Рейчел задумчиво смотрела в чашку, на черную поверхность кофе. Вчерашний вечер так свеж в памяти. За голыми историческими фактами совершенно не видно ни живого человека, ни его сущности. Его корни уходят в такую старину, в такую древнюю культуру. Неудивительно, что он несет и хранит ее в себе, вот почему ему так неспокойно и тревожно в современной динамичной, стремительно меняющейся Америке.
– А откуда же фамилия Форд, Чарльз?
Они сидели близко друг к другу за столиком, оказавшимся, к счастью, очень маленьким, в задней комнате бара "Танзис". После того как они выпили у стойки, Чарльз предложил ей пройти туда перекусить, и она с благодарностью приняла его предложение. Рейчел говорила вполголоса, потому что совсем рядом, с обеих сторон, сидели другие посетители.
– Отец мой был, что называется, неприспособленным к жизни неудачником с Восточного побережья страны. Романтик. Поэт. Не хотел ни участвовать в регатах в Ньюпорте, ни праздно просиживать в нью-йоркских клубах. Поэтому в конце двадцатых годов, вместо того чтобы учиться в колледже, примкнул к художникам группы Уилла Шастера, основавшим свой поселок под Санта-Фе. Их называли "пятеро психов в глинобитных хижинах". Родители, естественно, пришли в ужас от такого поступка. Это, по-видимому, и явилось главной причиной того, почему он совершил его. Как бы там ни было, отцу это было по душе, а затем он познакомился с моей будущей матерью, Марией дель Кастильо, наполовину англичанкой, и они полюбили друг друга. Вот так я появился на свет.
Она смотрела на этого человека, сидящего напротив, и ей было невыразимо радостно оттого, что он когда-то "появился на свет". Все было так романтично: смешение разных национальностей и сословий. Деньги Фордов и старинные земельные владения дель Кастильо слились воедино. Неудивительно, что Чарльз богат. Но гораздо важнее другое: живопись, жизнь на природе, древний род, поселившийся в пустыне, всегда живший лишь по установленным им самим законам и правилам.
– Стало быть, твой отец был в первых рядах тех, кто основал эту колонию художников?
– Да. О'Киф, Д.Х. Лоуренс и другие знаменитости. Но дело не только в этом. В Нью-Мексико многие люди становятся художниками либо открывают в себе какое-нибудь другое творческое начало. Природа общается с тобой на более глубинном уровне. Ты не замечала этого? – Чарльз пристально смотрел на Рейчел.
Она чувствовала, что в некотором смысле он испытывает ее.
– Не думаю, чтобы это относилось ко мне.
Откинув голову, он искренне рассмеялся.
– Слава Богу – у меня честная собеседница. Художники поглощены исключительно самими собой. Часто не слишком добры. Часто самонадеянны и высокомерны. Иногда и неблагоразумны.
– Это автопортрет? – спросила Рейчел. – Совершенно не похоже на того человека, которого я только что начала узнавать.
– Но ведь пока ты меня знаешь не очень-то хорошо.
Его рука лежала на столе совсем рядом с ее. Рейчел охватило желание опять коснуться ее.
– Иногда я задаюсь вопросом, а по силам ли нам узнать кого-либо, даже самих себя, возможно, прежде всего именно самих себя, – сказала Рейчел.
Его глаза загорелись странным светом. Он слушал ее очень внимательно. Это была не пустая болтовня. С Чарльзом Фордом она, пожалуй, вообще невозможна.
– Ты знаешь, у индейцев пуэбло есть один ритуал, называется "Танец буйвола", в котором мать-буйволица олицетворяет собой прародительницу всех крупных животных. По преданиям пуэбло, мать-буйволица является в видениях молодым индейцам, которым предстоит пройти испытание на зрелость. Она дает им задание и три дня на его выполнение. По одному из преданий, она задает им вопрос в духе Фрейда… задолго до того возраста, в котором Фрейд стал хотя бы задумываться над этим: "Чего на самом деле хочет женщина?"
– А ответ существует?
– Оставаться верной самой себе.
– О-о! – воскликнула Рейчел.
Она попыталась понять смысл этой формулировки. Как может человек познать самого себя? Разве ты не меняешься из года в год, ежедневно, ежеминутно? И что такое верность, черт возьми?
– Я прямо слышу, как напряженно гудит твой мозг, – улыбнулся Чарльз. – Оставь его в покое. Почему бы не попытаться прочувствовать это сердцем, как дети природы – индейцы?
Она рассмеялась, вспомнив лекции по философии в колледже. Их читали атеисты, слепо верившие в силу своего отточенного, блестящего интеллекта. Их читали люди, полагавшие, что чувства – это то, что ты испытываешь, занимаясь сексом.
– Ведь и ты хочешь того же, не так ли? Свободы поступать по велению своего сердца.
– Относится ли это и к мужчинам?
– Знаешь, по-моему, мужчина хочет иметь рядом с собой верного ему человека и считать себя вправе быть верным этому человеку.
– Как в случае с Розой?
– Хватит заниматься подготовительной работой к своей передаче, Рейчел. Но если угодно, то да, как с Розой. Как с сыном. С дочерью.
На столике стоял графин с красным вином, прямо на скатерти лежали кусочки хлеба. Здесь было тепло и уютно, и Рейчел начинала осознавать, каково это – быть верной самой себе.
– Что вам удалось узнать за ленчем с Уордлоу? – спросила Дженни у Рейчел, прервав ее воспоминания и возвращая в настоящее.
– Что ты сказала? Ах, ленч с Уордлоу. Ну, главным образом, о Розе.
– Мне занести это в рубрику "Происхождение и биография"?
– Нет! То есть да… Роза.
Рейчел почувствовала себя неловко. Итак, ее карьера против Чарльза Форда. Именно благодаря своей карьере она смогла встретиться с Чарльзом. И вот сейчас они расходятся в противоположных направлениях, все больше отдаляясь друг от друга. Она явственно ощущала это, но поделать ничего не могла. Это неотъемлемая часть подготовки к передаче. Существенный элемент интервью. Именно благодаря такому подходу и отношению к своей работе она и стала знаменитой. Роза – ключ к пониманию Чарльза Форда. Роза – ее соперница. Тема Розы привнесет в передачу столь необходимый для зрительской аудитории эмоциональный аспект.
– Роза была художницей, старше его по возрасту, сильной личностью, не верила в брачные узы. Хотела сохранить свою независимость, – сухо излагала Рейчел, заставляя себя держаться строго в профессиональных рамках.
– Ярко выраженный тип феминистки, – уточнила Дженни.
Рейчел пропустила ее замечание мимо ушей. Она думала о ленче с Гарри Уордлоу. Рейчел давно знала, что он питает слабость к коллекционному бордо с изысканным букетом. Благодаря бутылке "Петрус" урожая 1961 года она получила возможность собрать о Розе всю необходимую ей информацию. Пришлось, правда, изрядно попотеть, чтобы уговорить-таки администрацию "Четырех времен года" расстаться со столь ценным раритетом винодельческого искусства.
Рейчел продолжала:
– У Розы не могло быть детей. Жили они как затворники. Только друг для друга. Пятнадцать лет. Затем – рак груди и быстрая смерть.
– А в результате – опустошенность и психологический слом, – сказала Джен и приписала под словом "Роза" слово "слом".
Мысли Рейчел начинали разбредаться. То, что горе вызывает психологический слом, препятствующий творческой деятельности, вполне объяснимо. Но разве со временем горе не притупляется? Оно ведь тоже имеет свою градацию. Скорбь. Траур. Преодоление. Почему же у Чарльза Форда это состояние длится столь долго? Тут наверняка есть что-то еще. Это подсказывает ее чутье. Роза Эбернети. Странная фамилия. Своеобразная. Из небольшого городка в штате Делавэр. Как он называется? Рэпидс? Ривер? Уотерфолл! Точно – Уотерфолл, штат Дэлавер.
– Мне только что пришла в голову одна мысль, Джен, – сказала Рейчел.
И, вернувшись к себе в кабинет, она проделала то же самое, что когда-то давно в Чикаго. Через междугородную справочную она узнала все, что ей было нужно. В телефонном справочнике города Уотерфолл, штат Делавэр, значился лишь один абонент с фамилией Эбернети – Джон.
Джон Эбернети слышал о Рейчел Ричардсон. Обходительно и любезно отвечая ей по телефону, он сказал, что подолгу смотрит телевизор, поскольку теперь выходит из дому нечасто. Да, он отец Розы, той самой Розы, подруги Чарльза. Рейчел рассказала ему о Чарльзе Форде и о своей передаче, и он охотно согласился помочь.
Бедный Чарльз. Славный, добрый человек. Не проходит и дня, чтобы он не вспоминал о Чарльзе и о том, какое счастье тот подарил его дочери. Чарльз и Роза были так близки, так любили друг друга и свое искусство. У них была одна небольшая традиция. Когда кто-то приступал к очередной картине, другой должен был первым коснуться кистью полотна… Это символизировало собой их неразрывную близость во всем – в творчестве, в жизни. Прикосновение кистью могло быть просто линией или точкой – не более, но тогда каждая картина становилась как бы их совместным творением…
Рейчел положила трубку. Рука ее дрожала. Это произошло вновь. Простой телефонный звонок, и ее молитва исполнилась. Она уже слышала свой голос, задающий этот вопрос под ровное гудение телекамеры, крупным планом берущей в кадр лицо Чарльза Форда:
– Я знаю, что у вас с Розой была традиция начинать картины друг друга. Именно поэтому вы не в состоянии теперь приступить к новой картине?
Рейчел глубоко вздохнула. На экране его реакция будет выглядеть великолепно, но не пожалеет ли она сама о том, что делает?
25
Гарри Уордлоу сидел за письменным столом, неестественно выпрямившись, словно демонстрируя своей позой испытываемую неловкость и хотя бы отчасти заглаживая собственную вину за случившееся. Виноват был, конечно, не только он. Однако и назвать свое поведение во всей этой истории абсолютно безупречным он тоже не мог. Беспорядок, царивший на заваленном бумагами столе, свидетельствовал о крайней степени возмущения его владельца. Впрочем, пока Чарльзу об этом ничего не было известно.
– Она настырна, как дьявол, – сказал Уордлоу. – Но если тебя это хоть немного утешит, то ты ей здорово выдал. Ну, когда ты…
– Послушай, Гарри, – оборвал его Чарльз ледяным тоном. – Меня использовали. Меня раздели, обследовали, разложили, выставили на всеобщее обозрение и препарировали. Обманом и хитростью из меня вытянули самое сокровенное. И продемонстрировали на потеху толпе к ее вящему удовольствию. Зеваки хрустели кукурузой, потягивая пивко из банок, и развлекались, глядя на какого-то сентиментального чудака: "Надо же, художник-страдалец. Ну-ка, ну-ка, посмотреть, что ли, для разнообразия, какие там у этих "богатеньких" душевные терзания. Вот с жиру-то бесятся". Это ведь точь-в-точь Опра, только гораздо жестче и безжалостней. В жизни не испытывал ничего унизительнее.
– Но ведь это как раз и есть характерная черта интервью Рейчел, – мягко пояснил Гарри.
Чарльз горько рассмеялся.
– Понимаю. Потому-то я и отказался от участия в передаче, когда мне позвонила ее помощница. Но когда я познакомился с нею самой, она оказалась… она была совершенно другой. Человечной, искренней. Она понравилась мне. В ней было настоящее сердечное тепло, и я подумал, действительно подумал, что и я ей понравился. Вот в чем вся беда! Я оказался слишком доверчивым и легковерным.
Он отвернулся от Гарри, не желая показывать другу свою душевную боль. Молчание длилось недолго. Чарльзу надо было выговориться.
– Гарри, я только начал приходить в себя. Вновь начинал жить. Мне казалось, что Рейчел все понимает. Неужели возможно притворяться до такой степени? Они что там, все лицедеи? И каждый из них самый что ни на есть подлый обманщик? – Он почти прокричал последнее слово, швырнув его, будто перчатку, в лицо своему старому другу.
– Чарльз, послушай, после передачи в эфир мой телефон звонит не умолкая. Мне звонили даже те коллекционеры, которых, как я думал, уже и в живых-то нет, даже те дилеры, которые – я точно это знаю – думали, что в живых нет меня. Они все жаждут как можно больше знать о твоем творчестве, Чарльз. Это интервью пробудило к тебе небывалый интерес, оно вновь выдвинуло тебя в первые ряды. Всего-навсего одно-единственное интервью. Я, конечно, знаю, что на людей…
– …Мне наплевать, – закончил фразу Чарльз, полыхнув глазами. – Какое мне до этого дело, черт возьми? Картины-то одни и те же! Но иногда, видите ли, в моде, а иногда – нет! Я просто рехнулся, когда полез в эту грязную историю. Простить себе не могу, что упомянул имя Розы и то, что нас с нею связывало… драгоценные воспоминания… Если ты не понимаешь этого, то вообще ничего не понимаешь, Гарри.
– Я понимаю, Чарльз. Понимаю, как никто другой. – Он встал, вышел из-за стола и положил руку на плечо друга. – Я не должен был подвергать тебя этому. Мне следовало защищать тебя.
Упрек был справедлив.
– Нет, дружище, все дело во мне самом. Слишком долго я жил как хотел. Позволял себе такую роскошь. Может быть, мне нужно вернуться в этот мир. Другие же возвращаются.
Он подумал о Тэссе и Камилле, стоящих перед неизвестностью. Подумал о Кэрол, одинокой и растерянной. У всех у них – своя жизнь, порой нелегкая, но за преодоление трудностей человек получает от нее вознаграждение.
– Она звонила тебе? – спросил Гарри. – У нее хватило духу?!
– Да, звонила, – печально улыбнулся Чарльз. – Знаешь, по-моему, она и впрямь думает, будто оказала мне услугу, заставив меня публично "изливать свои чувства". Понимаешь, как психа, страдающего словесным поносом, на приеме у врача. – Он был в ярости, но тем не менее рассмеялся – безнадежным смехом разуверившегося человека.
– И что она сказала?
– "Ты был великолепен! Мне так понравилось беседовать с тобой. Надеюсь, и тебе это доставило не меньшее удовольствие". Я ничего не отвечаю, просто молчу в трубку, пусть себе, думаю, потрещит. А потом до нее вроде бы доходит, что болтает-то она, похоже, сама с собой.
– Ну и?..
– Ну и тогда я заявляю ей: "Рейчел Ричардсон, я в жизни не встречал столь лживого и двуличного человека, как вы. Отныне буду надеяться и молить Бога, чтобы вы больше никогда в жизни не попадались мне на глаза".
– Вот как? А может быть, она и сама уже догадалась о твоей реакции.
Гарри посмотрел на стол. Сейчас? Потом? Взять да и покончить с этим? Или для него это будет уже слишком?
– Как ты думаешь, Гарри? Неужели она и впрямь думала, будто такое придется мне по душе? Вот что мне хотелось бы знать. Очень хотелось бы!
Мысленно он перенесся в тот день. От дуговых ламп в студии было жарко, розы, стоявшие на столе между ним и Рейчел, были кроваво-красными, как бы символизируя этим цветом предстоящее состояние его души, которая вот-вот начнет кровоточить. В тот момент он подумал об этом в шутку, не зная, что его ждет.
Рейчел обхаживала его мягко и осторожно. Была настолько обаятельна, льстила ему, наклонялась за столом так, что в вырезе ее платья бутылочно-зеленого цвета виднелась грудь – очень красивая, как он тогда отметил про себя.
– Вы должны гордиться этими великолепными полотнами!
Он видел их перед собой на экране монитора, как и миллионы телезрителей, и действительно гордился ими, и ему действительно было приятно находиться в центре внимания столь обаятельной женщины. Досконально изучив предмет его работы, она знала, о чем говорит. Распространялась о мистицизме индейцев, об их внутренней устремленности к далеким воображаемым мирам, населенным духами. Чарльз сумел это увидеть и распознать. И, как истинно талантливый живописец, мастерски воссоздал это на полотнах, написанных им когда-то.
– А над чем вы работаете сейчас?
Он попытался было отделаться какой-нибудь банальностью, ни к чему не обязывающей фразой, но не смог солгать. Увы, не смог даже на телевидении – этом чудовищном средстве массовой информации, твердо стоящем на фундаменте из лжи и выспренних преувеличений, полунамеков, недосказанностей и подтасовок.
– Некоторое время я был не в состоянии работать.
– Творческий кризис? Расскажите об этом.
Чарльз почувствовал себя так, словно вдруг очутился на скользком покатом склоне холма. Вся эта обстановка. Расслабленность. Он уже не замечал ни мерного гудения камер, ни людей, бесшумно перемещающихся в темноте за пределами этой залитой светом студии. Ощущение было такое, что они с нею одни. Точно так же, как там, в баре "Танзис", когда их руки лежали рядом на столе, изредка соприкасаясь. Тогда они думали в унисон и доверяли друг другу. Было так задушевно, так тепло в том баре.
– Я не хотел бы говорить об этом. Для художника это слишком личное.
– Мне известно, что вы очень сильно любили женщину, которая умерла год назад. Розу Эбернети.
Роза Эбернети! Этим именем она хлестнула его по лицу, будто плетью. Он проглотил комок в горле. Даже сейчас Чарльз чувствовал гнев, отчаяние и полную беспомощность.
– Да.
Его мысли прервал голос Гарри:
– Разное окружение, Чарльз. Все дело в разном окружении. Людям ее круга нравится появляться на телевизионном экране. Слезы – признак смелости. Борьба сенатора Доула за президентское кресло началась с того момента, как он пустил слезу на похоронах Никсона. Женщины обожают, когда мужчина становится печальным, а зрительская аудитория "Шоу Рейчел Ричардсон" состоит главным образом из женщин. Конечно, она и мыслит, и дышит в унисон со своей аудиторией. Вполне вероятно, что Рейчел едва ли не влюблена в тебя сейчас, если ей вообще ведомо, что такое чувства.
– Ха-ха, ведомо, да еще как, уж будь спокоен! Она влюблена по уши в… свою собственную персону, в свою карьеру, во всех этих негодяев, которым она нужна, чтобы помочь всучить производимую ими дрянь "великому американскому народу". А вообще-то, да, я согласен с тобой. Очевидно, она в самом деле убеждена, что ничего плохого или предосудительного не совершила. Она вытянула из меня правду, разве не так? А разве в журналистике правда не является предметом поклонения, культа, Святым Граалем, независимо от того, страдает ли кто-то при этом, растоптаны ли чьи-то чувства и насколько эта правда вообще уместна в данной ситуации? Правда сделает тебя свободным! Только скажу тебе вот что: мне она дает гораздо больше, чем просто делает меня свободным. Меня от нее тошнит так, что аж наизнанку всего выворачивает.
Чарльз начал расхаживать по комнате. Посмотрел на картины, висящие на стене, отметив настоящий шедевр – рисунок Рембрандта, словно тот мог бы каким-то неведомым образом защитить его от злых духов, яростно нападавших на него.
Однако карандашный набросок великого мастера не выполнил своей функции талисмана.
Мысленно он опять был там, теперь уже разъяренный, под всепроникающим светом дуговых ламп. Видел красный цвет расставленных повсюду роз. Видел улыбку на лице женщины, обманувшей его.
Эбернети! Так, значит, она разыскала старика Джона в его тихой заводи в Делавэре. Что же она выудила у него? Какая еще личная тайна вот-вот перестанет быть таковой?
– Послушайте, я бы действительно не хотел… это сугубо личное.
Но тогда злиться было еще слишком рано. Он еще целиком находился во власти ее чар. Он доверяет ей даже и сейчас, хотя весь его разум восстает против этого, говоря ему, что доверять Рейчел больше нельзя.