Однажды, после сильнейшей сцены ревности, я услышала, как адвокат, рыдая, лепетал:
– Почему ты мне изменяешь? Почему ты идешь к другим, к женщинам… почему? Чего ты еще хочешь? Скажи мне, чего ты хочешь… я все сделаю… все, даже если это будет стоить мне величайшей жертвы… если будет стоить чести… Говори… разве тебе нечего сказать? Хочешь денег… всех моих денег? Я тебе их отдаю… ты знаешь, что они твои… все твои… все-все… У меня нет никого, кроме тебя, ты знаешь это, я только тебя люблю, только тебя… Я болен… я погиб… погиб, если ты меня оставишь. Но смотри… смотри… если я тебя застигну… смотри… я готов на преступление.
Я поднялась, чтобы уйти; я боялась, что меня затошнит от отвращения.
Другой продолжал спокойно курить свою папиросу с видом путешественника, который равнодушно глядит из окна вагона на несущиеся мимо давно знакомые места.
Впоследствии я узнала, что адвокат в угоду честолюбивому идолу своей чудовищной страсти отказался от своего мандата, ссылаясь на расстроенное состояние здоровье, и упросил своих избирателей отдать свои голоса… Джульетте, который, надо отдать ему справедливость, прославился изобретательностью по части добывания у "сознательных граждан" трудно достающегося мандата "народного представителя".
С течением времени я и к ним привыкла, и эти два героя перестали уже занимать меня… Я присутствую и… читаю.
У меня так мало времени для чтения, что я стараюсь использовать каждую свободную минутку.
Сейчас я читаю последний роман Джеролама Роветта.
Да простит мне знаменитый романист, что я не могу наслаждаться его прекрасным произведением в более подходящей обстановке.
8-е марта.
Моя вчерашняя беседа с подругами могла бы послужить канвой для интереснейшего произведения, характеризующего нравы. Его следовало бы озаглавить: "Развратители".
Вот начало этой беседы.
– Кто был твоим первым любовником? – спросила я Полетту, гасконку, которую я люблю за ее находчивость, едкость и остроумие.
– Который? Тот, кого я любила, или тот, кто…
– Ну… первый? Разве ты меня не понимаешь?
– Отлично.
И Полетта рассказала следующее:
– Моя мать принадлежала к числу тех молодых матушек, которые предусмотрительно оставляют лет до восемнадцати своих девочек в пансионе, чтобы они, как говорят, закончили там свое воспитание.
О, утонченнейшее воспитание! Священная история, классическая литература, рисование, рукоделие, рояль, греческий, латинский, английский, французский, немецкий, все живые и мертвые языки…
Когда я вышла из пансиона, я была девушкой невинной, как это принято говорить. Моя мать, которая все еще была очень молода, нашла меня слишком хрупкой и, чтобы поправить мое здоровье, отправилась со мной на морские купания.
Там, думала моя матушка, легко заводятся знакомства, легко устанавливаются хорошие отношения. Берег обширен, горизонт бесконечен… Как знать, быть может, и пошлет провидение какого-нибудь мужа. И я действительно очень скоро была окружена целой сворой собак, которые следовали за мною вплавь во время купания.
Плавание – отличное упражнение!.. Но, по правде сказать, говорила моя матушка, эти полуголые молодые люди несколько неприличны!
В бесстыдных фонтанах Джамболоньи все выделялось весьма отчетливо. Но я была синьориной, а синьорины анатомии не знают; они не видят, не понимают, нет-нет… Кое-что мне было известно, но совершенно случайно. Еще бы! Учась плавать, должна же я была понемногу хвататься то за одно, то за другое!
Ну вот, один из этой компании мне сильно понравился: это был какой-то театральный импресарио. Я уже стала им увлекаться не на шутку, а между тем назначенный мне врачом курс лечения, двухнедельный срок, достаточный по его мнению для меня, а вернее, для финансов моей матушки, прошел, и мы вернулись восвояси – моя матушка все еще молодой, я – все еще невинной.
С наступлением зимы моя матушка, более чем когда-либо занятая моей будущностью, начала выводить меня "в общество" и на целую серию балов.
В один прекрасный вечер я встречаю своего импресарио. Вообрази себе: он всю мою записную книжку заполнил своим именем.
После бостона, чтобы удалиться из зала, я потребовала:
– Сандвич, мама! – и полетела в буфет…
С сандвичем я провозилась довольно долго.
– В буфете, мамочка, такая давка…
– Как ты, детка, сильно раскраснелась…
– Я только что, знаешь… бостон…
Милый бостон!
Но я продолжала еще оставаться невинной, а моя мамочка, вечно юная, относилась очень снисходительно к упорным ухаживаниям нетерпеливого и смелого импресарио.
Однажды мы назначили свидание в церкви. Когда мы вышли, дождь лил как из ведра, а ни у кого из нас зонтика не было; он предложил взять карету; карета была закрытая, и мы совершили целое путешествие, прежде чем вернуться домой, – но из нее я вышла все еще невинной. Подобные прогулки в закрытых каретах, уже не после обедни и не в дождь, стали предприниматься все чаще и чаще. Они были все продолжительнее и порочнее, пока наконец…
– Поняла! – прервала я ее смеясь.
История Полетты привела всех в хорошее расположение духа и вызвала других на откровенность.
– Мой первый любовник, – начала Манон, – был агентом по поставке минеральных вод.
– Гигиеническая любовь…
– Еще бы.
– Ну рассказывай.
– Отец мой был честным рабочим, одним из тех, которые зарабатывают по сорок су в день, а детей фабрикуют, словно зубочистки – как и чем будут эти дети питаться, их не интересует.
Нашим семейным раздорам не было конца: моя мать, строгая и расчетливая женщина, очень неохотно уступала требованиям своего супруга.
– Проклятие! – ругался он, взбешенный ее отказами, которые объяснял тем, что его не любят. – Целые дни провожу в мастерской и после этого я даже и ночью не имею права… Не для того же я женился, чтобы моя жена только блох ловила!
Надо думать, что после такого же конфликта родилась и я и росла без всякого присмотра. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я уехала из нашего местечка, где мой отец работал на фабрике часов, в город и нанялась прислугой. Моя хозяйка, старая дева, страдала всеми стародевическими болезнями: сужением желчевыводящих путей, ревматизмом, неврастенией, запором, гипертрофией желудка и прочее. Питалась она почти исключительно пилюлями, таблетками, порошками, минеральными водами: железистыми, мышьяковыми, бромо-йодистыми… Благодаря ее желудку, который, впрочем, скорее напоминал гидротерапевтическое заведение, я познакомилась с агентом, поставлявшим ей воды.
Первое время он относился ко мне очень почтительно. Я была хорошей девушкой; каждый месяц посылала домой пятнадцать франков, все жалованье, которое я получала, а затем panettone на Рождество, галстук отцу, шарфик сестре, кофточку матери.
Мой жених – он так себя называл – начал предъявлять кое-какие требования, но я делала вид, что не понимаю его. Однажды он сказал, что ему нужно поехать по делу в Монтекатини, и предложил мне оставить мою старую ходячую аптеку и жить с ним. Его предложения были ясны и категоричны. Я колебалась сперва, отказывалась, но затем, наконец, согласилась. Я была молода, свежа, полна жизни, а жизнь в этой больнице мне опостылела. Домой я написала письмо: "Дорогие родители! Я пишу вам из Монтекатини, где остановились проездом мои новые господа, которые платят мне больше и заставляют меньше работать; посылаю вам двадцать франков".
Мои родители, конечно, были чрезвычайно довольны: мои господа "надбавили", чего же больше!..
Прожили мы еще этак с месяц, наш медовый месяц, и переехали в Виареджо. Я почувствовала себя не совсем здоровой.
Отправилась к врачу. "Сколько тебе лет?" – спросил меня доктор, внимательно осмотрев мои десны. – "Семнадцать". – "Рановато, милая, начинаешь. Ступай в больницу". – "В больницу?.."
Я не поверила, но новый резкий ответ доктора не оставлял сомнений…
Я написала домой: "Дорогие родители! Я в этом месяце вам ничего не могу послать. Я больна и поступила в больницу. Ничего, впрочем, серьезного. Мне делают уколы".
– А твой жених? – спросила я.
– Он? Проходя как-то через мужеское отделение, я его там увидела…
– И ему делали… уколы?
– Да.
– Что же он тебе сказал?
– Он посмотрел на меня нахально… и сказал, что в этом я виновата!
– Я же, – вставила Надин, – до двадцати лет оставалась с матерью-вдовой, у которой я была единственной дочерью. Мы жили на заработок от расписывания вееров и открыток. В девятнадцать лет я получила формальное предложение одного приказчика из галантерейного магазина. Он был принят в доме и стал приходить каждый вечер в девять, а уходить в десять. В течение этого часа он читал нам газетные репортерские отчеты об убийствах, кражах и пожарах, а мы с матерью в это время продолжали работать. Покончив с хроникой, он подводил счет проданным в течение дня зонтикам, говорил о скаредности некоторых покупателей, выкуривал папиросу и уходил. Моя мать никогда не оставляла нас одних ни на минутку и не позволяла себе даже вздремнуть. Я думаю, что если бы все это так продолжалось и дальше, то наше дело кончилось бы свадьбой. Но однажды вечером он засиделся позже на несколько минут. Дверь на улицу была уже заперта, и я попросила позволения проводить его. "Не больше пяти минут", – сказала мамаша, не допускавшая уловок. Начиная с этих пор, мой жених начал читать нам и трогательный роман, печатавшийся в той же газете, так что дверь к его уходу всегда оказывалась запертой, и я должна была его провожать, чтобы посветить ему на лестнице. Моя мать молчала, так как мое отсутствие никогда не продолжалось более пяти минут, разрешенных мне в первый вечер.
– Настоящий рекорд…
– Чем же это кончилось?
– Кончилось письмом, в котором приказчик заявлял, что он слишком высокого мнения о любви, чтобы продолжать отношения столь… спортивные.
– Мои родители, – заговорила Ксения, – были хозяевами харчевни в предместье. Брат мой поступил в таможенные стражники, и я одна помогала своим пожилым родителям. Я прислуживала посетителям с утра до поздней ночи. Так как грудь у меня была такая обширная, что на ней можно было поставить прибор на двенадцать персон, то наша лавочка всегда была полна посетителей, касса полна денег, а мои мягкие части сплошь покрыты синяками. Что прикажете делать? Нельзя же мне было выказывать брезгливость. Гости пили, но щипались; мои же родители это терпели. Один из гостей, торговавший лошадьми, пил больше других; он-то и ущипнул посильнее других.
– Что касается меня, – вмешалась в свою очередь в разговор Раймонда, – то я дочь простого полицейского чиновника, получавшего в месяц сто двадцать франков, на которые он содержал нашу семью, состоявшую из матери, нас, трех девочек, его самого и его сестры. Мать была одной из тех женщин, которые ничего не умеют делать, тетка тоже умела лишь ходить в церковь да играть в лото, сестры мои были еще очень маленькие, а я изучала стенографию и дактилографию, чтобы поступить на какую-нибудь службу.
Когда зашел разговор относительно места для меня, отец сказал, что его начальник мог бы порекомендовать меня своему другу, управляющему нитяной мануфактурой. Затем меня представили папиному начальнику, который очень любезно меня принял и пригласил прийти вторично за ответом. Я к нему снова пошла, но уже не раз и не два…
Спустя два месяца я, наконец, получила обещанное место, но со мною случилось нечто, чего я тогда еще и объяснить себе не могла. Я обратилась за объяснением к матери, которая, выслушав меня, помертвела от страха и бросилась к папе.
Узнав в чем дело, он схватился за голову и вместе с матерью стал звать тетку. Последняя, как женщина опытная и благодаря частому посещению храмов и лавочек, где велась игра в лото, весьма прозорливая, сейчас же воскликнула:
– Нет больше месячных кровотечений? А! Поставим трубочку на третий месяц, и все будет на месте! Смелее! – И прибавила про себя: – 1, 22 и 50…
Во время всех этих рассказов Кора все время молчала.
– А ты, Кора? – спросила ее я.
– Я?
– Да, твоя очередь.
– Ох, моя история очень проста, – заговорила она после некоторого колебания. – Мне было лет четырнадцать, когда умерла моя мать, оставив еще четырех малышей, из которых старшему было семь, а младшему два с половиною года. Отец был каменщиком. Мы занимали одну комнату и спали все в одной постели. Зима в том году, когда умерла мама, была очень суровая. Постель служила нам печкой; отец возвращался окоченевшим от холода и… спокойной ночи!
Наступившее неловкое молчание было прервано приходом мадам Адель.
– А, милая мадам, вы пришли как раз вовремя. Послушаем-ка вас…
– В чем дело?
– Кто был вашим первым любовником?
– Мой муж!
Мы рассмеялись.
– Вы не верите? – прибавила мадам Адель с прежней серьезностью.
– А где же он, этот муж?
Она приняла стыдливую позу девственной онанистки и подняла вверх руку с вытянутым указательным пальцем.
10-е марта.
Мой доктор, вернее, наш доктор – очень хороший человек.
Он относится ко мне очень симпатично и с большим уважением. Нанося мне каждые два дня установленный законом визит, он обыкновенно просиживает у меня полчасика, чтобы пожурить и прочесть нотацию с истинным добродушием снисходительного старичка.
Он уверил себя, что у меня голова не в порядке.
– Твой мозг не видит, – упрямо твердит он мне. – Если бы он видел, ты не оставалась бы здесь.
– Как раз наоборот, мой добрейший доктор! Потому-то я и остаюсь здесь, что он отлично видит…
Тогда он покачивает головой:
– Ты больна, – прибавляет он отеческим тоном, – больна здесь. – И он касается указательным пальцем лба.
Однажды он пришел как раз в тот момент, когда я выпроваживала клиента следующими словами:
– Иди, иди, негодяй…
– Зачем ты людей ругаешь? – спросил он меня.
– Как ругаю?
– А по-твоему, это комплименты?
– Но ведь это правда! Ах да! Вы, порядочные люди, не можете ощутить вкуса этой гимнастики ума.
Доктор посмотрел на меня с видом человека, окончательно сбитого с толку.
– А вот послушайте-ка, дорогой доктор, – продолжала я, – когда вы принимаете в своем кабинете какого-нибудь важного банкира, явившегося к вам за советом и покупающего вашу ученость, что вы ему тогда говорите? "О господин комендаторе!.. Ну да, господин кавалер!.." А в глубине души вы думаете: "Какой жмот!" Я же, когда этот важный банкир приходит ко мне и оставляет мне на чай, говорю ему в лицо: "Скажи-ка, старый мошенник!.." Когда вы вечерком едете с визитом к своим знакомым, чтобы не утерять своей клиентуры, положим к князю X или к герцогу Y, и слушаете их рассказы о чудовищно-нелепых вещах, вы говорите: "Хм… да, конечно, ваше сиятельство… Совершенно верно, господин герцог…" Я же, когда один из этих господ надоест мне своей банальностью, кричу: "Молчи, сволочь!" – и бросаю его. И так я обращаюсь со всеми дураками и канальями, которые и предо мной хотят казаться достойными и благородными людьми.
– А они?
– О! Они проглатывают горькую пилюлю, а иногда и хотели бы огрызнуться, но для того, чтобы не потерять сдержанности людей высшей породы, кусают губы и молчат. А у кого кожа деликатнее и чувствительнее, тот оборачивается и, думая, что наносит мне кровное оскорбление, цедит с гордым презрением: "Продажная девка!.." Это то же, что сказать вам, желая обидеть: "Доктор". Совершенно то же.
Добряк-доктор промолчал, но я догадываюсь, что эта правда доставила ему мало удовольствия.
В другой раз он, закончив осмотр, спросил:
– Есть у тебя семья?
Этот неожиданный вопрос сперва смутил меня.
– Должна где-то быть… Какая-то старая рухлядь в лице разных там теток и кузин.
– А они знают, кем ты стала?
– Еще бы! Почему же им этого не знать? Третьего дня, например, я получила письмо, подписанное "любящей кузиной", в котором меня просят прислать пятьдесят франков для платьица девочке на конфирмацию… Лучшей "семьи", чем эта…
Доктор, желавший, как я уже заметила, во что бы то ни стало озарить лучом света мой помраченный разум и своими расспросами нередко, словно зондом, задевавший самые наболевшие раны, сердился всякий раз, когда я отвечала ему подобным образом. И теперь он с видимым гневом возразил мне:
– Тебе это кажется сарказмом? Понимаешь ли ты, что это даже не цинизм, не жестокость, – это просто вандализм… и притом вульгарный вандализм, поверь…
Я его задобрила.
– Ну-ну, доктор, не сердитесь. Я знаю, что вы ко мне хорошо относитесь. Но как мне быть, что мне вам ответить? Не можете же вы от меня требовать, чтобы я вам сказала, что у меня хороший доверчивый муж, честно зарабатывающий свой хлеб, братья, идеальные дяди, умершая от разрыва сердца мать, отравившаяся сулемой сестра, уехавший в Америку шурин? Не можете же вы от меня требовать, чтобы я вам рассказала историю про оскверненное святилище, опустевший кров, разбитое семейное счастье, позор, драму, катастрофу? Вы спросили о моей семье – я вам и ответила, что она из себя представляет. Хотите знать, что представляли и представляют собою семьи моих товарок? Извольте…
И я дала ему прочесть беседу о "развратителях".
– Это ли не семья, настоящая семья? – спросила я его, когда он возвратил мне рукопись. Он смотрел на меня, качая головой. – Когда-то говорили, – прибавила я, – что ошибки женщины – это преступления мужчины. Теперь, мой добрый доктор, времена изменились. Теперь всякий проступок женщины – следствие глупости, небрежности и торгашества семьи.
Он взял шляпу и ушел, бормоча:
– Она больна… больна… больна…
Вчера, после обычного осмотра, он спросил:
– А что будет, когда ты станешь старой?