Благодарим компанию "Каравелла-DDC" за предоставленные материалы.
Эта книга - продолжение нашумевшего романа Федерико Моччиа "Три метра над небом", получившего мировую известность благодаря удачной экранизации (в прокате фильм назывался "Три метра над уровнем неба").
Герой романа, легенда Рима - повеса и драчун Стэп, - возвращается из Америки домой. Два года вдали от родины он пытался забыть любимую, залечить рану измены. И что же? На протяжении всей книги герой решает для себя вопрос: ржавеет ли старая любовь? Ответ небанальный: ржавеет. Да, случается в жизни, что мы теряем любовь. Это больно. Но судьба подчас распоряжается так, что цена потери оказывается невелика в сравнении с тем, что мы взамен обретаем. Герой обретает в два раза больше любви!
Федерико Моччиа
ТРИ МЕТРА НАД НЕБОМ
Я ХОЧУ ТЕБЯ
1
Посвящается Джин.
Эту историю мне рассказала твоя улыбка.
Бабушке Элизе и тете Марии, которые так хорошо и с такой любовью готовили.
И которые в тот самый день пришли ко мне…
- Я хочу умереть. - Вот что я думал, когда два года назад, бросив все, садился в самолет. Я хотел разом со всем покончить. Да, так лучше всего: простая авиакатастрофа, чтобы не было виновных, чтобы мне не было стыдно, чтобы никто не пытался докопаться до истинной причины… Я помню, самолет трясло в течение всего полета. Снаружи бушевала буря, и пассажиры сидели напряженные и перепуганные. И только я один улыбался. Когда тебе плохо и все вокруг видится в черном цвете, когда у тебя нет будущего и тебе нечего терять, когда каждый миг давит на тебя… Всем своим весом. Невыносимо. И дыхание твое прерывисто. И ты хочешь во что бы то ни стало избавиться от этой тяжести. Любым способом. Пусть самым простым, самым трусливым, лишь бы снова не откладывая на завтра эту мысль: ее нет. Ее больше нет. И тогда тебе тоже больше не хочется быть. Хочется исчезнуть. Пуфф! Без всяких проблем, никому не доставляя хлопот. Так, чтобы никто не спросил взволнованно: "А ты разве не знал? Да, именно он… Знаешь, что с ним случилось!". И этот тип будет рассказывать, как ты погиб, добавляя все новые и новые подробности. Он придумает что-нибудь невероятное, как будто он знал тебя всю жизнь, как будто он один по-настоящему понимал твои проблемы. Как странно… Ты и сам-то не успел их понять. И ты ничего уже не сможешь сделать: эту историю будут передавать из уст в уста. Тоска зеленая. Память о тебе попадет в руки какого-нибудь засранца, а ты никак не сможешь этому помешать.
Ну так вот, в тот день у меня было неодолимое желание встретиться с кем-нибудь из этих клевых волшебников, которые на твоих глазах накрывают плащом голубя, и вдруг - пуфф! - его уже нет. Нет его, и все тут. И ты, довольный, уходишь с этого представления. Там еще, возможно, были балерины, как обычно, немного толще, чем следовало, ты сидел в таком старинном кресле, довольно жестком, в зале, кое-как оборудованном в каком-то подвале. Да, там еще, возможно, пахло плесенью и сыростью. Одно точно: куда делся тот голубь - никто так и не узнает. Да нет, все не так. Мы не можем просто взять и исчезнуть. Прошло время. Два года. Теперь я прихлебываю пиво, вспоминаю, как я хотел стать таким вот голубем, улыбаюсь и мне немного стыдно.
- Хотите еще?
Стюард улыбается мне, придерживая свою тележку с напитками.
- Нет, спасибо.
Я смотрю в иллюминатор. Мимо проплывают окрашенные в розовый цвет облака: рыхлые, мягкие, конца им нет. Где-то за облаками, вдали, восходит солнце. Оно еще не совсем проснулось. Не могу поверить. Я возвращаюсь, сидя в кресле под номером 27. Это мое место в самолете: правый ряд сразу за крыльями, центральный проход.
Итак, я возвращаюсь. Красивая стюардесса, проходя мимо, тоже мне улыбается. Слишком близко. Как у "Нирваны": "If she comes down now, oh, she looks so good…" Легкий запах духов, униформа сидит безупречно, довольно прозрачная блузка, сквозь которую виднеется кружевной бюстгальтер. Она ходит взад-вперед по самолету, улыбаясь, и нет у нее никаких проблем и переживаний. "If she comes down now…"
- Ева - прекрасное имя.
- Спасибо.
- Вы искушаете меня, как та, библейская Ева…
Некоторое время она пристально смотрит на меня. Я ее успокаиваю.
- Но это не запретный плод. Можете дать мне еще пива?
- Но это уже третье…
- Конечно, если так пойдет… Я пью, чтобы забыть вас.
Она улыбается. Кажется, я ее развеселил.
- А вы всегда считаете, кто сколько выпил, или это я вас так впечатлил?
- Это как вам больше нравится. Знаете, пиво попросили вы один.
Перед тем как уйти, она снова улыбается. Потом удаляется слегка танцующей походкой. Я выглядываю в проход. Идеальные ноги, темные эластичные утягивающие колготки, строгие туфли, как у них положено. Светлые, слегка мелированные волосы сплетены в косички и собраны в хвост, падающий на спину. Она останавливается. Я вижу, как она разговаривает с господином, сидящим впереди, в том же ряду, что и я. Она выслушивает его просьбы, молча кивая. Потом, засмеявшись, успокаивает его. Прежде чем уйти, оборачивается. Смотрит на меня: зеленые глаза, слегка обведенные карандашом, на верхних веках темные тени. Во взгляде - интерес. Я раскрываю объятия. На этот раз улыбаюсь я. Господин еще что-то говорит. Она профессиональным тоном отвечает и удаляется.
- Очень симпатичная стюардесса.
Моя соседка сбивает меня с мысли. Она смотрит на меня внимательно и улыбается, хитро глядя из-за толстых стекол очков. Ей лет пятьдесят, выглядит для своих лет неплохо, только сережки у нее слишком громоздкие. Впрочем, и синих теней на веках тоже многовато.
- Да, она просто кнелька.
- Что?
- Кнелька. У нас в Риме так называют таких, как она. На самом деле, у нас говорится похлеще, но сейчас не тот случай.
- Кнелька… - Она качает головой: - Никогда не слышала.
- Ну как же, кнелька… Иногда еще говорят: смачная кнелька. Симпатичное выражение, взятое из кулинарии. Вы же слышали об итальянских кнелях?
- Ну конечно. Не только слышала, но и ела их сто раз.
Она смеется от удовольствия.
- И они вам нравятся?
- До умопомрачения.
- Ну вот видите. Когда вы говорите про девушку, что она кнелька, это значит, что она вкусная, как те штуки, что вы ели.
- Да, но это смешно - представлять ее кнелей. Знаете, это как-то… как бы сказать… несуразно!
- Да нет же! Вы просто должны представить себе такие кнели, с горячим соусом, с начинкой, тающей во рту, они так прилипают к небу, что потом их надо отцеплять языком.
- Ну, в общем, я поняла. Вы большой любитель кнелей.
- Ну, в общем, да.
- И часто вы их едите?
- В Риме - очень часто. В Нью-Йорке я никогда не ел итальянскую пищу, сам не знаю почему, из принципа может быть.
- Странно, а говорят, там полно превосходных итальянских ресторанов. Вот, смотрите, она идет назад, эта кнелька.
С довольным смехом дама показывает на возвращающуюся стюардессу. Та улыбается, в руке у нее бокал пива. Она настолько хороша собой, что кажется - сошла с рекламного буклета.
- А вы ей скажите, что она - кнелька: увидите, как ей будет приятно.
- Нет, вы просто смеетесь надо мной.
- Да нет же. Уверяю вас: это комплимент.
- Значит, ей так можно сказать?
- Конечно, скажите.
Стюардесса подходит, протягивает мне подносик, в центре которого - бокал на бумажном кружке.
- Вот ваше пиво. Больше не просите, мы скоро идем на снижение.
- Я и не собирался больше просить. Кажется, я начинаю вас забывать. Хотя это не так уж и просто.
- Правда?.. Ну спасибо.
Я пробую пиво.
- Отличное пиво, спасибо - то, что надо: холодное, как я люблю. Да еще поданное вами - совсем как пиво с рекламы.
- Простите за любопытство: а что вы забудете во мне в первую очередь?
- Может быть, то, как вы были одеты…
- Вам не нравится наша униформа?
- Нравится. Просто я буду представлять ее по-другому…
Она смотрит на меня в недоумении, но я не даю ей возможности ответить.
- Вы надолго в Рим?
- На несколько дней… Сентябрь в Риме-это супер. Я хочу походить по магазинам. Может быть, найду что-нибудь, в чем меня не забудут.
- О, я уверен. Вы найдете себе прекрасную одежду, потому что Вы… как это сказать… как это говорится?
Я поворачиваюсь к даме, сидящей рядом со мной.
- Помогите же мне.
Дама, кажется, немного робеет, но выпаливает:
- Вы… кнелька!
Стюардесса смотрит на нее в замешательстве, переводит взгляд на меня. Брови ее ползут вверх, и вдруг она начинает хохотать. Уже неплохо. Дело пошло. Я тоже смеюсь.
- Отлично сказано, именно это я и имел в виду!
Стюардесса по имени Ева, качая головой, удаляется по проходу.
- Просим вас пристегнуть ремни.
Ее хвост, затянутый на затылке, покачивается так же обворожительно, как и все остальное… Прямо как крылышки бабочки. Бабочки, которую хочется поймать. Была такая песня, от которой я сходил с ума в Штатах, такая английская песня, популярная пару лет назад…
"I’m gonna keep catching that butterfly…" Это "The Verve". Пытаюсь вспомнить, как там дальше. Забыл. Чей-то голос выводит меня из задумчивости. Дама возится в своем кресле.
- Уф, вечно не могу найти ремень в этих самолетах.
Я помогаю соседке, которая навалилась на меня всем телом.
- Вот он, синьора, он тут, внизу.
- Спасибо. Никогда не могла понять, зачем он нужен. Ведь он не пристегивает нас крепко-накрепко.
- Да уж, это точно.
- В общем, если нас дернет, это не совсем так, как в машине.
- Нет, совсем не так, как в машине, нет… Вы боитесь?
- До смерти.
Она смотрит на меня и, кажется, раскаивается, что сказала именно эти слова.
- Ну, синьора, от судьбы не уйдешь.
- Что вы имеете в виду?
- То, что сказал.
- А что вы сказали?
- Вы прекрасно поняли.
- Да, но я надеялась, что не так поняла. Я до ужаса боюсь самолетов.
- По вам не похоже.
Она очень нервничает, пытается улыбнуться пересохшими губами. Я отхлебываю пиво, и мне хочется повеселиться.
- А вы знаете, что авиакатастрофы в основном случаются или при взлете, или…
- Или когда?
- Или при посадке. То есть это скоро.
- Что вы такое говорите?
- Правду, синьора. Нужно всегда говорить правду.
Делаю еще глоток пива и краем глаза вижу, что она смотрит на меня в упор.
- Прошу вас, скажите же что-нибудь.
- И что вы хотите, чтобы я вам сказал, синьора?
- Отвлеките меня, чтобы я не думала о том, что могло бы…
Она сильно сжимает мне руку.
- Мне больно.
- Простите.
Слегка разжимает руку, но не убирает ее. Я начинаю что-то рассказывать: истории из моей жизни, не связанные между собой, - все, что приходит на ум.
- Так вы хотели узнать, почему я уехал?
Дама кивает. Она слова не может вымолвить.
- Ну, знаете, это длинная история…
Она кивает еще решительнее, ей хочется слушать, все равно что, лишь бы немного отвлечься. Мне кажется, я разговариваю с другом, со своим другом…
- Ну так вот, его звали Полло. Странное имя, не правда ли?
Дама не уверена, нужно ей согласиться, чтобы я продолжал, или нет.
- Ну так вот. Этого друга я потерял два года назад. Он был все время со своей девушкой, Паллиной. Она очень умная, с живыми, всегда веселыми глазами. Ужасно умная, за словом в карман не полезет, язва такая.
Соседка слушает молча, в глазах - любопытство, почти восхищение от моих слов. Как странно… Иногда с незнакомыми людьми проще, можно легко рассказать им о себе все, как есть. Может быть, потому, что тебе неинтересно, что они о тебе подумают?
- А я был с Баби, лучшей подругой Паллины.
Баби… И я ей рассказываю все: как я с ней познакомился, как начал смеяться, как влюбился, как скучал по ней… Красоту любви можно увидеть, только потеряв ее. Может быть, так получается, когда начинаешь анализировать. Я часто задавался таким вопросом. Но в этих делах разве можно до конца оставаться искренним? Надо будет спросить об этом кого-нибудь, кто через это прошел. Когда я говорю, я думаю. То и дело останавливаюсь. Дама чрезвычайно заинтересована: мой рассказ полностью поглотил ее внимание, она уже успокоилась и даже отпустила мою руку. Забыла о катастрофе, которая ее пугала. Теперь, как ей кажется, она вникает в мою.
- А с этой Баби вы потом когда-нибудь еще разговаривали?
- Нет. Изредка я разговаривал с братом, реже - с отцом. Но не часто: звонки из Нью-Йорка стоят кучу денег.
- Вы чувствовали себя одиноким?
Отвечаю ей что-то неопределенное. Трудно сказать: я чувствовал себя менее одиноким, чем в Риме. Потом, естественно, упоминаю о маме. Я рассказываю о ней, и мне приятно видеть, что эта история оскорбляет жизненные принципы дамы. Моя мать предала отца, я застукал ее с мужиком, жившим напротив. Она не хочет в это верить. После этой новости она полностью оправилась. Самолет? Она даже забыла, что летит на самолете. Она задает мне кучу вопросов… Я иногда даже не успеваю отвечать. Почему людям так нравится копаться в чужих делах, вникать в пикантные подробности, в разные неприличные детали, в не всегда понятные поступки, получать удовольствие от чужих грехов? Может быть, потому, что, если ты только слушаешь, грязь на тебя не попадает. Кажется, дама наслаждается моими рассказами и переживает. Трудно понять, искренне ли. Но мне это и не важно. Я спокойно все ей выкладываю: как я расправился с любовником матери, как я молчал дома и ничего не рассказал ни отцу, ни брату. Потом о суде. Как моя мать сидела напротив меня и молчала. Так и не хватило ей мужества признаться в том, что она сделала. Она не созналась в своем предательстве, а ведь это оправдало бы мой поступок. И я сидел там спокойно, и мне было почти весело, когда судья обвинил меня в столь естественном поступке: избиении подонка, осквернившего лоно женщины, которая произвела меня на свет.
Дама уставилась на меня, раскрыв рот.
- Синьора, знаете ли, это можно выразить массой других способов… Но одно дело - когда это шутка, как если бы, например, Бениньи напрыгивал сзади на Карру. А здесь речь о моей матери.
Разницу синьора понимает. Неожиданно она снова становится серьезной. Наступает молчание. Тогда я пытаюсь снизить драматичность.
- Как сказал бы Полло, от "Beautiful" меня понос пробирает!
Вместо того, чтобы возмутиться, дама смеется: отныне мы единомышленники.
- А дальше что? - спрашивает она в нетерпении, чтобы услышать продолжение сериала.
И тогда я спокойно, без эмоций, продолжаю свой рассказ. Я объясняю ей, почему я хотел уехать в Америку: я хотел спрятаться там на курсах графики.
- И поскольку даже в большом городе можно случайно встретиться, лучше совсем оттуда убраться. Начать новую жизнь, встретить новых людей, и главное - никаких воспоминаний. Первый год был мучительным: как трудно было говорить по-английски, хорошо, если случайно встречался итальянец, который мог помочь. Все очень интересно, жизнь, наполненная красками, музыкой, звуками, движением, праздниками, событиями. Все вокруг шумит, не затихая. Ни в одном разговоре не звучало ее имя, ничто о ней не напоминало даже намеком. Баби. Это были бессмысленные дни, когда сердце отдыхало, и душа и мозги тоже. Баби. И невозможно вернуться к прошлому, оказаться под ее окнами, встретить случайно на улице. Баби. В Нью-Йорке - ни малейшей опасности… В Нью-Йорке не звучит песня Баттисти: "И если вдруг я вспомню о тебе, просто подумаю, что тебя нет, и незачем страдать, потому что знаю, я знаю точно: ты не вернешься". И не нужны лицемерные уловки, чтобы не оказаться в местах, где она тоже бывает. Баби.
Дама улыбается.
- Я тоже знаю эту песню. - И она напевает что-то невразумительное.
- Да-да, именно эта.
Я пытаюсь прервать этот концерт самодеятельности. Меня спасает самолет. Тр-р-р. Сухой, металлический звук. Резкий рывок - и самолет слегка встряхивает.
- О Боже, что это? - синьора наваливается на мою правую, единственную свободную руку.
- Это шасси, не волнуйтесь.
- Да как же не волноваться! Это от них столько шума? Такое впечатление, что они отвалились.
Невдалеке стюардесса и другие члены экипажа садятся на свободные места и на какие-то странные боковые сидения рядом с выходом. Я ищу глазами Еву, нахожу ее, но она больше не смотрит в мою сторону. Синьора пытается отвлечься самостоятельно. Ей это удается. Она отпускает мою руку в обмен на последний вопрос.
- Почему у вас все закончилось?
- Потому что Баби нашла другого.
- Да как же так? Она же была ваша девушка? После всего, что вы мне рассказали?
Похоже она получает удовольствие, вставляя мне в рану палец. Приземление отошло на задний план. Дама забрасывает меня вопросами до последнего момента и даже в запальчивости переходит на "ты". И заходит еще дальше.
- С тех пор, как вы расстались, ты занимался любовью с какой-нибудь другой женщиной? - И новая пикирующая бомбардировка: - Вы бы смогли начать сначала?
Я пережидаю этот шквальный огонь.
- А простить ты мог бы? Ты об этом говорил с кем-нибудь?
То ли от пива, то ли от ее настойчивых вопросов у меня закружилась голова. А может, она заразилась от любви, которую мне никак не забыть. Я уже ничего не понимаю. Слышу только барабанную дробь мотора и характерный звук турбины перед заходом на посадку. А-а! У меня идея, я знаю, как спастись от этого допроса…
- Смотрите, огни посадочной полосы. Мы, похоже, не успеем приземлиться, - говорю я со смехом, снова чувствуя себя хозяином положения.
- О Боже, правда, вот они…
Она в ужасе прилипает к иллюминатору: смотрит на самолет и крылья, они почти касаются земли и неуверенно дрожат. Легким движением старой пантеры она хватает на лету мою правую руку. Снова смотрит в иллюминатор. В следующий миг она вжимается затылком в подголовник и изо всех сил упирается ступнями в пол, будто хочет сама затормозить ногами. В мою руку вонзаются ее ногти.
Мягкий рывок, самолет касается земли. Турбины сразу же начинают вращаться в противоположном направлении, громадная стальная масса дрожит всеми своими креслами, кресло моей соседки - не исключение. Та держится до конца. Крепко зажмурившись, она вцепилась в мою руку и дрожит.