Так обнявшись и взявшись за руки, как дети, мы с медленным наслаждением прошли на кухню и стали есть из одной тарелки овсяную кашу, приготовленную Феей.
Она кормила меня из своей ложки, а я ее из своей. И только Аристотель жадно урчал, поедая сырую рыбу в гордом кошачьем одиночестве.
Потом Фея стыдливо встала с моих колен и повела меня за собой в комнату. В это мгновенье она вся стала серьезная и задумчивая. И тут же ни слова ни говоря, запела акафист Пресвятой Богородице. "Простирай надо мною руки свои, Владычица, святые, чистые, как голубиные крылья".
Возможно, сейчас моя память искажает последовательность этих святых строк, но его смысл, и глубина, и чувствительность голоса моей Феи в этот миг возвышали меня до самого волнующего состояния.
Это ощущение сродни и пламенному экстазу обладанья, и холодному мраку надвигающейся Смерти…
Недаром Фея повторяла вместе с Акафистом слова о нашей болящей душе и ничтожности, в какой прозябал всякий смертный.
От этого слова надежды на вечную милость Святой Богородице устремлялись все выше под тонкий покров великого Неба и постоянной Тайны, держащей нас здесь на сиротливой и мало радующей земле.
И все же с ней, с моей Феей я забывал про все несчастья и мелочи, обкрадывающие разум. С ней душа моя легко и свободно проходила весь земной эфир.
В ее молитвенной и робкой, застенчивой улыбке с преклонением колен сияло не одно только раскаянье испуганной грешницы…
Нет, для этого наша жизнь была слишком ирреальна и противоречива… Нет, смысл она брала из собственного вдохновения, от сознания не греха, а чистоты его относительной справедливости живущего кое-как мира…
Заурядные люди, не умеющие ни любить, ни проникаться тайной Божьего слова, никогда не поймут, какой легкой, сказочно обворожительной была для меня тогда моя поющая Фея. Она роняла в мою душу капли смысла, и я ей тихо подпевал…
Чей-то звонок прозвучал так глухо, словно мы существовали уже в другом мире. Наверное, это так и было.
Я пошел открывать дверь. Фея инстинктивно дернулась к своему укрытию, но тут же застыла на месте, словно чувствуя, что это не Темдеряков. И на самом деле, это был мой отец.
Он приехал навестить меня. От неожиданности я смутился и неловко поцеловал его. Он тепло обнял меня и сразу прошел в комнату, где нас ждала грустно молчащая Фея.
– Ага, значит, стал девиц приводить, – с горькой усмешкой обернулся на меня отец. – И пить уже стал, как взрослый.
Он заметил пустую бутылку из-под коньяка, оставшуюся после писателя Петрова на подоконнике.
– Ну, подожди, – возмущенно прошептал я, – ну, не надо так со мною разговаривать! Я уже работаю и отношусь к жизни гораздо серьезнее, чем ты думаешь!
– Сопляк! Я высылаю тебе деньги на обучение, а ты уже неделю как не ходишь на занятия!
Отец кричал на меня, распаляясь все больше…
Плачущая Фея отвернулась к окошку и затаилась, как притихшая мышь. Даже Аристотель от отцовского крика спрятался под диван. Я стоял перед отцом и как ребенок, и как взрослый, и я не знал, как донести до него смысл моей странной и противоречащей всему жизни.
– Я люблю ее, понимаешь, – прошептал я, а по глазам моим лились слезы.
Отец задумался и потом взял меня за руку и сказал: "Пойдем!"
А Фее он сказал:
– Вы меня извините, но нам с ним надо поговорить, мы выйдем на улицу, и он меня проводит на поезд.
Всю дорогу я рассказывал ему про свою жизнь, а он с озабоченным видом слушал меня.
Люди проходили мимо как сомнамбулы. Опять шел дождь.
Он словно помогал мне думать и говорить. Капли, как слова, отчаянно падали в землю. Потом мы пришли на вокзал, отец со мной подошел к своему вагону.
Он меня на прощанье обнял, а я крикнул в уже отъезжающий поезд. Я еще долго бежал по лужам за ним.
Плакал, как ребенок, и на его глазах тоже видел свои младенческие слезы.
Он махал мне рукой. Так птица машет крылом на прощанье с землей. Фея встретила меня задумчивым поцелуем.
На следующий день я пошел учиться… Иногда мне казалось, что я делаю это ради своего отца, хотя на самом деле это он ради меня приезжал сюда и просил не бросать университет. Кстати, он так и не заметил моей перебинтованной шеи.
Так иногда один вопрос заслоняет другой, так моя учеба и Фея укрыли от глаз моего отца еще одну коварную случайность. Впрочем, он так давно меня не видел и так напряженно вглядывался в мои глаза, что некоторые детали просто исчезали в распахнутой пропасти нашей Вселенной…
Как ни странно, но Фее понравился мой отец, даже несмотря на его гнев и едва прикрытое чувство горькой иронии, даже презрение к нам.
Вместе с тем, и через его обеспокоенный крик светилась и проглядывалась любовь. Чтобы в себе таить сочувствие с предчувствием.
Может, я и не знал, что он думал в ту минуту, но видел и чувствовал, как он любит меня. Как он становится для меня живою легендою.
Как эхо извинения перед Феей просил прощения он за то, что был отцом, и за любовь свою, поскольку мудро чуял, как заблуждается душа в своей любви. И как пугается в себе существованья…
Именно поэтому Фея полюбила моего отца, и он помог ей простить его.
Я прихожу на учебу с перевязанным горлом, как недоделанный со сломанной гильотины. И сразу же встречаю любопытные взгляды, иногда даже смех и шуточки. Федор Аристархович тут же уводит меня в курилку и спрашивает, что случилось?
– Только между нами, – шепчу я ему на ухо, – то очень крепко вчера выпил!
– И что, с кем-то подрался?
– Да нет. Врач вчера зуб сверлила, а я от страха дернулся, и она нечаянно сверлом по горлу провела…
– И как ты жив-то еще, – то ли сочувственно, то ли шутя заметил Федор Аристархович.
– А что с вашим горлом?! – подошел ко мне, с интересом меня разглядывая, профессор Цнабель.
– А это ходячая реклама ревности, – неожиданно засмеялся Федор Аристархович, – видите ли, Арнольд Давыдович, он с одной замужней спутался, а муж его взял и полоснул за это по горлу!
Чудо или парадокс существования?! – Глупая шутка Федора Аристарховича оказалась правдой и так ударила мне в голову, что я готов был тут же придушить своими руками смеющегося Федора Аристарховича, но вовремя опомнился, весь побледнел и выбежал из курилки.
Уже продолжать учебу было невыносимо, но я сидел, изображая на своем лице заурядное любопытство, в то время как сам я мучился и ломал себя всякими догадками в отношении Федора Аристарховича. Откуда он мог узнать?
Неужели ему что-то рассказал неугомонный писатель Петров, но ведь сам Петров тоже вроде бы ничего не знал!
Однако чем больше я думал об этом, тем больше мучился. И только после последней пары когда я уже покидал стены родного университета, меня быстро догнал Федор Аристархович и, оглянувшись по сторонам и убедившись, что никого рядом нет, сказал полушепотом:
– Старик, извини, я уж не знал, что попаду прямо в точку!
– Да, уж, – глубоко вздохнул я, – а я вот и понятия не имел, что вы шутите!
– Да, ладно, чего уж там, я же видел, как ты побледнел, – рассеянно улыбнулся Федор Аристархович по-видимому, все еще пытаясь разобраться в моих чувствах.
– А я вот, Федор Аристархович, видел недавно очень забавный сон.
– Уж не про меня ли был сон?
– Ну, конечно, – сделал я многозначительную паузу, – не про вас!
– А жаль, – неожиданно огорчился Федор Аристархович, – вообще мне нравится, когда другие люди меня во сне видят. Это придает моим мыслям несколько божественный характер! Ну, так вы расскажете мен свой сон?
– О, да, конечно, я давно хотел рассказать вам по этот странный сон. Мне приснился Аррава, человек в черном. Вроде его не было, но все же он был, потерявшийся, как и я, в бесконечном потоке голосов, брызжущих одной лишь вечной громадой.
Его случайность не от воображения, а от безысходности…
Он непроницаем, потому что в нем есть глубина бездонного неба…
А там есть еще один пустующий дом, и он ведет меня туда, туда, где меня нет, где все темное и пугающее меня пространство дышит одним истомленным отсутствием меня во всем…
И мне ужасно хочется закричать, что я есть, и что конца моего никогда не будет, потому что всякое число, вышедшее из небытия, имеет бесконечную значимость в смене лет и летающих образов…
Но я чувствую, что меня уже нет, когда Аррава со мной, когда он держит меня за руку как послушного ребенка и ведет туда сквозь кромешную тьму в один страшный дом…
И, может быть, именно сейчас, когда во мне ничего нет и я холоден, как мертвец, и угрюм, как проклятый одной неизвестностью философ, лишь только во сне и во тьме, вижу, как бесполезно простираются между нами одни неизвестные тени и как они странно так молчат, когда меня ведет за собой Аррава.
Я умолк… Федор Аристархович закурил и предложил мне присесть на скамейку под старыми липами, чьи аллеи протянуты далеко вглубь города от нашего университета.
Мы садимся, и я снова продолжаю рассказывать свой сон…
Ветер колышет черные занавески на раскрытом окне…
Одинокая свечка разгорается перед беспристрастным лицом Арравы, и кто-то, серьезно задумавшись, бьется мое несуществующее тело…
Сейчас меня нет нигде, но я слышу свой собственный голос, он спрятан внутри моего продолжающегося сна.
Это он, Аррава… Это он бьется со мной, как со смыслом непостигнутого бытия, и тут же теряется в бесконечных линиях незаконченных судеб…
Как быстро я схожу с ума и думаю о нем…
И пусть раньше его ни разу не видел, то почему я его знаю, и как будто явственно чувствую в окончании сумеречных тел одно, наше, и во всем все та же странная вера в Небытие всякого, откуда он приходит сюда…
И становится ясно, почему никогда этого не было и все же было и есть, хотя бы потому, что в уносящемся дыхании планет и вечностью размытой глубины… далекой еле призрачной дороги… две тени нелюдимые видны, и никому не ведома их песня…
– Здесь мир иной, – поет Аррава мне, и я иду за ним, как за судьбой, случайным ветром побираясь в темноту. С людьми остаться страх внутри имею.
Печаль от Вечности мой Образ искушает. Какие годы пред Неведомым прошли… И в прахе замерли… в пыли навек осели… Мятежным призраком внезапно вознесли… Мое вхождение в твой мир иной, Аррава…
Мое грядущее темно, как зеркала, съедающее взглядом небо Ночи, там мертвенно прохладно, нет тепла, лишь Смерть одна рождение пророчит… его глубокие и пронзительно черные глаза сморят на меня безднами…
И, спотыкаясь о собственную речь, я вдруг начинаю ощущать всю его власть над собой и остальными тварями, чьи тела утверждаются в это время снами.
Ибо время одно – лишь ночь, а место его может быть везде, ибо это Аррава.
Вот вижу гроб закрылся чей-то, листва упала, отделилась от деревьев. И занавески спущены, как мысли, летящие с тоскою в темноту…
Мысленно я уже отошел от себя и стал Арравой, а образ его повторялся бесконечно как тайна Смерти…
И всего, что неизбежно прячется в ней.
Я шел и падал без конца, а мое дыхание замирало в нем, в Арраве. Мы уже стояли в пустом доме. И трещины стен, потолков и дверей заполняли собой преходящую безвозвратность моего прошедшего сна. И Аррава, что-то только посмотрел в глаза немого ожидания.
Я умолк. Сейчас прямо на ходу из меня возникало что-то такое странное, что даже Федор Аристархрович погрустнел.
– Это ведь как стихи или как музыка, – немного походя вздохнул он. – Кстати, а что ты можешь еще мне рассказать про Арраву.
– Аррава – это фатальное существо, – вздохнул я. – Не помню уже где, но где-то о нем я слышал… Долгое время он для меня оставался загадкой, пока я впервые не прочитал Цикенбаума. Правда, следует отметить, что Цикенбаумом любая реальность наивно признается сверхреальностью, к тому же он сам так часто тяготеет к мистификации, что его разум с необыкновенной легкостью распоряжается потусторонним миром… Одна "Мифология безумно рассудка" чего стоит! Впрочем, многие ученые бессильны навсегда понять Цикенбаума и поэтому склонны отрицать его труды как специфический результат его же безумия. Однако, Аррава!
Кто это и какова цель его существования?!
Аррава – это человек в черном, конечно, он более всего похож на мужчину, хотя он настолько мрачен и таинственен, что его пол как бы растворился сам собой в его же мистическом происхождении…
Далее, появляется он всегда в темноте или во сне и к тому же не для всех, а только для людей с расшатанными нервами и соответственно болезненным психическим восприятием.
Отсюда у некоторых гностиков возникает сразу же едкая ирония, – мол, раз его видят только ненормальные людишки, то его и вовсе не существует!
Оно бы и было так, если бы он не являлся одновременно в совершенно разных местах нескольким людям…
Что-то вроде Лох-Несского чудовища, только если у этого чудовища есть свое озеро, т. е. место обитания, то у Арравы нет каких-либо биологических или исторических корней, – он прост возникает совсем из ничего в то время как Лох-Несское чудовище остается прообразом или архетипом давно уже вымерших динозавров и ихтиозавров, поскольку возникает из воды.
Более того, у Арравы есть какая-то определенная цель, которая в настоящее время остается все еще тайной для всех, своего рода это испытание разума метафизической совестью или ненавистью к себе…
И потом, очевидно, что Аррава связан со звездными скоплениями и их перемещениями относительно нашей Земли… т. е. его еще можно назвать астральным существом…
Например, в полнолуние, при созерцании нашей Земли Водолеем, Аррава является только убийцам своих супругов: женоубийцы, как и мужеубийцы, видят его одинаково мучительно у своих домов, где некогда они наслаждались семейным кровом, а не кровью, а теперь вот ужасно боятся ее.
Точно так же вызывает удивление тот факт, что почти всех убийц Аррава ведет за руку, в то время как воры и насильники идут за ним послушно сами… В контексте Небытия любые…
– Так выходит, что во сне ты был убийцей, раз Аррава вел тебя за руку?! – прервал мой рассказ Федор Аристархович.
– Да, я чувствовал себя убийцей, хотя я никого не убивал, – грустно улыбнулся я, но я чувствую какую-то загадку в том, что я был кем-то в образе того, кого вел за руку Арраву…
– Ну, ладно, извини, я тебя прервал, – Федор Аристархович опять захотел услышать продолжение моего рассказа об Арраве…
Итак, в контексте Небытия любые обрядовые жесты и поведение служат находкой для дальнейшего расследования Цикенбаума, – он составляет таблицы вроде восточных танк, где с помощью китайских и древнеегипетских иероглифов находит настоящее положение Арравы сразу в нескольких точках… это говорит о бесконечной раздвоенности странного образа Арравы, о его извечном стремлении отдавать себя в метафизическую собственность всем людям, которые одинаково бесправны перед его вечной Тайной…
Он говорит им, но они не слышат его, завороженные его загадочной реальностью, в которой корень его возникновения – это и их собственный грех…
Трудно понять, как Аррава может среди множества людей находить единственный путь туда через Самоубийство…
И еще возникает попутно один закономерный вопрос: как он может отделить случайное от бессознательного, а людей – от грешников?!
Цикенбаум пытается найти ключ к очевидности спасения некоторых людей самим Арравой, т. к. он иногда, взяв на себя обязанность довести их до назначенной цели, вдруг бросает их на полпути, что, в общем-то, и смогло донести до нас сам образ Арравы…
Люди, оставшиеся в живых и испытавшие ужас перевоплощения в собственные тени, шли за ним вроде бы и в полном сознании и целиком готовые на Смерть…
Однако в самую последнюю минуту Аррава их бросал, мгновенно исчезая в своих потусторонних мирах.
Здесь очень ясно прослеживается смысл его поступков, ибо в одних случаях Аррава является несколько раз одному и тому же человеку, добиваясь конечного результата постепенно, т. е. через осознанную казнь субъекта собой, в других случаях он вообще может возникнуть лишь раз и больше никогда не появляться, оставляя человека со своими тревожными раздумьями до самой Смерти…
Здесь возникает тоже что-то вроде вопроса и ответа: а не достигает ли таким путем Аррава очищения всякого человека через свое же возникновение и последующее исчезновение в его разуме…
Ведь след остается на всю жизнь…
Однажды Цикенбаум беседовал с женщиной, убившей своего мужа, и выяснил, что Аррава приходил к ней два раза и больше никогда уже не появлялся, и она прожила после этого двенадцать лет…
Для чего же тогда он оставил ее на земле, для чего он отдал ей эти годы, уж не для того ли, чтобы она еще раз пережила то же самое и очистилась до конца?!
– Это все из книги того самого Цикенбаума, – прервал мой рассказ Федор Аристархович.
– Можно сказать, что так, – уклончиво ответил я, – просто то, что я читал и что мне потом приснилось, так перемешалось, что связалось в одно целое…
– Ну, а что дальше?! – Федор Аристархович опять извинился за то, что прервал меня.
– А это говорит о том, что Аррава пробуждает – включает механизм самоочищения человека собой, а если такого механизма нет или Аррава его включить вдруг не может, он подводит его к этому уже другим путем – через его собственную Смерть…
"Следовательно, на земле есть такие пути самореализации, – пишет Цикенбаум, – которые приводят нас к познанию самих себя через потусторонние предметы и образы и даже просто смутные очертания вроде того же самого Арравы…"
Я прекращаю свой рассказ об Арраве, и внимательно приглядываюсь к Федору Аристарховичу.
– Ну, как могли в разное время и разных точках земли, реальности и сна видеть его, пусть даже и в ночной темноте, и в собственных болезнях самые разные люди?! – спрашивает меня Федор Аристархович.
Я знаю, что это знает Цикенбаум, но молчу и улыбаюсь…
Достаточно уже и того, что я рассказал об Арраве Федору Аристарховичу.
Только с помощью Арравы я отвлек его внимание от своей жизни и был этому рад, ибо теперь он задавал себе вопросы про новое мифологическое существо, которое легко возникло вместе во мне с загадочным Цикенбаумом.
Федор Аристархович еще долгое время идет за мной и задает самые несуразные вопросы, я бы сказал – чудовищно-абсурдные вопросы…
Из-за этого я делаю вывод о том, что своим безумием можно легко заразить любого человека, было бы только желание, а образы всегда найдутся. Особенно, если ты пишешь стихи. Если ты влюблен и веришь в существующее, как и во всякую тайну Вселенной.
А впереди, где-то далеко за убегающей толпою, за отражением городских тротуаров с блестящими крышами домов скрывается образ моей волшебной Феи…
В магических кольцах, с улыбкою тайной… С лица моего тень твоя нисходила. Так грустно глядел я вперед и в молчанье предчувствовал душу в небесном сиянье…
У "Ты" здесь есть всякое "Я"
И всюду в нас брезжит туманов прощальность
И тайна встает зябким взором лица
И бездна во мне твоим изваяньем
Живет и не знает чувствам конца.
Фея встречает меня своей постоянной улыбкой.