Она отправилась в деревню, чтобы провести там неделю у друзей, но через несколько дней заболела и вернулась домой, чтобы обратиться к своему лечащему врачу. Когда она прибыла домой, он показался необитаемым. Она на цыпочках подкралась к мастерской Новалиса. Оттуда не доносилось ни звука. Тогда она решила, что он занимается там любовью с какой-то женщиной. Она приблизилась к двери и тихо, осторожно, как воровка, отворила ее. И тут она увидела, что на полу мастерской лежит картина с ее изображением, а на холсте распростерся и трется об него ее муж - совершенно голый, с растрепанными волосами, каким она никогда его не видела, с торчащим пенисом.
Он сладострастно перемещался по картине, целуя ее, потирая картиной у себя между ног. Он прижимался к картине так страстно, как никогда не делал этого с ней в постели. Казалось, что он пребывает в полузабытьи, а вокруг были расставлены другие картины, изображающие ее обнаженную, роскошную, прекрасную. Он окидывал их страстным взглядом и продолжал свои воображаемые объятия. Он устроил оргию с ней, с женой, какой он никогда не знал ее в действительности. При виде этой сцены долго сдерживаемая чувственность Марии взыграла и впервые высвободилась. Когда она сняла с себя одежды, то предложила ему совсем новую Марию, Марию, излучающую страсть, такую же отрешенную, как на его полотнах, бесстыдно, без малейших колебаний предлагающую свое тело всем его объятиям, стремящуюся вырвать картины из его чувственного мира, превзойти их.
НАТУРЩИЦЫ
У моей матери были европейские представления о том, как следует вести себя молодым девушкам. Когда мне было шестнадцать, мне не позволялось гулять с мальчиками, не разрешалось читать ничего, кроме сентиментальных романов, и в результате я ничем не походила на других девушек моего возраста. Могло показаться, что я долгое время провела в заточении, как китайская женщина. Меня обучали искусству перешивать изрядно поношенные платья, которые присылала мне богатая кузина, учили петь и танцевать, читать мудреные книжки, вести умные беседы, красиво укладывать волосы, холить руки и держать их в чистоте, объясняться только на безупречном английском, который я усвоила после переезда из Франции, и пользоваться при общении самыми вежливыми выражениями.
Все это являлось следствием моего европейского образования. В остальных же отношениях я очень напоминала женщин Востока: долгие периоды затишья сменялись бурными всплесками, которые выражались в ярости, бунте или стремительных решениях и отчаянных действиях.
Вдруг, ни с кем не советуясь и не испрашивая ничьего одобрения, я решила устроиться на работу. Я знала, что мать будет против.
Я редко бывала в Нью-Йорке одна. Теперь же я гуляла по улицам, высматривая объявления. Умения, которыми я обладала, были малопрактичными. Я знала иностранные языки, но не умела печатать на машинке. Я умела танцевать испанские танцы, но не имела представления о современных бальных танцах. Куда бы я ни приходила, я ни у кого не вызывала доверия. Я выглядела моложе своих лет, казалась чересчур хрупкой, чересчур чувствительной. У людей создавалось обманчивое впечатление, что я ни на что не способна.
За неделю мне не удалось найти ничего, кроме ощущения, что я для всех совершенно бесполезна. Тогда я и отправилась навестить подругу, которая отнеслась ко мне с большой симпатией. Она неодобрительно смотрела на то, что мать старается от всего меня оградить. Меня она приняла тепло, удивилась моему решению и выразила желание мне помочь. Когда я с юмором рассказывала ей о себе, перечисляя свои достоинства, то упомянула о художнике, который неделей ранее оказался у нас в гостях и отметил, что у меня экзотическое лицо. Моя подруга просто подпрыгнула.
- Все ясно, - сказала она. - Я знаю, что тебе делать. У тебя и в самом деле необычное лицо. Мне известен клуб, куда художники приходят в поисках натурщиц. Я представлю тебя. Там девушки получают своего рода защиту, и им не надо бродить от мастерской к мастерской. Все художники, которые являются членами этого клуба, там хорошо известны, и, когда им нужна натурщица, они просто туда звонят.
Когда мы прибыли в клуб на Пятьдесят седьмой улице, там было многолюдно и царило оживление. Оказалось, что идет подготовка к ежегодному шоу. Раз в год всех натурщиц в самых лучших нарядах демонстрировали художникам. После уплаты небольшого вступительного взноса меня сразу же приняли в члены клуба и направили наверх к двум пожилым дамам, которые проводили меня в гардеробную. Одна из них выбрала для меня костюм восемнадцатого века. Другая сделала мне прическу. Они научили меня, как следует красить ресницы. В зеркале я увидела себя совсем другой. Репетиция продолжалась. Мне предстояло спуститься по лестнице и прохаживаться по комнате. Это не составило особого труда. Все напоминало бал-маскарад.
В день этого представления все изрядно нервничали, поскольку от него во многом зависела удачная карьера натурщицы. Когда я красила ресницы, то заметила, что рука у меня дрожит. В руку мне всунули розу, что показалось мне несколько смешным. Меня встретили аплодисментами. Девушки должны были обходить комнату по кругу, после чего художники с нами беседовали, записывали наши имена, договаривались о встрече. Моя записная книжка быстро заполнилась адресами.
В понедельник в девять утра я должна была появиться в мастерской одного известного художника, в час дня - в мастерской иллюстратора, в четыре - в мастерской миниатюриста и так далее. Там было и несколько художниц. Им не нравилось, что мы загримированы. Они утверждали, что когда встречаются потом с загримированными натурщицами и заставляют их, прежде чем позировать, смыть грим, то они всегда оказываются совсем иными. Поэтому нам не слишком хотелось позировать для художниц.
Когда я объявила дома, что собираюсь стать натурщицей, это прозвучало как удар грома, но решение было принято. За неделю я могла заработать двадцать четыре доллара. Моя мать слегка всплакнула, но глубоко внутри была довольной.
В тот вечер мы беседовали с ней в темноте. В ее комнате, смежной с моей, дверь была распахнута настеж. Моей матери было любопытно, что я знаю (или чего не знаю) о сексе.
Весь мой личный опыт сводился к тому, что меня много раз целовал Стивен, когда мы лежали с ним на пляже. Он наваливался на меня, и я ощущала, как что-то массивное и твердое прижимается ко мне, но этим все и ограничивалось. К моему огромному изумлению, однажды, вернувшись домой, я обнаружила, что между ног у меня влажно. Об этом я ничего матери не сказала. Про себя же я решила, что я очень чувственная натура, и, если даже от поцелуев у меня выделяется влага между ног, это может в будущем плохо кончиться. В сущности, я ощущала себя почти шлюхой.
Мать спросила меня:
- А тебе известно, что происходит, когда мужчина овладевает женщиной?
- Нет, - ответила я, - но прежде всего мне хотелось бы знать, как именно мужчина овладевает женщиной.
- Ну, ты помнишь маленький пенис твоего братишки, когда его купали? Он увеличивается в размерах и становится твердым, после чего мужчина запихивает его внутрь женщины.
Мне это показалось омерзительным.
- Но, наверное, запихнуть его внутрь очень трудно, - сказала я.
- Ничего подобного. Перед этим у женщины выделяется влага, и тогда он легко может проскользнуть.
Тогда я поняла тайну женской влажности.
"В таком случае, - подумала я, - меня никогда не удастся изнасиловать, потому что мокрой можно стать, только если мужчина тебе нравится".
Несколькими месяцами ранее меня целовал в лесу здоровенный русский, когда провожал меня домой с танцев. Придя домой, я заявила, что беременна.
Теперь я вспомнила, что однажды, когда мы в другой раз возвращались компанией с танцев и ехали по шоссе, то услышали, как девушки зовут на помощь. Мой парень Джон остановил машину. Из кустов нам навстречу выбежали две девушки: волосы у них были растрепаны, одежды изорваны, а в глазах страх. Они сбивчиво бормотали что-то о том, как их пригласили покататься на мотоцикле, а потом пытались изнасиловать. Одна из них все время повторяла:
- Если он в меня прорвался, я покончу с собой.
Джон остановился возле какой-то гостиницы, и я проводила девушек в туалет. Они сразу же направились в кабинку. Одна из них сказала:
- Никаких следов крови не видно, так что ему, очевидно, не удалось прорваться.
Другая разрыдалась.
Мы отвезли их домой. Одна из них поблагодарила меня и на прощание сказала:
- Надеюсь, что с тобой этого никогда не случится.
Слушая свою мать, я недоумевала: не этого ли она опасается и потому пытается меня подготовить.
Когда наступил понедельник, я испытывала явную тревогу. Мне казалось, что, если художник окажется привлекательным, я подвергнусь значительно большей опасности, чем в противном случае, потому что, если он мне будет нравиться, у меня станет влажно между ног.
Первому было под пятьдесят; он был лысым, со вполне европейским лицом и маленькими усиками. У него была прекрасная мастерская.
Чтобы я могла раздеться, он поставил ширму, на которую я и повесила свои одежды. Когда я повесила на ширму последний предмет женского туалета, то увидела, как из-за ширмы появилось улыбающееся лицо художника. Но на нем было такое забавное и нелепое выражение, словно бы разыгрывалась какая-то пьеса, я ничего не сказала, оделась и начала позировать.
Каждые полчаса мне позволялось расслабиться. Я могла выкурить сигарету. Художник поставил пластинку и произнес:
- Не хочешь ли потанцевать?
Мы танцевали на отполированном до блеска полу, вращаясь среди картин с изображениями красивых женщин. По окончании танца он поцеловал меня в шею.
- Какая у тебя нежная кожа, - сказал он. - А ты позируешь обнаженной?
- Нет.
- Очень жаль.
Я подумала, что для меня это не составило бы труда. Наступило время продолжать сеанс. Три часа пролетели быстро. Во время работы он со мной беседовал. Он рассказал, что женился на своей первой натурщице, что она была невыносимо ревнивой, что время от времени она врывалась в мастерскую и устраивала ему сцены, что она не позволяла ему рисовать обнаженных женщин. Втайне от нее он снял другую мастерскую и часто работал там. Там же он устраивал вечеринки. Он спросил, не хотелось бы мне прийти туда как-нибудь в субботу вечером?
Когда я уходила, он еще раз осторожно поцеловал меня в шею, подмигнул при этом и сказал:
- Ты не расскажешь обо мне в клубе?
Обедать я отправилась в клуб, потому что там я могла наложить грим и освежиться, а кроме того, в клубе можно было дешево пообедать. Другие девушки тоже были там. Завязалась беседа. Когда я упомянула о приглашении в субботу вечером, они рассмеялись и стали подмигивать друг другу. Мне ничего не удалось из них выудить. Одна из девушек приподняла юбку и принялась изучать родинку у себя на бедре. Она пыталась выжечь ее при помощи специального карандашика. Я заметила, что она не носит трусиков, на ней было только черное атласное платье, плотно облегающее тело. Время от времени звонил телефон, и тогда одна из девушек отправлялась на работу.
Следующим у меня был молодой иллюстратор. Рубашка у него была расстегнута на груди. Когда я вошла, он даже не пошевелился, только крикнул мне:
- Мне нужно видеть твою спину и плечи. Накинь на себя шаль или что-нибудь в этом роде.
Потом он дал мне маленький старомодный зонтик и белые перчатки. Шаль, которую он мне дал, свисала почти до самой талии. Он готовил эскиз для обложки журнала.
Шаль была прикреплена к моей груди кое-как. Когда я повернула голову, как он просил, шаль, словно приглашая, соскользнула, и мои груди обнажились. Он попросил меня не шевелиться.
- Мне бы хотелось их нарисовать, - сказал он.
Работая угольным карандашом, он улыбался. Наклонившись, чтобы меня измерить, он коснулся кончиков моих грудей карандашом и оставил на них маленькую черную отметину.
- Оставайся в этой позе, - приказал он, когда заметил, что я собираюсь пошевелиться. Я подчинилась. И тогда он произнес: - Вы, девушки, иногда ведете себя так, словно считаете себя единственными, у кого есть груди или ягодицы. Но я видел их так много, что, уверяю тебя, мне они неинтересны. Я овладеваю своей женой только тогда, когда она одета. Чем больше на ней одежд, тем лучше. Я выключаю свет. Мне слишком хорошо известно, как устроены женщины. Я нарисовал миллионы их.
От легкого прикосновения кончиком карандаша к моим грудям соски набухли. Я рассердилась, потому что это мне совсем не понравилось. Почему мои груди такие чувствительные? Неужели он этого не заметил?
Он продолжал меня рисовать и накладывать краски на картину. Потом сделал перерыв, чтобы выпить виски, и предложил мне сделать то же самое. Он окунул палец в виски и коснулся им одного из моих сосков. Поскольку я уже не позировала, то сердито отодвинулась. Он продолжал мне улыбаться.
- Неужели тебе это неприятно? - спросил он. - Виски согревает их.
Соски грудей и в самом деле напряглись и покраснели.
- У тебя очень красивые соски. Думаю, что тебе не нужно даже подкрашивать их губной помадой, они и так достаточно розовые. А чаще всего они обычно бывают цвета кожи.
Я прикрыла грудь.
В тот день на этом все кончилось. Он попросил меня прийти на следующий день в то же самое время.
Во вторник он не спешил приступать к работе. Он разговаривал со мной, положив ноги на стол. Потом предложил мне сигарету. Я прикрепляла шаль при помощи булавки, а он наблюдал за мной, после чего сказал:
- Покажи мне свои ноги. В следующий раз я смогу их нарисовать.
Я приподняла юбку выше колен.
- Присядь и подними юбку повыше, - попросил он.
Он сделал набросок моих ног. Воцарилось молчание.
Потом он встал, швырнул карандаш на стол, наклонился надо мной и страстно поцеловал в губы, заставив меня запрокинуть голову. Я резко его оттолкнула. Тогда он снова улыбнулся, ловко запустил руку мне под юбку и начал поглаживать мои бедра там, где заканчивались чулки. Прежде чем я успела пошевелиться, он снова был на своем стуле.
Не сказав ни слова, я снова принялась позировать. Для себя я вдруг открыла, что, несмотря на мой гнев, несмотря на то, что я не была в него влюблена, поцелуй и прикосновение к голым бедрам доставили мне наслаждение. Отталкивая его, я делала это скорей по привычке, на самом же деле мне было это приятно.
За то время, пока я позировала, мне удалось забыть об испытанном удовольствии и вспомнить про необходимость защищаться. Моя оборонительная поза была достаточно очевидной, и он все остальное время оставался вполне спокойным.
Я с самого начала догадалась, что на самом деле защищаться мне надо от собственной восприимчивости к ласкам. А еще меня переполняло огромное любопытство о самых разных вещах. В то же время я была глубоко убеждена, что смогу отдаться только тому человеку, которого люблю.
Тогда я была влюблена в Стивена. Мне хотелось прийти к нему и заявить: "Возьми меня, возьми меня!" И вдруг я вспомнила случай, произошедший за год до этого, когда одна из моих тетушек взяла меня с собой в Нью-Орлеан на карнавал "Марди Грас". Ее друзья отвезли нас туда на своем автомобиле. С нами были еще две молодые девушки. Воспользовавшись всеобщей сумятицей, шумом и радостным возбуждением, группа молодых людей забралась в наш автомобиль. Они сдвинули с нас маски и начали нас целовать, отчего моя тетушка подняла крик. Потом они снова скрылись в толпе. Ошеломленная, я желала, чтобы молодой человек, который крепко меня обнял и поцеловал в губы, был бы рядом со мной. От поцелуя я разомлела, испытывала чувство истомы и дрожь.
Когда я вернулась в клуб, мне было любопытно, что испытывают другие натурщицы. Они слишком много говорили о том, как следует защищаться от притязаний художников, и мне было неясно, искренни ли они при этом. Одна из самых хорошеньких натурщиц, у которой было не слишком красивое лицо, но великолепное тело, говорила:
- Не знаю, что ощущают другие девушки, когда позируют обнаженными. Мне лично это нравится. Еще в раннем детстве мне нравилось снимать с себя одежды. Мне доставляло удовольствие наблюдать, как люди на меня смотрят. Всякий раз, когда на вечеринках публика расслаблялась от выпивки, я начинала раздеваться. Мне нравилось выставлять напоказ свое тело. Теперь же я просто не могу дождаться, когда наконец сниму с себя одежды. Это доставляет мне подлинное удовольствие. Когда мужчины смотрят на меня, по спине у меня пробегает дрожь наслаждения. А когда я позирую в художественной школе перед целым классом, когда вижу все эти глаза, устремленные на мое тело, то испытываю такое сильное удовольствие, словно занимаюсь с ними любовью. Я чувствую, что красива, чувствую себя именно так, как должна ощущать себя женщина, когда ее раздевает любовник. Я получаю наслаждение от собственного тела. Мне нравится позировать, поддерживая ладонями груди. Иногда я поглаживаю их. Когда-то я принимала участие в пародийных представлениях, и мне это жутко нравилось. Я получала от выступлений такое же удовольствие, как мужчины от созерцания его. От атласного платья у меня даже дрожь пробегала по коже, и я вынимала свои груди, выставляла их напоказ. Это меня возбуждало. Когда же меня касались мужчины, я не испытывала такого сильного возбуждения - только одно разочарование. Но я знаю девушек, которые испытывают совсем иные ощущения.
- Я чувствую себя униженной, - сказала рыжеволосая натурщица. - Мне кажется, что мое тело мне не принадлежит и что оно более не представляет никакой ценности… поскольку его могут видеть все.
- А я вообще ничего не испытываю, - сказала третья натурщица. - Я воспринимаю все это как нечто совершенно безличное. Когда мужчины нас рисуют, они уже не воспринимают нас как живых существ. Один художник поведал мне, что натурщицы для него - просто предметы и что он только однажды на короткое мгновение испытал эротическое возбуждение, когда натурщица снимала с себя кимоно. Они мне рассказывали, что в Париже натурщицы раздеваются прямо перед классом, и это всех возбуждает.
- Если бы они воспринимали нас только как предметы, - заметила другая натурщица, - то они не приглашали бы нас потом к себе на вечеринки.
- И не женились бы на своих натурщицах, - добавила я, вспомнив двух художников, которые женились на своих любимых натурщицах.
Однажды мне пришлось позировать для иллюстратора коротких рассказов. Когда я пришла в мастерскую, там были еще двое - девушка и мужчина. Мы должны были составлять композиции любовных сцен для одного рассказа. Мужчине было под сорок, у него было лицо очень зрелого, богемного человека. Именно он и составлял композиции. Он заставил меня изображать сцену поцелуя. Пока иллюстратор нас фотографировал, нам приходилось оставаться в этой позе. Мужчина мне совсем не нравился. Другая девушка изображала ревнивую жену, которая застала нас врасплох. Нам пришлось повторять сцену много раз. И всякий раз, когда мужчина целовал меня, я внутренне сжималась, и он это чувствовал. Его это оскорбляло. В глазах его была язвительная усмешка. Мне с трудом удавалось притворяться. Иллюстратор кричал мне, словно бы мы снимались в кино:
- Больше страсти, вкладывай в это больше страсти!