Филипп и Диана улыбнулись друг другу самыми ангельскими улыбками и принц, галантно поклонившись, прикоснулся губами к протянутой руке предполагаемой посланницы Совета.
- Какой сюрприз видеть вас в моем городе, мадам, - проговорил он, позволив в голосе прозвучать нотке сарказма, но только едва, - Вы должны были известить меня заранее, я принял бы вас, как подобает. И вам не пришлось бы скучать в столь неподходящем обществе.
При этих словах Эмиль еще больше вжался в кресло.
- Не хотелось обременять вас лишними заботами, Филипп, - ответила Диана, - Мне ли не знать, как много их у принца города. Но мне приятна ваша любезность. И, я надеюсь, вы позволите мне быть вашей гостьей и поохотиться в ваших владениях?
- Вам не нужны эти формальности, дорогая, - промурлыкал Филипп, опускаясь в свободное кресло, - Я уже говорил когда-то и повторю снова, в этом городе вы всегда желанная гостья.
- Все мы должны соблюдать правила, - смиренно произнесла мадам де Пуатье.
- Тоже верно, - согласился Филипп, обратив мрачный взор на Эмиля.
Лоррен в свою очередь приложился к руке мадам де Пуатье и произнес какой-то дежурный комплимент. При этом он держался так самоуверенно, будто та, в самом деле, была всего лишь какой-то незначительной приезжей вампиршей.
Лоррен никогда не воспринимал всерьез ни одну женщину, сколь бы важной персоной она ни была, и не особенно старался проявлять почтительность к Диане даже в ту пору, когда она была принцессой города, а он новообращенным вампиром. Лоррен умудрялся быть мерзким, даже когда говорил любезности и умел смотреть так, что кто угодно мог почувствовать себя ничтожеством. Эти способности он отточил до совершенства еще будучи человеком, практикуясь на обеих женах герцога Орлеанского и на придворных дамах. Впрочем, в общении с теми, кто сильнее, он знал, где находится граница, которую не следует переступать. А еще он нагло пользовался тем, что мало кто захотел бы ссориться из-за него с Филиппом.
- Мы счастливы видеть вас, мадам, - проговорил он, - Надеюсь, причиной вашего визита стало желание вновь увидеть Париж, а не какая-нибудь неприятность, которая вдруг потребовал вашего присутствия.
- Я скучала по Парижу, - согласилась Диана, - И по вам, шевалье. Все в этом мире меняется так прискорбно быстро, но вас я нахожу совершенно прежним.
- Вы мне льстите, - улыбнулся Лоррен, - Я тоже меняюсь. Кстати, уж и не помню, когда в последний раз меня называли шевалье. Все больше месье или просто патрон. И представьте, никто даже не заботится о приставке "де" перед именем. Париж уже совсем не тот, каким был когда-то, вы правы. Возможно, что-то огорчит вас или даже шокирует.
- После появления этой кошмарной Эйфелевой башни вряд ли что-то еще может меня шокировать.
- Вы еще не видели полосатых тумбочек во дворе Пале Рояля, - зловеще сказал Лоррен.
- И стеклянную пирамиду во дворе Лувра, - печально добавил Филипп.
- Что за ужасы вы мне рассказываете? - удивилась Диана, - Похоже у парижан очередной приступ безумного желания все изменить и переделать… Ах, как жаль. Я так мечтала, что смогу прогуляться по городу, предаться воспоминаниям, но после ваших слов мне становится страшно. Найду ли я в Париже хоть что-то неизменным?
- Кроме Лоррена вряд ли, - усмехнулся Филипп, - Не пугайтесь. Я шучу. Кое-что еще осталось. Но меньше, чем хотелось бы. Боюсь, тот идеальный образ Парижа, что вы храните в своем сердце, развеется в прах. А мы здесь почти уже привыкли к переменам и смирились.
- Мой бедный принц, я слышала о том, что во время какой-то очередной войны был уничтожен ваш дворец Сен-Клу.
- Не напоминайте мне об этом, мадам, - простонал Филипп, - Я так любил Сен-Клу. Мы еще сможем найти в Париже пару милых мест, которые люди не успели испоганить, я с удовольствием сопровожу вас туда и предамся вместе с вами сладостным воспоминаниям о прошлом… Но сначала нам нужно покончить с неприятным недоразумением, так преданно глядящим на вас.
Филипп обреченно взглянул на часы, которые показывали третий час ночи.
- И желательно как можно скорее.
- Вы торопитесь?
- Весьма тороплюсь. Я обещал сегодня быть на выставке одного художника, - действительно достойного художника, что так редко в наше время! Присоединитесь ко мне?
- С удовольствием. Но, как вы справедливо заметили, нам… вернее вам, нужно что-то решить в отношении Эмиля.
Диана с состраданием посмотрела на своего понурого птенца, потом снова на Филиппа.
- Я прошу вас о снисхождении, монсеньор, - произнесла она после секундной паузы, - Эмиль совершил ошибку. Ужасную ошибку. Бедняга так рассеян, но это потому, что он слишком увлечен наукой.
Эмиль сделал еще более удрученное лицо, хотя, казалось, это было уже невозможно.
- Слишком увлечен, - подтвердил Филипп, - Его увлеченность порой переходит все границы разумного.
Он посмотрел на "булонского кровопийцу", нервно покусывающего губу и теребящего край пуловера. Казалось бы, обращение в вампира на каждого человека должно подействовать благотворно - по крайней мере, что касается его внешнего вида, но некоторых гениев, похоже, ничто не могло преобразить. Птенец Эмиля выглядел облезлым, как цыпленок-подросток.
- Он, в самом деле, так талантлив, как ты говорил? - с сомнением спросил Филипп.
- О да, монсеньор! - поспешно воскликнул Эмиль, - Если бы только у него было время, он смог бы совершить переворот в науке! Я в этом совершенно уверен! Мы уже много лет работаем над теорией петлевой квантовой гравитации, и как раз сейчас у нас появилась новая идея, которую следовало бы развить! Это сможет изменить представление человечества о времени и пространстве!
- Как интересно, - флегматично пробормотал Филипп.
Большую часть своей человеческой жизни, и всю свою жизнь во тьме Эмиль Патрю посвятил науке. Он родился в конце XVII века в семье какого-то зажиточного буржуа, учился в иезуитском колледже, в результате чего возненавидел богословие от всей души, но зато увлекся математикой, а позже механикой, теорией вероятности, астрономией и даже метеорологией. Начало XVIII века открывало в науке новые горизонты, и Эмиль всей душой устремился принять участие в ее развитии и процветании. Проблема была одна, - краткость человеческой жизни. Дожив до пятидесяти лет и заработав из-за наплевательского отношения к своему здоровью несколько весьма досадных болезней, Эмиль начал понимать, что за оставшееся ему время, - лет десять или в лучшем случае пятнадцать, - он никак не успеет довести свои исследования хотя бы до какого-то логического конца. Осознание этого факта приводило ученого в отчаяние и однажды он поделился своей болью с одним учеником, который случайно оказался знаком с хорошенькой сострадательной вампиршей, по доброте душевной замолвившей словечко за Патрю перед принцессой города. Диана де Пуатье покровительствовала умным и талантливым людям, и порой дарила бессмертие самым выдающимся из них. Эмиль Патрю показался ей достойным такой милости, - он горел истиной страстью к новым знаниям и его мало волновало все остальное, и меньше всего проклятие собственной души.
В начале XIX века Эмиль заинтересовался новым и перспективным направлением в науке - физикой элементарных частиц, и с тех пор вот уже почти две сотни лет был погружен в эксперименты с фермионами и бозонами, и прочими подобными же вещами, недоступными пониманию непосвященных. Эмиль не интересовался вампирской политикой и не стремился к увеличению собственной силы, но, вероятно, у него был хороший потенциал, потому что каким-то чудом этот фанатичный ученый умудрился дорасти до уровня мастера и смог создавать собственных птенцов. Эмиль не злоупотреблял обращением своих друзей-ученых, и всегда строго выполнял правила, регламентирующие сие действо, поэтому доселе проблем с ним не было никаких. Два его птенца, обращенных в начале XX столетия были такими же безумными фанатиками своего дела, как и он, и не интересовались ничем кроме науки. Но на третий раз Эмилю не повезло. Очередной гений, который Патрю захотел сохранить на века, оказался несколько более многогранным, чем он рассчитывал.
Возиться со своими творениями, наставляя их на путь истинный и обучая вампирской премудрости, Эмиль не умел - раньше у него и не было необходимости делать это. Его птенцам достаточно было объявить, что теперь они будут работать не днем, а ночью, и больше могут не отвлекаться на всякие мелочи вроде заботы о здоровье и хлебе насущном, - им достаточно пары глотков крови каждый вечер от любого прохожего, встреченного по дороге на работу, чтобы чувствовать себя прекрасно и быть полными сил и энергии. Свое бессмертие его птенцы реализовывали именно так, как Эмиль и рассчитывал, посвящая его исключительно науке. И вот теперь, когда один из них вдруг оказался маньяком-убийцей, Эмиль был удручен и растерян. И не очень понимал, как ему теперь быть. С одной стороны его творение нарушило закон, и это было очень плохо. Но с другой стороны, разве имели значение эти пять - или сколько там? - убитых в темном парке женщин, по сравнению с тем, что его птенец был чрезвычайно талантлив?
Эмиль заметил, что возможный прорыв в теории квантовой гравитации не вызвал особенного восторга у принца города, и теперь пытался придумать что-нибудь еще, что могло бы, наконец, благополучно завершить это досадное разбирательство и позволить им всем вернуться к своим делам.
- Мой птенец, э-э… повел себя несколько импульсивно, - проговорил он, - Необдуманно. Сознание своих новых возможностей вскружило ему голову… Но теперь он все осознал. И больше не будет.
Филипп смотрел на него с умилением. Определенно Эмиль был уникальным созданием.
- Это была твоя работа, доходчиво объяснить ему, что можно, а что нельзя, - сказал принц тоном, каким обычно разговаривают с маленькими детьми, - И мы здесь тратим свое драгоценное время не для того, чтобы разбирать проступки твоего уродливого создания. Речь о тебе, - ты его мастер, ты за него отвечаешь, это тебе я должен сейчас оторвать голову, а вовсе не ему. И я сижу и слушаю твое невнятное бормотание исключительно потому, что мадам де Пуатье просит меня быть к тебе снисходительным. Скажи мне, почему я должен быть снисходительным к тебе, Эмиль?
- Мы почти добились успеха в эксперименте по поиску хиггсовского бозона, - жалобно отвечал Патрю, вероятно, не найдя причины более существенной.
- Эмиль, лучше молчи, прошу тебя, - встряла Диана, заметив, что терпение принца вот-вот иссякнет, - Ты сам неразумен, словно юный птенец, - добавила она сокрушенно, - Я не должна была бросать тебя одного. Нужно было присматривать за тобой… В произошедшем есть и моя вина.
- Ваша вина, мадам? - удивился Эмиль, - Я сам отказался ехать с вами. Хотел спасти свою лабораторию. И все равно… почти все потерял. Тридцать лет работы обратились в прах!
- Ты сам едва не обратился в прах, - печально улыбнулась ему Диана, и снова обратила взор на принца, - Филипп, вы спасли его однажды, сделайте это еще раз.
- Может быть, на сей раз, вы хотя бы заберете его с собой? - устало спросил Филипп, - Пусть его ученые-маньяки отныне бегают по паркам Женевы.
- Позволю себе вмешаться, мой принц, - вдруг встрял Лоррен, - Но было бы очень опрометчиво отпускать этого безумца в Швейцарию. Если он сунется в эксперимент с адронным коллайдером, боюсь, этот мир долго не протянет. Пусть лучше где-нибудь здесь занимается своими бизонами.
- Бозонами, - машинально поправил Эмиль.
- На благо Франции, - продолжил Лоррен, - В Швейцарии полно своих ученых, с какой стати мы должны с ними делиться?
- Я хотел бы остаться, - кивнул Эмиль, - Здесь моя лаборатория, мои коллеги, да и коллайдер не особенно интересен мне в данный момент…
- Да вы тут все спелись, - поморщился Филипп, - Черт с вами и вашими бизонами! Слушай меня, Эмиль! Я прощу тебя и позволю остаться, - раз уж у тебя столько заступников, - но отныне и на веки вечные я запрещаю тебе делать птенцов. Никогда! Ни при каких обстоятельствах! Ни одного! Захочешь обратить очередного гения - веди его к Лоррену. Он так радеет за благо Франции, пусть разводит себе высоколобых птенцов и сам за них отвечает!
Патрю с изумлением воззрился на Лоррена, но тот покачал головой, ясно показывая, что ему не стоит относиться к этому предложению серьезно.
- Спасибо, монсеньор! - пробормотал Эмиль, он опустился на колени рядом с принцем и почтительно поцеловал его руку, - Я больше не разочарую вас. Клянусь.
- А я? - не удержался "булонский кровопийца", - Что будет со мной?
- Тобой, светило науки, все же придется пожертвовать, - развел руками Филипп, - Должен же я сегодня кого-нибудь убить.
"Булонский кровопийца" смотрел на него широко раскрытыми глазами, не зная, как реагировать и пытаясь понять, шутит принц или нет.
- Без меня месье Патрю не сможет закончить эксперимент, - заявил он на всякий случай, - Он не найдет помощника лучше.
Эмиль собрался было что-то сказать и даже открыл уже рот, но передумал, вероятно, получив мысленный пинок от своей создательницы. А Филипп смотрел в глаза его птенца с неким новым интересом, будто в его голову вдруг пришла какая-то неожиданная мысль.
- В самом деле? - проговорил он, - Ну, хорошо, иди сюда…
Эмилев птенец сполз с кресла и на подгибающихся ногах приблизился к принцу, чувствуя себя, должно быть, как кролик, идущий к удаву. Он опустился на колени у ног Филиппа и послушно запрокинул голову, когда тот приподнял ее за подбородок, чтобы снова заглянуть ему в глаза.
Вторжение в его сознание было таким внезапным и болезненным, что в первый момент мужчина дернулся и запаниковал, рефлекторно пытаясь закрыться, но Филипп без малейшего усилия смел поставленную на его пути жалкую преграду, проникая в разум этого несчастного гения. Филипп мог бы этого не делать. По большому счету, ему и так было понятно все об этом создании, - понятно хотя бы только по реакции мадам де Пуатье на попытки Эмиля защищать своего птенца. Диану каждый раз внутренне передергивало от отвращения, когда она думала о нем. Значит, она заглядывала в его сознание…
Филиппу стало любопытно самому прикоснуться к больному разуму "булонского кровопийцы", он подозревал, что увидит там много интересного, что, возможно, доставит ему удовольствие. Однажды он уже заглядывал в душу этого мужчины, это было полтора года назад, когда Эмиль, согласно правилам, привел к нему своего новорожденного птенца, чтобы представить, и чтобы тот мог принести принцу обязательную по закону клятву крови. Но Филипп признаться, отнесся к этому действу как к формальности и не особенно лез тогда в сознание неофита, - свежеобращенные вампиры обычно были слишком взбудоражены всем происходящим, чтобы быть адекватными. Их мысли и чувства метались от ужаса к восторгу и были чересчур сумбурны. А этот к тому же был придурковатым и неэстетичным ученым из свиты Эмиля. Что, казалось бы, можно было найти внутри него кроме цифр, схем и бессмысленных терминов?
А вот, поди же, как оказалось, Филипп напрасно пренебрег им. Мир фантазий неэстетичного ученого оказался поистине нетривиален, погружаясь в него, принц испытал почти позабытое чувство головокружительного восторга, как будто вдруг вернулся в собственную юность, когда все чувства и желания были еще так свежи, остры и горячи, и ничто еще не успело наскучить. В какой-то миг Филипп даже испытал зависть и досаду, сочтя себя старой унылой развалиной, а потом он просто забыл о себе, отдаваясь удовольствию пить бушующие страсти этого юного вампира, еще не вполне переставшего быть человеком, как наркотик, хотя бы на время делая их своими. Эти страсти были еще так далеки от удовлетворения, так упоительно бесконечно далеки… Они были как штормящее море, как срывающийся с утеса водопад, в них можно было захлебнуться и утонуть, и умереть в экстазе.
6.
Перед принцем мелькали образы худенького, болезненного мальчика, затюканного родителями и учителями, бесконечно убеждавшими его: "Ролан, ты такой умница, ты должен учиться и только учиться". И который послушно учился, бесконечно сидя над толстыми книгами. Который, замирая от ужаса, глядел на мир за окном. Который падал в этот мир, как в бездну ада. Филипп наслаждался некогда похороненными глубоко внутри, а теперь бушующими во всей своей силе вспышками гнева и ярости, перемежаемыми томительным и почти сладострастным чувством унижения, вместе с Роланом, которого либо пинали, либо игнорировали одноклассники, над которым смеялись одноклассницы, эти вызывающе красивые и желанные девочки, раскрепощенные и грубые, всегда смотревшие на него с откровенной брезгливостью или с жалостью. Их любимым ругательством, обращенным к подруге, было не традиционное "да пошла ты…", а "иди, отсоси у Ролана". Это отчего-то звучало куда более оскорбительно, чем все стандартные фразы, будто хуже и быть ничего не могло. И Ролан одновременно со жгучим чувством обиды и унижения невольно представлял себе, как это могло бы быть, если бы кто-то из этих девочек решил последовать рекомендации и действительно сделать ЭТО с ним. А еще он мечтал о том, что он сам сделал бы с этими высокомерными мерзавками, если бы вдруг он перестал быть самим собой, а стал кем-то другим…
Ролан хорошо учился, проявив выдающиеся способности к математике и физике, и вскоре поступил в другую более престижную школу, где учились одаренные дети, и где он был просто одним из многих. Но образы этих наглых, развратных, чувственных девочек из его прежней школы, по-прежнему преследовали его, постепенно все больше трансформируясь, обогащаясь, искажаясь. Его фантазии становились все богаче и изощреннее, постепенно как-то распространившись на всех женщин вообще.
С течением времени пыл этих фантазий не то чтобы поугас, но как-то подернулся пеплом. Ролан точно знал, что останется жалким и тщедушным созданием, и никем другим ему не быть никогда. Он смирился со своей ненавистью и отвращением, и с тайным вожделением, позволяя себе только ночами в темноте своей спальни прежние мечтания о том, что бы он сделал со всеми этими красивыми девочками, девушками, женщинами, которые смотрят на него с жалостью и отвращением. Они думают, что он не замечает их насмешливых взглядов, не видит фальши в их улыбках, не слышит их мыслей: "Фу, какой же он урод". Для всех их, по-прежнему, нет ничего более омерзительного, чем переспать с ним.
При свете дня его голова была занята совсем другими мыслями. Ролан долго учился, а потом работал, он полностью погружался в науку, в которой действительно проявлял выдающиеся способности, был царем и даже почти богом. Но связанные с этим чувства и воспоминания Филиппу были не интересны. И он отбрасывал, как мусор, все радости от удач и открытий, сделанных Роланом на университетской кафедре или в лаборатории. Филипп вытаскивал на свет лишь темное, тайное, упоительное и страстное - желание мучить, причинять боль, убивать.