В конце концов я убедила его, что с эстетической точки зрения налицо явное улучшение. Интересно, что скажет Генри.
В некотором смысле я боюсь получить от него письмо. Оно внесет в жизнь лихорадочное возбуждение. Я укрылась за безопасной и спокойной преданностью Хьюго. Я лежу на его широкой волосатой груди. Иногда мне вдруг становится скучно, не хватает терпения, но я стараюсь не выдать себя. Мы счастливы вместе, радуемся мелочам. Окружающие, как всегда, принимают нас за молодоженов, приехавших провести в Австрии медовый месяц.
Меня сейчас интересует вопрос: остаюсь ли я в мире Хьюго, потому что мне не хватает смелости окончательно порвать с ним, или я еще не полюбила никого так сильно, чтобы пожертвовать ради этого чувства своей близостью с Хьюго? Если бы Хьюго умер, я бы не стала жить с Генри. Это абсолютно ясно.
Я безумно рада - получила длинное письмо от Генри. Я понимаю, что они с Джун воплотили в жизнь романы Достоевского, и это меня пугает. Иногда меня переполняет благодарность: Генри дал мне так много хорошего. Он такой, какой есть, и нечего приходить в отчаяние от его диких порывов. Нужно смириться с тем, что он просто не хочет быть хорошим другом. Я помню, что он почувствовал скорее оскорбленную гордость, чем ревность, когда тот венгр попытался залезть мне под юбку. "Что он подумал про меня, что я дура?" Когда Генри пьян, он способен на все. Теперь вот побрил голову - как заключенный, из самоуничижения. Его любовь к Джун - самоистязание. В конце концов, я должна успокоиться: да, он обогатил мою жизнь в разных ее областях, но у меня будут еще любовники, пусть и не такие, как Генри.
Как только мы возобновили нашу эпистолярную дуэль - сумасшедшую, веселую, свободную, - я физически ощутила ноющую боль от того, что Генри нет рядом. Сегодня мне кажется, что он будет частью моей жизни много лет, даже если останется любовником еще всего несколько месяцев. Его фотография, на которой его полные губы приоткрыты, меня заводит. Я тут же начинаю думать, как бы купить лампу, которая не так вредна его глазам, я беспокоюсь о его отпуске. Я испытываю ликующее счастье, потому что Генри за два месяца закончил вторую книгу, он очень энергично и продуктивно работает. Так чего же мне не хватает? Его голоса, рук, тела, нежности, медвежьей неуклюжести, божественности и демонизма. Как он говорит: "Джун никогда не могла понять, кто я на самом деле - святой или дьявол". Я тоже этого не знаю.
И в то же время во мне огромные запасы любви к Хьюго. Я удивляюсь сама себе, мы ведь не любовники, я проклинаю двуспальные кровати - мне гораздо приятнее лежать на маленькой и неудобной. Любить так легко, и делать это можно по-разному.
Когда я спросила Генри, почему он не стал читать до конца мой красный дневник, он ответил:
- Сам не знаю, почему остановился именно на этой странице. Можешь быть уверена, теперь я жалею об этом. Могу только сказать, что почувствовал странную, необъяснимую печаль; события развиваются неудачно не из чьего-то злого умысла, а в результате фатальной неизбежности. Рок сводит на нет самые устоявшиеся, священные постулаты. Если ты заменишь мистера Икс кем-то другим, все останется по-прежнему. По существу, возможно, я заменяю себя самого.
Никто не может удержаться от слез, наблюдая разрушение "идеальной семьи". Но я не плачу. Я исчерпала все сомнения. У Хьюго самый замечательный характер на свете, я люблю его, но я люблю и других мужчин. Когда я пишу эти строки, Хьюго лежит совсем рядом, а я не чувствую ни малейшей вины.
Я живу в его царстве. Покой. Простота. Сегодня вечером мы говорим о пороке. Я поняла, что он живет в полном неведении о моей измене. Он и представить себе не может, что… А я могу, и совершенно спокойно. Может, Хьюго чище, чем я? Или человек способен на доверие, только если сам является цельной натурой?
Чем больше я читаю Достоевского, тем интереснее мне отношения между Генри и Джун. Оба они как будто вышли из его романов. Я узнаю целые фразы, тот же возвышенный язык, те же действия. Может быть, Генри и Джун - литературные привидения? Есть ли у них душа?
Я вспоминаю момент, когда позволила себе обидеться на Генри. Это было через несколько дней после того, как он рассказал мне, что ходил к проституткам. Мы с ним должны были встретиться у Френкеля, чтобы поговорить о возможности опубликовать книгу. Мне было очень тяжело, я увидела в этой ситуации цинизм. Я обиделась, что меня воспринимают как жену банкира, которая просто помогает писателю. Я обиделась, потому что провела столько бессонных ночей, обдумывая пути и способы, как помочь Генри. Он вдруг показался мне паразитом, расчетливым эгоистом. До приезда Генри я поговорила с Френкелем; ему стало очень жалко Генри, мне - нет. Потом появился наш писатель. Он был очень тщательно одет - ради меня: демонстрировал новый костюм, шляпу и рубашку. Был гладко выбрит. Даже не знаю, почему меня это так разозлило. Я не слишком приветливо с ним поздоровалась и продолжила разговор с Френкелем. Генри почувствовал, что что-то не так, и спросил:
- Я пришел слишком рано?
В конце концов он осмелился напомнить, что мы собирались вместе пообедать. Я сказала, что не смогу пойти: Хьюго не уехал в Лондон. Я должна была уехать домой поездом в семь тридцать. Я посмотрела Генри в лицо и почти обрадовалась, увидев, что он страшно расстроен. Я уехала.
Но почти сразу почувствовала себя очень несчастной. Я боялась, что обидела Генри, и написала ему записку, а на следующий день, как только Хьюго уехал, сразу поехала к нему. В ту ночь мы были так полны друг другом, что, засыпая, Генри сказал:
- Это рай!
Август
Когда я читаю страстные письма Генри, они меня не трогают. Я совсем не спешу вернуться к нему. Его недостатки вышли на первый план. Возможно, я просто возвращаюсь к Хьюго. Не знаю. Я вижу, что мы ужасно далеки друг от друга. И мне трудно писать Генри нежные письма: я чувствую, что неискренна, и стараюсь лишний раз этого не делать. Пишу реже, чем должна бы. Мне приходится заставлять себя писать. Что произошло?
Хьюго удивлен моим беспокойством. Я курю, поднимаюсь, хожу по комнате. Не могу вынести общество самой себя. Я еще не научилась заменять самосозерцание размышлениями. Я могу начать размышлять над Шпенглером, но через десять минут снова начинаю глодать себя изнутри. Как пишет Жид, самосозерцание все искажает. Возможно, именно это отдаляет меня от Генри. Мне нужны его голос, его ласки. Он написал прекрасное письмо о последних днях, которые мы провели в Клиши. Генри хочет меня, в одиночестве он чувствует себя потерянным.
Но я не могу хотеть его в присутствии Хьюго. Смех Хьюго, его преданность парализуют меня. Наконец я осмеливаюсь и пишу об этом Генри, очень осторожно. Но как только письмо отправлено, чувства, которые я искусственно сдерживала, меня переполнили. Я пишу Генри совершенно безумную записку.
На следующее утро я получаю от него невероятно длинное послание. Меня заводит даже прикосновение к нему.
Когда ты вернешься, я устрою тебе литературно-сексуальный праздник. Это значит, мы будем трахаться и разговаривать, разговаривать и трахаться. Анаис, я собираюсь изучить каждую складочку у тебя в паху. Да простит меня Господь, если это письмо по ошибке вскроют. Я ничего не могу с собой поделать. Я хочу тебя, Анаис. Я люблю тебя. Ты для меня пища и вода. И все остальное - что там еще полагается. Лежать на тебе - это одно, но становиться ближе духовно - другое. Я чувствую, что очень близок тебе, мы одно целое, ты моя, признаешь ты это или нет. Каждый день моего ожидания сейчас приносит только страдание. Я отсчитываю их медленно и с болью. Поторопись. Ты нужна мне. Господи, я хочу увидеть тебя в Лувесьенне в золотистом свете из окна, у которого ты стоишь в своем зеленом платье, у тебя такое бледное лицо - эта бледность осталась с того вечера, с концерта. Я люблю тебя такую, какая ты есть. Я люблю твою талию, твою золотисто-бледную кожу, округлости твоих ягодиц, твое тепло, твою влагу. Анаис, я так сильно люблю тебя, так люблю! Я просто теряю дар речи от любви. Вот я сижу, пишу тебе письмо, и у меня бешеная эрекция! Как будто ко мне прикасаются твои мягкие губы, твои ноги крепко обхватывают меня, я представляю, как ты, подобрав платье, садишься на меня, и стул начинает бешено скакать по кухне, громко стуча ножками.
Я отвечаю ему в том же тоне, вкладываю в письмо свою безумную записку, посылаю телеграмму. О, я не могу бороться с Генри, он - как наваждение!
Хьюго читает. Я склоняюсь над ним и изливаю на него свою любовь, полную раскаяния. Хьюго в восторге:
- Клянусь, что я бы ни с кем, кроме тебя, не нашел столько наслаждения и счастья. Ты для меня - все.
Я провела бессонную ночь, полную боли и размышлений о мудрых словах Джун: "Пусть будет что будет". На следующий день я медленно упаковываю чемоданы, мечтая только о Генри. Он для меня пища и вода. Как я могла уехать от него даже на несколько дней? Ах, если бы Хьюго не смеялся вот так, как ребенок, если бы не протягивал ко мне теплые нежные руки, если бы не наклонялся к черному скотчтерьеру, чтобы дать ему конфету, если бы не поворачивал ко мне свое чудесное доверчивое лицо и не говорил бы: "Ты меня любишь, вербочка?"
Однако это Генри проникает в меня. Я чувствую фонтан его семени, удары и толчки. Ночь с понедельника на вторник так невыносимо далека!
Его длинные письма - двадцать, даже тридцать страниц - символ его величия. Поток писем меня подстегивает. Я хочу быть только женщиной. Не писать книг, смело смотреть на мир и жить за счет литературного донорства. Стоять за спиной Генри и кормить его. Отдохнуть от самоутверждения и творчества.
Альпинисты. Дым. Чай. Пиво. Радио. Моя голова отлетает от моего тела и остается в подвешенном состоянии в дыму тирольских папирос, высоко в воздухе. Я вижу жабьи глаза, соломенные волосы, рты, похожие на открытые бумажники, поросячьи рыла, головы, подобные бильярдным шарам, обезьяньи руки с нежно-розовыми ладонями. Я начинаю смеяться, как пьяная, и повторяю слова Генри, из-за чего Хьюго начинает злиться. Я замолкаю и становлюсь холодной и неприступной. Моя голова возвращается на положенное место. Я плачу. Хьюго, который все время пытался настроиться на волну моего веселья, очень удивлен и расстроен слишком быстрой переменой моего настроения.
Я все больше ощущаю чудовищную деформацию реальности. Перед отъездом в Австрию я провела день в Париже. Я сняла комнату, чтобы отдохнуть, потому что не спала накануне ночью. Это маленькая комнатка под самой крышей, мансардочка. Я лежу, и у меня возникает ощущение, будто рвутся все связи, я разлучена со всеми, кого любила. Я вспомнила прощальный взгляд Хьюго из поезда, бледное лицо Хоакина и его братский поцелуй, последний поцелуй Генри и его вопрос, все ли со мной в порядке: он всегда задает его, если не знает, как спросить о том, что его действительно волнует.
Я рассталась с ними точно так же, как с бабушкой в Барселоне, еще в детстве. Я могла бы запросто умереть в маленьком гостиничном номере, вдали от любимых людей и предметов: я даже не зарегистрировалась у портье. Странно, но я знала, что если бы осталась в той комнате на несколько дней и жила на деньги, которые дал мне Хьюго на путешествие, то начала бы новую жизнь. Но меня вывел из оцепенения страх перед жизнью, а не перед смертью. Я вскочила с кровати и бросилась вон из комнаты, потому что она связывала меня, как паутина, давила на воображение и память: через пять минут я могла забыть, кто я такая на самом деле, кого я люблю.
В комнате номер тридцать пять я могла бы на следующее утро проснуться шлюхой, или сумасшедшей, или, что еще хуже, той же Анаис.
Я довольна сегодняшним днем и просто развлекаюсь, выдумывая печали. Что бы я почувствовала, если бы Генри умер, а я где-то в Париже услышала бы аккордеон, который мы так часто слышали в Клиши? Но мне самой хочется страдать. Я цепляюсь за Генри по той же причине, по которой за него цепляется Джун.
А что же Алленди?
Мне снова нужна его помощь, это точно.
Париж. Мне не нужна была ничья помощь. Только увидеть Генри на вокзале, поцеловать его, как обычно, пообедать с ним и послушать, как он бормочет что-то в перерывах между поцелуями.
Мне хотелось заставить его ревновать, но я слишком верна, поэтому я покопалась в прошлом и выдумала историю. Я написала поддельное письмо от Джона Эрскина, разорвала его, а потом склеила. Когда Генри приехал в Лувесьенн, огонь пожирал обрывки. Потом, вечером, я показала Генри фрагмент, который якобы уцелел, попав между страницами моего дневника. Генри так взревновал, что на второй странице его новой книги "сбросил бомбу" на все литературные труды Джона. Детские игры. А я тем временем храню ему почти рабскую верность - чувствами, помыслами, телом. Кажется, недостаток приключений в прошлом - это не так уж плохо. Я сохранила пыл, пришла к Генри как девственница - свежая, нетронутая, доверчивая, жадная.
Мы с Генри слились воедино на целых четыре дня. Не телами, а пламенем души. Господи, кого же мне благодарить? Ни один наркотик не может действовать так сильно. Какой мужчина! Он вобрал мою жизнь в свое тело, а я вобрала его. Апофеоз всей моей жизни. Генри, Лувесьенн, одиночество, летняя жара, легкие запахи, завывающие и поющие ветры, внутри нас бушует торнадо, а потом наступают покой и тишина.
Я оделась в костюм майя - цветы, украшения, соответствующий макияж, суровость и яркость. Я была очень зла, полна ненависти. Накануне вечером я приехала из Австрии, и мы ночевали в гостиничном номере. Мне казалось, что Генри предал меня. Он клянется, что нет. Это не имеет значения. Я ненавидела его, потому что любила, как никогда никого прежде.
Когда он входит, я стою у двери подбоченясь. Я сейчас дикарка. Генри подходит ближе, он не понимает, что происходит, он не узнает меня, пока не подходит совсем близко. Я улыбаюсь и заговариваю с ним. Он не может поверить своим глазам. Ему кажется, что я сошла с ума. А потом, еще не совсем придя в себя, он идет за мной в комнату. Там, на каминной решетке, лежит большая фотография Джона и его письма. Все это горит. Я улыбаюсь. Генри садится на диван.
- Ты пугаешь меня, Анаис, - говорит он. - Ты совсем другая, очень странная. И очень яркая.
Я сажусь на пол между его коленями.
- Я ненавижу тебя, Генри. Эта история про Джин (подружку Осборна)… Ты обманул меня.
Он отвечает мне так нежно, что я ему верю. Впрочем, даже если и не верю, это не имеет значения. Все предательства на свете не имеют значения. Джон сгорел. Настоящее прекрасно. Генри просит меня раздеться. Все падает на пол, кроме черной кружевной накидки. Он просит, чтобы я ее не снимала, а сам ложится в постель и смотрит на меня. Я снимаю перед зеркалом серьги, сбрасываю бутоны гвоздик. Он смотрит на мое тело, просвечивающее сквозь кружево.
Весь следующий день я хозяйничаю в доме, готовлю. Я вдруг очень полюбила готовить, потому что я делаю это для Генри. Я готовлю много и вкусно, с безграничной заботой. А потом с удовольствием смотрю, как он ест, и ем вместе с ним.
Мы сидим в саду, прямо в пижамах, мы опьянены воздухом, над нами раскачиваются ветви деревьев, они ласкают нас, мы слышим пение птиц, собаки лижут нам руки. Я все время чувствую желание Генри. И я открыта ему навстречу.
А ночью - книги, разговоры, страсть. Когда Генри изливает в меня свою страсть, я чувствую, что становлюсь красивее. Я открываю ему сотню моих обличий. Он смотрит. И все события проходят вереницей вплоть до апофеоза сегодняшнего утра. Перед уходом Генри смотрит на мое взволнованное лицо - серьезное, чувственное, мавританское.
Прошлой ночью была сильная гроза. С неба сыпались градины величиной с горох. Генри, сидя в кресле, спрашивает:
- Мы будем сейчас читать Шпенглера?
Он мурлычет, как кот. Он зевает, как тигр, а его крик удовлетворения - как крик дикого зверя в джунглях. Его голос поднимается откуда-то из недр его тела. Я кладу ему на живот голову и слушаю, будто врач. Я лежу на кровати. На мне только кружевное платье, потому что Генри приятно на меня смотреть.
- Вот сейчас, - говорит он, - ты будто сошла с картины Энгра.
Я сажусь на пол. Он гладит меня по волосам, целует мои глаза. Он весь - сама нежность и задумчивость.
Кажется, мы исчерпали весь запас желания. Но, опустив глаза, Генри удивляется:
- Я люблю тебя. Я сейчас не думал о сексе. Но одно твое прикосновение…
Я сажусь ему на колени, и мы тонем в дурмане затяжного поцелуя. Долго, бесконечно, работают только языки, глаза закрыты. А потом его член и моя плоть - пульсируют и содрогаются. Мы катаемся по полу до изнеможения. Я лежу неподвижно и шепчу: "Нет, нет…" Но когда Генри помогает мне снять платье и прижимается к моей спине, я отдаюсь ему с тем же пылом. После этого забываешься глубоким сном без сновидений.
- Когда дело доходит до близости, - говорит Генри, - ты становишься более сексуальной, чем Джун. Она великолепна, пока ты обнимаешь ее, но потом становится холодной, даже жесткой. В тебе же секс поглощает даже мысли, ум… Твои мысли полны нежности. Ты нежна со мной всегда. Есть только одно "но" - у тебя тело девочки. Но в тебе живет такая сила, что ты удерживаешь иллюзию близости, зная, что мужчине после обладания женщиной хочется спихнуть ее с кровати. Но с тобой и после чувствуешь себя так же возвышенно и прекрасно, как до. Я никогда не смогу насытиться тобой. Я хочу жениться на тебе и вернуться с тобой в Нью-Йорк.
Мы обсуждаем Джун. Я смеюсь над его попытками мысленно порвать с ней. Мы объединились против Джун - в любви, гармонии, абсолютном слиянии, и все-таки она сильнее. Я знаю это лучше его. Генри старается говорить о Джун плохо, чтобы угодить мне. Но я мудро улыбаюсь, и корни этой мудрости - в сомнении. Я не хочу получить больше того, что получила за эти дни и часы. Они были так богаты и так ярки, что воспоминание о них не изгладится за целую жизнь, никогда не поблекнет.
- Это не просто сад, - говорит Генри в Лувесьенне. - Он таинственный, многозначный. В одной китайской книге говорится о небесном саде, о королевстве, парящем между небом и землей. Так вот, сад Лувесьенна и есть это королевство.
Над нами, над всем, что мы делаем, витает радостное, счастливое осознание того, что его "Тропик Рака" будет опубликован. Оставшись одна, я слышу голос Генри. Как змея Лоуренса, его мысли проникают в меня из недр земли. Кто-то однажды сравнил его с художником, известным как "пиздописец".
Генри стал мне гораздо понятнее. С некоторыми женщинами он - силен и суров, а с некоторыми - наивный романтик. Сначала Джун показалась ему падшим ангелом, вырвавшимся из полумрака танцзалов, и он преподнес ей свою дурацкую верность (Джун утверждает, что за девять лет у нее было только два любовника, и он до сих пор этому верит). Я вижу в Генри мужчину, которого можно покорить чудом, который готов поверить любому слову женщины. Я вижу, как его домогаются (так было со всеми, кого он любил по-настоящему). Такие женщины берут на себя инициативу в сексе. Джун сама положила голову ему на плечо и спровоцировала на поцелуй в тот вечер, когда они познакомились. Его сила и решительность - всего лишь ширма. Но, как все мягкие люди, в определенные моменты он может делать подлости, вызванные именно слабостью, которая делает из него труса. Он бросает женщину самым жестоким образом, потому что не может достойно объясниться.