Второе - найти Хауарда Шугармана, племянника Сильвии, он хороший мальчик, к тому же президент "Хиллел", пусть он тебе поможет.
Третье - самое главное - ты помнишь историю с Гошей? Ты помнишь, как он страдал из-за какой-то шиксы, как страдали его родители? Ты помнишь, что пришлось сделать дяде Хай-му, чтобы спасти его от гибели? О чем тебе еще напомнить? Тебе ясно, о чем речь? Ты можешь погубить себя в одно мгновение! Тебе еще только шестнадцать, ты совсем ребенок, ты же не знаешь, как устроен мир. Вижу, ты все понимаешь. Но будь осторожен! Никаких шикс! Слушай, что тебе говорят, и не строй рожи! Уж я-то знаю! С ними не будет ничего хорошего. Они не люди! Они тебя просто растерзают! Если понадобится, пойди к Хауарду, он тебя познакомит с кем надо! Я повторяю: блондинок берегись. Ты же, как персик, а любая из них просто выжмет тебя и бросит в канаву. Да что там выжмет, она тебя просто живьем слопает!
Меня, живьем? Ладно, ладно! У таких персиков, как я, есть и на вас управа! Помните анекдот, как один рядовой звонит из Японии?
- Мамочка, - говорит он. - Это я, Милти. У меня хорошие новости: я тут встретил чудесную японку, и мы поженились. Здорово, правда? Мы скоро приедем, и вы познакомитесь!
- Конечно, здорово, - отвечает мама.
- Вот и отлично. Но я вот о чем думаю: где же мы будем спать с Мин Той в нашей маленькой квартирке?
- Как где? Молодоженам положено спать в кровати.
- В кровати? Но она у нас всего одна, как же мы там все поместимся?
- О, не волнуйся, мой мальчик, - отвечает мать. - У вас будет отдельная кровать.
- Откуда? - удивляется Милти. - Как?
- Очень просто, как только ты повесишь трубку, я тут же пойду и повешусь!
Вот Милти-то, небось, обалдел у себя в Йо-когаме, заслышав такое! Бедный, нежный, послушный мамин мальчик, который за всю жизнь и мухи не обидел! Да он и в мыслях никого не ударил, не то что убил, а как классно придумал! Гейша! Конечно, от этой гейши маменька сразу окочурится! Не надо ни самому душить, ни убийцу посылать! Ты - молодец, Милти! Ты сделал это! И никто ничего не заподозрит - ты тут ни при чем! Ты - просто невинный свидетель, мало того, ты - жертва!
До чего увлекательны все-таки эти постельные отношения!
В Дорсете, перед гостиницей, я советую Манки к полдюжине колечек добавить еще одно - на соответствующий пальчик.
- На людях нужно быть очень осмотрительным, - объясняю я и предупреждаю, что заказал номер на имя Менделя с супругой. - Это мой друг детства из Ньюарка.
Пока нас оформляют, Манки, которая в Новой Англии кажется еще более сексапильной, разглядывает витрины с местными сувенирами.
- Арнольд, - говорит она.
- Да, моя дорогая, - откликаюсь я.
- Давай купим мамочке Мендель кленовый сироп. Она его просто обожает! - восклицает Манки и при этом посылает дежурному администратору убийственную улыбку, с которой она обычно рекламирует нижнее белье на страницах "Санди таймс".
Какая потом была ночь! Вроде все было как всегда: и страстные объятья, и сладостные стоны, и волосы по подушке, но на этот раз в эту привычную музыку совершенно отчетливо вступала какая-то вагнеровская тема, я просто физически ощущал эти самые потоки чувств.
- Мне тебя не хватает, - горячо жаловалась Манки. - Чем больше я получаю, тем больше мне хочется! Может быть, я - нимфоманка? А может быть, это из-за обручального колечка?
- Скорей всего, это оттого, что мы тут инкогнито.
- О, это прекрасно! Я чувствую, что с ума схожу от любви, от дикой любви к тебе! Ты - маленький мой, мне хочется плакать, я так счастлива!
На следующий день мы поехали к озеру Шамплейн, и Манки смогла наконец пустить в дело свой "Минокс", потом поехали в Вудсток через холмы, всё глазели по сторонам, без конца охали и ахали. Манки всю дорогу сидела прижавшись ко мне.
- Останови машину, - вдруг приказала она и объяснила свои намерения: - Я хочу, чтобы ты меня трахнул в рот.
Перед этим мы занимались любовью на поле у озера, в высокой траве, а теперь - вот, она ласкает губами мой член прямо на горной дороге посередине Вермонта в открытой машине. К чему это я говорю? Я о том, что мы были тогда полны любви, а наше желание при этом нисколько не уменьшалось!
- Вспомнил стихотворение, хочешь послушать? - предложил я Манки, окрыленный блаженством. Ее голова лежала у меня на коленях, и мой удовлетворенный член обсыхал у нее на щеке, как вылупившийся цыпленок.
- Нет, только не это, - сморщила она носик.
- Ты же знаешь, что я ничего не понимаю в поэзии.
- Это поймешь, там про то, как лебедь трахнул одну красотку.
- Фу-у, - она опять сморщила носик и похлопала своими накладными ресницами.
- Что значит "фу"? Это серьезная поэзия.
- Ну, еще бы не серьезная, - хихикнула она и лизнула мой член, - это же про изнасилование.
- Ох уж мне эти остроумные южанки, неотразимые и страстные!
- Ладно, Портной, хватит подлизываться, читай свои похабные стишки.
- Моя фамилия Порнуар, - поправил я и начал читать:
Биенье мощных крыльев, натиск пылкий,
Скользят по бедрам перепонки лап,
Широкий клюв сомкнулся на затылке:
Не вырваться, не крикнуть, - слишком слаб
- О, бедра! - удивилась Манки и спросила:
- Где это ты раскопал?
- Слушай дальше!
Отпор девичьих рук, - бессильно тело
Стряхнуть великолепный этот плен!
Прислушайся, как бьется ошалело
Чужая грудь у дрогнувших колен!
- Ух ты! Он что, лижет у ней?
- Ты можешь помолчать?
Зачаты в судороге сладострастной
Смерть Агамемнона, поход напрасный,
Сожженный город, бесконечный бой…
Но в этот миг, пьянея от победы,
Открыл ли он предбудущие беды,
Покуда не пресытился тобой?
- Вот так-то, - сказал я.
- И кто это сочинил? - спросила Манки после некоторого молчания и язвительно добавила: - Уж не ты ли?
- К сожалению, нет. Это Уильям Батлер Йетс, - объяснил я и ужаснулся своей бестактности. Получается, что я зачем-то подчеркиваю нашу разницу в образовании: ты, мол, невежда, а я интеллектуал. Это притом, что мне за тридцать три года удалось запомнить, кроме этого, еще, самое большее, два стихотворения. - Он из Ирландии, - упавшим голосом добавил я.
- Ага, - усмехнулась она. - Скажи еще, что ты выучил это у него на руках. А я и не знала, что ты был ирландцем.
- Да нет, детка, я его выучил в колледже.
Мне действительно в колледже это стихотворение показала одна девушка. И еще другое, про силы, которые движут цветком. Но она тут ни при чем, я не собираюсь проводить никаких параллелей. Зачем ее с кем-то сравнивать, принимай ее, как она есть! Во всей ее красоте и ограниченности! Идея! Так это и есть любовь!
- Ишь ты, - протянула Манки, подражая манере речи водителей больших грузовиков, - а мы вот колледжев не кончали. Мы, парень, - продолжала она уже как типичная южанка, - у себя в Маундсвилле знаем только один стишок: "Мэри-Джейн, Мэри-Джейн, как тебе не стыдно - панталоны видно!" Здорово, да? Сама-то я нижнего никогда не носила. Знаешь, что я отчудила, когда мне было пятнадцать лет? Отчи-кала от лохматки клок, положила в конверт и послала Марлону Брандо, а этот придурок и спасибо не сказал.
Потом мы некоторое время сидели в молчании, размышляя над тем, что у таких непохожих людей может быть общего, да еще в Вермонте?
- Хорошо, - наконец сказала она, - а что такое А-га-мем-нон?
Я кинулся объяснять про Зевса, Агамемнона, Клитемнестру, Елену, Париса и Трою, чувствуя себя при этом откровенным дерьмом и жуликом, потому что половину из этого я, прямо скажем, помнил не точно.
Но Манки моя - просто прелесть:
- Понятно, - сказала она. - А сейчас давай еще раз.
- Сначала?
- Сначала, только помедленней.
И я начал сначала - медленно, с выражением - с расстегнутыми штанами и все наружу. На нас сыпались листья, потому что мы остановились под деревом. Манки сидела, как на урокематематики, сосредоточенная на решении задачи. Она - никакая не дурочка, а интересная девушка. Я об этом совершенно не думал, когда решил познакомиться с ней на улице.
Когда я замолк, она взяла мою руку и сунула себе под юбку - никаких панталон там не было.
- Видишь, - сказала Манки, - она сделалась мокрая.
- О, любимая, ты, оказывается, понимаешь поэзию!
- Я думаю - да! - воскликнула прелестная южанка Скарлетт О'Хара. - Я сделала это! Я все почувствовала!
- И каким местом!
- О, мой мальчик-пиздорванчик, ты сделал ее гениальной! - Она схватила меня за уши и потянула вниз. - Иди к ней! Я хочу, чтобы ты полизал мою умницу!
На нас сверху падали желтые листья. Осенняя идиллия - куннилингус в пору листопада!
В Вудстоке я брился перед обедом, а она отмокала в ванне. Какая она хрупкая, бывает даже страшно, вдруг подо мной у нее что-нибудь треснет? Но вы бы видели, что она вытворяет в постели! Другая бы спину сломала, а ей - хоть бы что, потому что гимнастикой занимается и все такое. Как мне с ней нравится трахаться! Это просто какой-то подарок судьбы! Но тут выяснилось, что она тоже человек - все признаки налицо, все сходится - и заслуживает любви.
- Неужели я могу ее полюбить?
- Запросто!!
- В самом деле?
- Почему нет?
- Знаешь, какая у нас беда? - сказала Манки из своей ванны. - Моя дырочка повредилась, она вся горит.
- Бедная дырочка.
- Давай сегодня устроим большой обед с вином и десертом, налопаемся, а потом рухнем в койку и будем спать, а не трахаться!
- Ну, и как ты? - спросила она, когда мы легли и погасили свет. - Будто нам по восемьдесят лет, правда, смешно?
- Скорее, по восемь, - уточнил я. - Хочешь потрогать мою письку?
- Нет, Арнольд, только не это!
Среди ночи я проснулся и прижал ее к себе.
- Отпустите, пожалуйста, - прошептала она, - я замужем.
- При чем тут замужество, леди? Я лебедь.
- Отвали, лебедь!
- А пощупать перышко…
- Ого! - моментально очнулась она, когда я вложил ей член в руку. - Обрезанный лебедь! - потом погладила меня по носу и сказала: - Еврейский клюв. Теперь я понимаю девушку из того стихотворения!
- Ты - удивительная!
- Я?
- Да!
- Я?
- Ты, ты, ты! Теперь я могу тебя трахнуть?
- Да, любимый, - воскликнула Манки, - в любую дырку, я твоя!
После завтрака мы в обнимку гуляли по Вудстоку.
- Ты знаешь, - сказала она, - я уже перестала тебя ненавидеть.
Чтобы продлить наш уик-энд, мы решили вернуться в Нью-Йорк на машине. По дороге Манки поймала какую-то станцию и долго подпрыгивала, качалась и ерзала на сиденье под жуткий рок. Потом вдруг выключила радио и пустилась фантазировать, мол:
Вот было бы здорово не возвращаться в Нью-Йорк!
Как хорошо, наверно, жить с любимым в деревне, в глуши.
Вставать на рассвете, весь день работать, ложиться и засыпать от усталости.
Вот оно, счастье, - когда ты даже не думаешь, что это - работа, а просто заботы, заботы, заботы о доме!
И носить простую одежду, не краситься, не причесываться, не думать о том, как ты выглядишь, а просто поправлять волосы рукой.
Потом она просвистела какую-то деревенскую мелодию и спросила:
- Вот было бы здорово, да?
- А что?
- Быть взрослым. Ты понял?
- Изумительная, - сказал я.
- Кто?
- Да ты. Я уже три дня не слышу от тебя твоей уличной фени, хулиганских приколов, всей этой ерунды. - Мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, как-нибудь ее похвалить, но она разозлилась:
- Это для тебя ерунда, а я, может, такая и есть? Тебе не нравятся мои манеры? Но это мои манеры! И если я веду себя недостаточно хорошо для тебя, уважаемый заместитель председателя, то это твое дело, а не мое. И не надо меня опускать только потому, что мы приближаемся к этому вонючему городу, где ты такой важный, понял?
- Я только хотел сказать, что когда ты не прикидываешься уличной девкой, то ты - настоящая умница, вот и все.
- Не ври! Ты меня дурой считаешь! - сказала Манки и поймала по радио "Гуд-гайз". "Йе, йе, йе - йе, йе, йе!" - она, оказывается, знает слова всех песен, в чем у меня была возможность убедиться.
Уик-энд кончился.
Уже в темноте мы подъехали к придорожному "Хауарду Джонсону".
- Пойдешь, типа, жрать? - спросил я. - Жрать, типа, лопать, а?
- Знаешь, - сказала Манки, - может быть, мне не понять, кто я на самом деле, но и ты тоже не знаешь, какой я должна быть для тебя!
- Милкой-сексапилкой.
- Идиот! Разве ты не видишь, что у меня за жизнь? Ты думаешь, мне нравится быть просто задницей? Ты думаешь, я тащусь от этого? А я ненавижу! И Нью-Йорк ненавижу! Я не хочу обратно в эту сортирную яму! Мне хочется жить в Вермонте! Понимаешь? С тобой - быть взрослой! Я хочу быть замужем за Человеком-С-Которого-Я-Могу-Брать-Пример, восхищаться им! Слушаться его! - При этих словах она заплакала: - Который не тыкает меня носом в говно! Я думаю, что люблю тебя, Алекс, действительно думаю, что люблю тебя, а ты так со мной обращаешься!
И вот что я тогда думал: я не сомневался, "люблю ли я ее тоже?" - конечно, нет, и не "сумею ли я ее полюбить?" - тут тоже все ясно, я мучился вот чем: "надо ли мне ее любить?"
В конце концов, там, в этой забегаловке, я не нашел ничего лучшего, как пригласить ее на банкет в мэрию.
- Арнольд, давай мы с тобой будем любовниками? - сказала она.
- В каком смысле?
- Да ни в каком! Что ты такой подозрительный? Любовниками, это значит, что ты будешь трахаться только со мной, а я - только с тобой.
- И все?
- Нет, я еще буду тебе звонить. Я буду звонить и на этом торчать! Ладно, я не буду говорить "торчать", а как надо сказать? Мания? Хорошо, пусть у меня будет такая мания! Я тебя предупреждаю, что не смогу с собой справиться, - я буду без конца тебе названивать в контору - пусть все знают, что у меня есть мужчина! Если честно, то этому меня научил мой аналитик, - я на него извела пятьдесят тысяч! Я тебе буду звонить откуда попало и говорить, что я тебя люблю. Понял?
- Понял.
- Я, оказывается, больше всего хочу, чтобы меня понимали! Ой, миленький, как я тобой сейчас восхищаюсь! Я тебе покажу нечто головокружительное. - Тут она, воровато оглянувшись на официантку, сделала что-то под столом, будто бы подтянула чулок, и сунула мне под нос пальчик: - Только тебе! Так пахнет моя грешница.
Я взял этот палец в рот и задумался: "Ну, давай, полюби ее. Не робей. Пусть исполнятся твои идиотские мечты. Она - сама эротика! Сама элегантность! Сплошной шик и распутство! Возможно, даже немного слишком великолепная, но все равно - восхитительная! Ты оглянись: все смотрят на вас, все мужчины ее откровенно хотят, все женщины завидуют". Помнишь, как-то за ужином сзади кто-то сказал:
- Как ее звали? Это же та, которая играла в "Сладкой жизни"!
Кого ты увидел, когда оглянулся? Анук Эме? Нет, ты увидел парочку, которая разглядывала ее и тебя! Тебе это нравится? Почему бы и нет! Чего ты стесняешься? Чего тут стыдиться, ты же уже не маленький мамочкин паинька? Ты же мужчина, у тебя должны быть желания! Тебе что-то хочется? Встань и возьми! Пусть только попробуют сунуться - устрой им скандал! ХВАТИТ ЛИЦЕМЕРИТЬ! ПЕРЕСТАНЬ ПРИКИДЫВАТЬСЯ КАСТРАТОМ!
Обождите, а как быть с моим (снимите почтительно шляпу) "чувством собственного достоинства", с моим добрым именем? Доктор, я хочу вам открыть одну тайну: она "это делала" однажды за деньги. Да, доктор! Что обо мне люди скажут после этого? Как буду я сам к себе относиться? Не это ли называется "проституцией", как по-вашему, а?
Мне однажды ночью пришло в голову похвалить ее, что ли (во всяком случае, я воображал, что могу таким образом ей польстить), я сказал:
- Если бы ты своей штукой торговала, ты бы разбогатела! Тут хватит на всех!
Очень широкий жест, не правда ли… или это было какое-то ясновидение? На что она мне ответила:
- Уже торговала.
И я, конечно, не отстал от нее, пока все не выпытал, то есть что она имела в виду. Сначала она уверяла, что это шутка, но после допроса с пристрастием поведала историю, которая меня потрясла, хотя я вполне допускаю, что там не все правда. Я узнал, что после развода в Париже она решила попытать счастья в Голливуде (роль ей, разумеется, не дали. Название фильма она забыла, да и вообще он так и не вышел). На обратном пути их с подружкой ("Что за подружка?" - "Просто подружка." - "Почему с ней?" - "Да просто так.") занесло в Лас-Вегас, и там она переспала с каким-то случайным парнем. А утром, совершенно невинно, рассказывала она, он спросил:
- Сколько я должен?
Она сказала, что ответ у нее сам соскочил с языка:
- Насколько я тебе понравилась, ковбой. Тогда он ей выложил триста зеленых.
- И ты их взяла? - спросил я.
- Конечно, взяла. Мне было двадцать лет - интересно, наверно, было, что я почувствую, и вообще.
- И что ты почувствовала?
- Ой, я уже не помню. Скорее всего, ничего я тогда не почувствовала.
Ну, и что вы об этом думаете? Она меня уверяет, что это было всего один раз, десять лет назад, да и то по недоразумению. Вы бы поверили ей? Что, и я должен этому верить? Ну, полюблю я ее, а где гарантия, что она не была дорогой проституткой? Вот как раз такие шикарные фифы и водятся с бандитами. Что, и я, выпускник Викуехик-хай тысяча девятьсот пятидесятого года, издатель "Коламбия Ло Ре-вью", благородный борец за гражданские права, свободу и демократию, буду как какой-нибудь миллионер или гангстер? Это же только я не могу разобраться, шлюха она или нет. А другие раскусят с первого взгляда! Мой папа, например. Он таких называет "блядями". Как я ее приведу к нему в дом? "Здравствуйте, папа и мама, вот, познакомьтесь, это моя жена, она - знаменитая блядь! Полюбуйтесь, какая у нее обалденная задница!" Стоит нам только с ней показаться на улице, как все соседи поймут, что я грязный бесстыдник, меня тут же разоблачат: какой это гений, он просто похотливый ублюдок. Дверь в туалет наконец распахнется, и все увидят защитника угнетенных с лицом идиота на горшке, с членом в руке, из которого брызжет на лампочку сперма. Стыд и срам! Отвратительный мальчик! Позор всей семьи! Да, да, я с отвращением вижу, как проснусь однажды в аду, прикованный навсегда к унитазу - так там истязают сладострастников.
- Добро пожаловать, классные парни, - сказал нам сам Вельзевул, когда на нас надели беленькие сорочки. - Вы многого добились, ребята, и по-настоящему отличились. Особенно ты, - покосился он на меня, сардонически подняв бровь. - Тебя уже в двенадцать лет приняли в старшие классы, ты был посланцем еврейской общины Ньюарка…