарда Гиббона? Уильям приобрел ее, узнав о смерти великого историка в Лозанне, но так и не послал за нею - он презирал его "Упадок и разрушение". Уильям не только не знал в точности, чем владеет, но иногда приобретал вещи затем, чтобы их не было, чтобы сделать их недоступными для других, а возможно, и для самого себя.
В некоторых случаях, - задумчиво пробормотал Уильям, - достаточно самой мысли об обладании.
Но если ты не можешь любоваться, прикасаться к тому, чем владеешь, - сказал Кавалер, - то не можешь ощутить красоту, а ведь именно этого желает каждый, кто любит искусство, - каждый, кто любит, чуть было не сказал он.
Красота! - воскликнул Уильям. - Есть ли на свете человек, более восприимчивый к красоте, чем я?
Вам незачем объяснять мне, какие возвышенные чувства она вызывает! Но есть нечто более высокое.
А именно?..
Нечто мистическое, - холодно ответил Уильям. - Боюсь, вы не поймете.
Со мной ты можешь поделиться, - сказал Кавалер, который наслаждался и этой вздорной беседой, и ясностью своих мыслей.
Может быть, подумал он, в последнее время они так часто бывали спутаны оттого, что я почти не веду бесед, которые требовали бы хоть какого-то напряжения умственных способностей или затрагивали бы ученые темы. Все превратилось в анекдот.
Расскажи же, - попросил он.
Нужно подняться настолько высоко, насколько возможно, - провозгласил Уильям. - Туда. Я достаточно ясно выразился?
Абсолютно ясно. Ты имеешь в виду свою башню.
Да, если угодно, мою башню. Я удалюсь в башню и никогда больше не сойду вниз.
И скроешься таким образом от мира, который дурно обошелся с тобой и на который ты обижен. Но ведь ты сам окажешься в заточении.
Как монах, ищущий…
Но ты, разумеется, не хочешь сказать, что живешь здесь монахом, - засмеявшись, перебил Кавалер.
Я стану монахом! Но, очевидно, вы не понимаете. Вся эта роскошь, - Уильям махнул изящной рукой в направлении дамасских штор и мебели в стиле рококо, - такое же орудие духа, как хлыст, который монах вешает на стену своей кельи и снимает каждый вечер, чтобы очистить душу!
* * *
Окружить себя изобилием чарующих, одухотворяющих предметов, чтобы обеспечить чувствам постоянную занятость и непрерывно развивать воображение, - это Кавалер хорошо понимал. Не мог понять он другого - коллекционерской страсти, отданной в залог чему-то, что выше искусства, прекраснее красоты, тому, чему и искусство, и красота служат лишь единственно возможным инструментом. Кавалер искал блаженства - но не экстаза. Никогда, при всех своих размышлениях о счастье, не стремился он подойти к той пропасти, что отделяет счастливую жизнь от жизни экстатической. Экстаз не только, как мог бы сказать Кавалер, требует от жизни неизмеримо много, но неизбежно оборачивается жестокостью.
Как сексуальная потребность, когда она становится центром и смыслом существования и ее стремятся удовлетворить во всей ее пагубной безудержности, так и любовь к искусству (и красоте) по прошествии некоторого времени может существовать только как эксцесс, как нечто, что изо всех сил стремится превзойти и исчерпать себя.
Любить что-то по-настоящему - значит хотеть от этого умереть.
Или жить только в этом - что одно и то же. Взойти наверх и больше никогда не спускаться вниз.
Я хочу вон то, - говорите вы. - И это. И это. И еще вот это.
Продано, - отвечает приветливый продавец.
Если вы достаточно богаты и можете купить все что захотите, вам, возможно, захочется предаваться своей ненасытной страсти в отдельном здании - построить уникальное, необыкновенное жилище для себя и своей коллекции. Оно суть предельное выражение фантазий коллекционера об идеале, о самодостаточности.
И теперь вы говорите "я хочу это, это, и то" своему архитектору.
Архитектор ставит вам палки в колеса. Он говорит: это невозможно. Или: я не понимаю.
Вы пытаетесь объяснить. Вы используете невнятные понятия "готический" или "стиль ретро", что бы это на данный момент ни означало. Тогда архитектор вроде бы понимает вас. Но на самом деле вам его понимание не особенно и нужно. Мне видится такой, знаете, Восток, - говорите вы. Но имеете в виду не Восток, а восточный декор, всегда казавшийся вам подходящей обстановкой для погружения в пророческий транс, как вы это называете.
Архитектор выполняет ваши пожелания: с вами трудно, но вы его лучший клиент. Однако, с какой бы точностью ни исполнял он ваши прихоти, он не может удовлетворить их полностью. Вы постоянно просите что-то изменить, что-то добавить. В голову приходят все новые фантазии. Точнее, новые вариации старых фантазий, из-за которых, собственно, вы и затеяли строительство.
Я хочу большего, - говорите вы измученному покорному архитектору, который к этому времени начинает игнорировать некоторые указания эксцентричного патрона или экономить на стройматериалах. Большего, большего. Ваша стройка обладает незавершенностью коллекции. Вам кажется, что вы хотите ее закончить, - но это не так.
* * *
Только потому, что башня еще не достроена (и никогда не будет достроена), он решается показать ее им, осуществить для них своеобразную постановку. На сей раз это не их театр. Никто, даже Герой, не может отодвинуть Уильяма на задний план.
Он приказал развесить на деревьях, на много миль, фонарики и поставить вдоль специально прорубленной для карет просеки (а также для создания торжественного эха, в сторону, в глубь леса) маленькие оркестрики, чтобы уже тогда, когда на закате гости поедут через лес, создать у них ощущение волшебства. Когда первая карета выехала на открытое пространство, было еще достаточно светло, и на восьмиугольной башне удивительного крестообразного здания, топорщащегося всевозможными зубцами, фронтонами, эркерами, можно было различить развевающийся флаг с цветами Героя. Во всем спектакле это было единственное, чем Уильям отметил присутствие в своих владениях самого знаменитого человека Англии.
Он провел их в здание через двери восточного трансепта и сквозь Большой зал - в комнату, называвшуюся, как сказал гостям хозяин, Приемной Кардинала; там, на монастырском трапезном столе, на серебряной посуде для них был сервирован парадный обед. После обеда жена Кавалера показала пантомиму: аббатисса монастыря, встречающая новых послушниц. Мне показалось, что это подходящая тема, доверительно сообщила она Уильяму после представления.
Внутри большая часть помещения была заставлена лесами, на которых неотчетливо виднелись фигурки мастеровых, плотников, штукатуров и каменщиков, их было пятьсот, и работали они круглосуточно. Нервно смеясь, проклиная своим высоким, напряженным голосом медлительность архитектора и нерасторопность рабочих, сразу же забывая о раздражении и отдаваясь восторженным мечтам о том, что здесь когда-нибудь будет, Уильям вел гостей по коридорам с крестообразными сводами, по освещенным серебряными светильниками галереям, вверх и вниз по винтовым лестницам. Жена Кавалера, которой оставался всего месяц до родов, храбро эти лестницы преодолевала. Кавалер, поглядывая на фигуры в капюшонах, с обнаженными мускулистыми руками, освещавшие им путь большими восковыми фонарями, прятал улыбку.
Это храм искусства, - объяснил Уильям гостям, - где будут усиливаться все яркие ощущения, которых жаждут наши убогие органы чувств, и пробуждаться все возвышенные мысли, на которые способен наш хрупкий дух.
Он показал им Галерею длиною в триста пятьдесят футов, где будут висеть его картины, Сводчатую библиотеку и Музыкальную комнату, где на клавишных инструментах он будет исполнять все достойные произведения.
Некоторые комнаты, более или менее подготовленные к осмотру, были обшиты панелями, в них висели разноцветные, как павлиний хвост, занавеси, пестрящие голубым, пурпурным, малиновым. Но Уильям, казалось, все больше и больше тревожился о том, что гости не понимают значения увиденного.
Вот моя Часовня, - показал он. - Вы должны представить повсюду золотые подсвечники, эмалевые раки, вазы, потиры, дароносицы, украшенные бриллиантами. Купол будет из полированного золота.
А здесь пусть ваше воображение нарисует двери из фиолетового бархата, расшитого пурпуром и золотом, - сказал Уильям. - А в этой комнате - ее я называю Святилище - решетчатые окна, как в исповедальне.
Я изрядно замерз, - пробормотал Кавалер.
А у каждого из шестидесяти каминов, - невозмутимо продолжал Уильям, - будет стоять золоченая филигранная корзинка с ароматическим углем.
Темнота, холод, мерцающий свет факелов - Кавалер почувствовал дурноту. Его жена жалела, что поблизости нет стула или молельной скамеечки, куда можно было бы опустить тяжелое тело. Дым от факелов ел глаз Героя.
Уильям показал гостям Комнату откровения, где пол будет из полированной яшмы и где его похоронят.
Он показал им то, что должно стать Малиновой гостиной, обтянутой узорчатым малиновым шелком, и Желтый уединенный приют, который должен быть обтянут желтым, и т. д.
Наконец они пришли в огромный зал под центральной башней.
Восьмиугольный зал. Здесь нужно представить дубовые панели и витражное стекло во всех этих парящих арках и огромное центральное окно-розетку.
Смотрите-ка, - воскликнула жена Кавалера. - Это же и правда как церковь.
Полагаю, высота здесь около ста тридцати футов, - сказал Герой.
Задайте работу воображению, - раздраженно продолжил Уильям. - Впрочем, когда мое Аббатство будет построено, места воображению в нем не останется. Оно само станет воображением, обретшим осязаемую форму.
Он так хотел, чтобы они поняли все великолепие его будущего Аббатства.
Поэтому, в конце концов, - на самом деле Уильям не настолько отличался от остальных коллекционеров - он испытал разочарование. Он ничего не ждал от сына священника, этого сморчка в адмиральском мундире, у которого, помимо жены Кавалера, не было в жизни другого интереса, кроме как убивать людей. Не вселяла надежд и inamorata Героя, принадлежавшая к той презренной расе людей, которые приходят в восторг по любому поводу. Но от ее мужа, Катерининого мужа, разборчивого пожилого человека с исхудавшим лицом и отсутствующим взглядом, он все же чего-то ждал. Но в нем не было ничего. Ничего. В двадцать лет, подумал Уильям, я дал себе клятву, что навсегда останусь ребенком; стало быть, я должен смириться со своей детской уязвимостью, с нелепым детским желанием найти понимание.