И жандарм приготовился захлопнуть дверь.
- Подождите-ка, - попросил его Бастьен, - если приказ запрещает мне войти, если он запрещает мне просунуть голову…
- Он это запрещает.
- Хорошо… но он не запрещает вам ненароком, не обращая на это внимания, ради того чтобы порадовать старого служаку и оказать услугу товарищу, оставить дверь полуоткрытой как раз напротив меня… да таким образом, чтобы я поочередно пользовался то глазом, то ухом, если бы мне захотелось услышать… а вы, жандарм, понимаете: мне очень нужно видеть и слышать то, что происходит, так как меня интересует новобранец, которого сейчас осматривают.
Жандарм повернулся к своему коллеге:
- Эй, ты слышишь?
- Да, прекрасно слышу.
- И что ты об этом думаешь?
- Думаю, невелико преступление сделать то, чего он хочет.
- Хорошо, приятель, - обратился жандарм к Бастьену, - не турки же мы какие-нибудь.
- А, в добрый час!
- Слушайте и смотрите, но не произносите ни слова, иначе я вас выведу за ухо или за нос.
- Не сомневайтесь, я буду благоразумным, - пообещал гусар.
- Тихо, сейчас говорит начальство, так что помолчим…
- Истинная правда, - согласился Бастьен и стал слушать.
Во время этого диалога Консьянсу велели стать напротив помоста, где восседал господин супрефект; у юноши спросили его имя и фамилию, а затем осведомились о причинах, какими он может мотивировать свое освобождение от военной службы.
Тогда он протянул свою подвешенную на перевязи изувеченную руку.
К нему тотчас подошли два хирурга, сняли перевязь и обнажили рану, уже начавшую зарубцовываться.
При виде этой столь характерной раны оба медика обменялись взглядами с супрефектом, а затем друг с другом.
- Молодой человек, - насмешливо спросил один из них, - когда произошел с вами сей несчастный случай, который представляется вам достаточным основанием для уклонения от службы?
- Сударь, - ответил Консьянс, - это случилось со мной в прошедший вторник.
- Через два дня после жеребьевки?
- Да, сударь.
- И следовательно, через два дня после того как вы вытянули номер девятнадцать?
- Да, сударь.
- И что же? - спросил супрефект.
- А вот что, господин супрефект, - объяснил насмешливый хирург. - Случай не нов: древние римляне иногда делали то, что сделал этот парень; однако, поскольку в их эпоху ружье еще не изобрели, они отсекали себе большой палец. Отсечение большого пальца - по-латыни pollex truncatus - практиковалось довольно часто и было настолько знаменательным, что обогатило французский язык словом poltron.
Блеснув эрудицией, врач учтиво приветствовал супрефекта, возвратившего ему приветствие столь же учтиво.
- Черрт! Черрт! - прорычал Бастьен. - Похоже, плохо дело!
- Тихо! - одновременно потребовали оба жандарма.
- Вы, молодой человек, слышите, что говорит господин хирург? - спросил супрефект.
- Да, господин, - простодушно ответил Консьянс, - я слышу, но не понимаю.
- Не понимаете, что вы трус?
- Думаю, вы заблуждаетесь, господин супрефект, - столь же просто сказал Консьянс, - я не трус.
- И почему же вы отрубили себе не большой палец, а указательный… ведь вы отрубили его сами и, конечно же, умышленно?
- Да, я сам, сударь, и, как вы говорите, умышленно.
- Отлично! Он, во всяком случае, не лжец, - заявил супрефект.
- Я никогда не лгал, сударь, - подтвердил юноша. - Да и зачем лгать? Ведь если и удастся обмануть людей, то Бога обмануть невозможно.
- В таком случае, с какой целью вы отрубили себе палец? Так как вы никогда не лжете, скажите нам это.
- Чтобы не уезжать из дома, сударь.
Начальство пребывало в благодушном настроении и расхохоталось.
- Плохо дело, плохо дело! - прошептал Бастьен, покачав головой. - Дурак! Разве он не мог сказать, что все произошло случайно… Ах, будь я на его месте, уж я-то наплел бы им!
- Ну-ка, потише! - цыкнули на него жандармы. - А то мы закроем дверь!
- Да, жандарм, - смирился гусар, - я умолкаю: вы правы.
- Итак, - продолжал задавать вопросы супрефект, - вы не желали уезжать?
- Да, сударь, я желал остаться дома.
- И это не по трусости вы хотели остаться?
- Нет, сударь.
- Тогда в чем же тут причина?
- Дело в том, сударь, - пояснил Консьянс своим серьезным и мягким голосом, - что, уехав, я оставил бы в Арамоне престарелого больного дедушку, который мог бы умереть от голода, и всю в слезах мою бедную дорогую мать, которая могла бы умереть от горя.
Чувство, с каким юноша произнес эти слова, было столь глубоким, что начальство перестало посмеиваться.
- Ах, - прошептал Бастьен, - хорошо сказано, черрт подерри!
- Да помолчите же! - одернули его жандармы.
- Я? Да я ведь ничего не говорил! - возмутился гусар.
Муниципальные чиновники только переглянулись.
Затем супрефект продолжил ряд своих вопросов, мало-помалу превратив их в допрос:
- И кто же внушил вам эту злосчастную мысль отсечь себе палец?
- Вы сами, господин супрефект, - ответил Консьянс.
- Как это я?.. Объяснитесь, пожалуйста! Ведь я впервые вижу вас и разговариваю с вами впервые.
- Это верно, сударь, но один из моих друзей, приезжавший в Суасон в последний понедельник, имел честь видеть вас и беседовать с вами.
- Со мной?.. Один из ваших друзей?..
Тут Бастьен толкнул дверь и просунул голову между двумя ее створками.
- Это был я, мой супрефект, - заявил он. - Вы меня узнаёте?
- Ну, это уж слишком! - зарычали оба жандарма, закрывая створки двери каждый со своей стороны и хватая гусара за шиворот.
- Эй-эй! - закричал Бастьен. - Не давайте волю рукам!.. Вы меня, приятели, чего доброго, еще задушите!
И, с силой распахнув дверь, он вырвался из жандармских рук и оказался в зале.
Первым побуждением супрефекта было выставить гусара вон из зала, но его военная форма и крест сделали свое обычное дело: утвердительным кивком чиновник велел жандармам терпеть присутствие Бастьена в святилище.
Приободренный начальственным кивком, Бастьен счел, что теперь ему пора взять слово и все объяснить.
Консьянс повернулся к другу и ласково ему улыбнулся.
Эта улыбка придала Бастьену еще больше смелости.
- Тут вот в чем дело, мой супрефект, - начал он. - Как вам известно, я приехал сюда, чтобы предложить себя вместо и на место Консьянса.
- Да, я вас узнаю.
- О, если бы вы меня и не узнали, это все равно было бы правдой. Доказательство тому ваш отказ под тем предлогом, что у меня недостает двух пальцев, и вы видите, господа, - добавил Бастьен, показывая руку, - двух пальцев действительно не хватает.
- Пусть так! Но какая тут может быть связь с тем, что только что говорил новобранец?
- Ка-ка-я связь?! - повторил Бастьен, явно задетый за живое. - А есть такая связь… Дело вот в чем: присутствующий здесь Консьянс узнал от одной женщины… а что такое женщины, вы сами знаете, мой супрефект… они совершенно не в состоянии держать на привязи свой язык… так вот, он узнал от одной женщины… от Катрин, дочери папаши Пино, башмачника… так вот, он узнал, что я ездил в Суасон; я имел неосторожность довериться ей, этой Катрин!.. Узнал, значит, что я ездил в Суасон, что видел вас и хотел отправиться на службу вместо и на место Консьянса, а вы мне сказали: "Дорогой мой господин Бастьен, с великим сожалением вынужден отказать вам, но заменить Консьянса вы не можете - у вас недостает двух пальцев"; и вы даже добавили, вы должны это вспомнить, господин супрефект: "Если бы не хватало даже одного пальца, и этого было бы более чем достаточно!"
- Да, бесспорно, я так сказал.
- Так в этом именно и состоит неосторожность! Поскольку я имел честь беседовать с вами, Консьянс об этом узнал. Тогда, во вторник утром, когда я гнал лошадей на водопой, он подошел расспросить меня, чтобы узнать, как говорят, всю подноготную… Мне бы кое-что заподозрить, но у него всегда такой невинный вид, у этого шутника, а внутри у него сидит сам дьявол! Тогда я ему сказал, что императору не нужен солдат не то что без двух, но даже и без одного пальца… Вот тогда-то он мне сказал: "Это хорошо! Спасибо и прощай, Бастьен!", но и тогда Консьянс, смею вас уверить, был взволнован не более, чем сейчас. А после нашего разговора он возвращается домой и отсекает себе палец… Не правда ли, Консьянс, этим и закончилось дело?
- Действительно, все так и происходило, - подтвердил Консьянс.
- Четверть часа спустя я его встретил. О Боже мой, все было ясно, и ему сделали ампутацию; и даже… стыдно признаться в этом старому солдату, но, как говорит Консьянс, правда превыше всего… и даже мне стало плохо! В конце концов до этой минуты я считал себя мужчиной, но я заблуждался: я был не более чем ребенком, неженкой… не знаю уж кем! Но не менее истинно и то, что, если была допущена ошибка, то вину за это надо взять на себя вам или мне, а вовсе не Консьянсу. Пойдем, пойдем, Консьянс, господин супрефект признает свою неправоту… Давай уйдем отсюда! Императору не нужны увечные солдаты. Ваш покорный слуга, господин супрефект.
- Минуточку! - остановил гусара супрефект, протягивая руку.
- Как это минуточку?!
- Жандармы, заставьте его замолчать!
- Черрт подерри! - вскричал Бастьен.
- Тихо! - гаркнули жандармы, волоча Бастьена назад.
Бастьен сообразил: упорствуя, он только навредит Консьянсу, если уже не навредил, и потому примолк.
- Новобранец, - обратился супрефект к юноше, - вы совершили преступление, предусмотренное Военным кодексом; следовательно, вы могли бы понести за него наказание, и это не было бы даже сурово, это было бы только справедливо.
- Как это? Как это? - озадаченно повторял Бастьен. - Ведь Консьянс…
- Замолчите же! - крикнули оба жандарма в один голос.
- Но, - продолжал супрефект, - простодушие вашего признания обезоруживает ваших судей. Господа хирурги, объявите, каким видом оружия может пользоваться новобранец, несмотря на свое увечье.
- Каким оружием? - спросил Бастьен. - Да никаким, надеюсь, иначе мне придется уехать без Консьянса.
- Выведите гусара! - приказал потерявший терпение супрефект.
- Нет, нет, господин супрефект, клянусь, я не промолвлю больше ни словечка… Только позвольте мне остаться здесь до конца.
- По нашему мнению, - заявили, посовещавшись, хирурги, - несмотря на изувеченную руку, новобранец может стать отличным сапёром или превосходным солдатом обоза.
- Что ж, хорошо, - одобрил это заявление супрефект. - Проведите рекрута направо и запишите его в армейский обоз.
Услышав это решение, Консьянс смертельно побледнел, подумав о том страдании, какое испытают обе его матери и невеста.
Но, тем не менее, он повиновался, бросив прощальный и вместе с тем благодарный взгляд на гусара.
- Ах, бедный мой Консьянс! - воскликнул Бастьен, простирая к другу руки и не сдерживая слез. - Вляпаться в обозное дерррьмо - как говорят в полку… Какое унижение!
И он вышел, полный отчаяния, вовсе не оттого, что Консьянса не признали непригодным к службе, а оттого, что другу придется служить солдатом обоза.
XVII
О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО ВО ФРАНЦИИ С 10 НОЯБРЯ 1813 ГОДА ПО 6 АПРЕЛЯ 1814-ГО
Супрефект Суасона в своем желании стать префектом вовсе не без оснований набирал так настойчиво солдат для Наполеона - Наполеон действительно остро в них нуждался.
В его словах, произнесенных перед Сенатом 10 ноября 1813 года, не было никакого преувеличения:
"Год тому назад вместе с нами шла вся Европа; сегодня вся Европа идет против нас".
Однако следовало бы сказать так:
"Год тому назад вместе со мной шла вся Европа; сегодня вся Европа идет против меня".
Эта маленькая разница между местоимениями отлично прояснила бы и упростила проблему.
Во второй раз Европа заблуждалась насчет миссии Франции: в первый раз это было в 1792 году, когда, вместо того чтобы позволить революции сосредоточиться в огромном кратере, именуемом Парижем, Европа вынудила Париж разлить по миру ту лаву революции, которая его и воспламенила.
Во второй раз это произошло в 1813 году, когда, вместо того чтобы предоставить Наполеону желанный мир, очертить пределы его власти нашими прежними границами и держать его там под присмотром, не позволяя переступить эти границы, его довели до отчаяния, как раненого вепря, сослали на остров Эльба, подтолкнули к блистательному возвращению во Францию, оставившему в истории небывалый огненный след, и, распяв на острове Святой Елены, к концу его жизни устроили там весьма зрелищную Голгофу, превратившую человека в бога, и не только для Франции, но и для всего мира!
Однако, ради справедливости даже по отношению к гениям и в качестве прекрасного примера, следовать которому мы хотели бы призвать наших современников, признаем, что он не мог принять мир, который ему тогда предлагали.
Пятого ноября принц-регент Англии заявляет перед парламентом, что ни в намерения Великобритании, ни в намерения ее союзников не входит требовать от Франции жертв, несовместимых с ее честью и законными правами.
Это было разыграно превосходно, ведь если бы война продолжалась после такой декларации, упорное следование по кровавому пути можно было бы приписать только страсти императора к разрушению.
О, повторим это: Англия весьма искусна в политических играх, однако порой она плутует.
Четырнадцатого ноября в Париж прибыл г-н де Сент-Эньян.
Это был человек очень умный; он пользовался большой благосклонностью Наполеона - благосклонностью, завоеванной непревзойденным умением льстить императору.
Поскольку этот господин был префектом Верхних Альп, я предполагаю, что однажды император вместе с ним посетил его департамент и в своей резкой порывистой манере расспросил префекта обо всем.
Бонапарту нравились быстрые ответы: уж лучше было отвечать ему не столь точно, но только не вяло лепетать.
Сидя напротив г-на де Сент-Эньяна, император множил свои вопросы к нему, и на каждый вопрос следовал немедленный ответ, молниеносный, словно выпад фехтовальщика.
- Сколько человек, господин префект?
- Столько-то, сир.
- Сколько арпанов леса?
- Столько-то.
- Сколько гектаров земли?
- Столько-то.
- Сколько перелетных птиц?
- Одна, сир, - орел!
Император, несколько заскучав в конце этих весьма любимых им четких ответов, пожелал смутить г-на де Сент-Эньяна, и ему преподнесли образчик великолепной лести.
Наполеон счел себя побежденным и наградил победителя, сначала введя его в Государственный совет, позднее назначив его своим шталмейстером, затем министром-резидентом Франции при Веймарском дворе.
Выступление Германии против Наполеона вынудило г-на де Сент-Эньяна вернуться на родину. Господин Меттерних решил воспользоваться его возвращением, чтобы довести до сведения императора новые мирные предложения.
Девятого ноября, как раз в день прибытия Наполеона во дворец Тюильри, столь роковой для королей, где мы оставили его требующим триста тысяч новобранцев, одним из которых предстояло стать бедному Консьянсу, - в этот же день во Франкфурте г-н де Сент-Эньян принял от г-на Меттерниха, русского посланника г-на Нессельроде и английского посланника лорда Эбердина следующий ультиматум:
"Союзники предлагают мир при условии, что Франция выведет свои войска из Германии, Испании, Голландии, Италии и вернется за такие свои естественные границы, как Альпы, Пиренеи и Рейн.
Будет избран город на берегах Рейна, где состоится конгресс, но переговоры никоим образом не приостановят военных действий".
Условия были жестокими, особенно для человека, усвоившего привычку самому диктовать, а не принимать их.
Конечно же, надо было уйти из Германии, так как, завоеванная нами, она теперь была занята союзниками.
Французские войска уже ушли из Испании. Яростное сопротивление испанцев, поддержанное золотом и оружием англичан, утомило Наполеона.
Но уйти из Голландии, полностью нашей, обладающей средствами оказать помощь Франции и угрожать Англии, но уйти из Италии, еще не тронутой и оккупированной Мюратом и принцем Евгением, - означало бы пойти на чудовищные жертвы, допустимые только при условии скорейшего заключения мира, и такие жестокие отсечения, на которые можно пойти только в надежде на полное исцеление.
Итак, во всем этом не было ничего положительного, поскольку переговоры никоим образом не должны были приостанавливать военные операции.
Однако эти неприемлемые условия не были отвергнуты целиком; Наполеон только приготовился претерпеть свою судьбу до конца и свой рок сделать роком Франции.
Отсюда суровость приказов, отданных префектам и супрефектам в местах рекрутских наборов.
Одновременно все было направлено на то, чтобы не допустить угрожающего Франции вторжения вражеских войск, а угроза эта оказалась иной и более тревожной, чем в 1792 году.
Прежде всего потому, что в 1792 году против Франции выступали только Пруссия и Австрия, а в 1813 году - вся Европа.
А также потому, что в 1792 году Франция сражалась за свою свободу, а в 1813 году она сражалась за утверждение деспотизма.
И наконец, потому, что в 1792 году для страны стоял вопрос, быть ей или не быть, а в 1813 году речь шла просто о том, продлит ли Наполеон свою власть или нет.
Значимость проблемы существенно уменьшилась, поскольку она из национальной превратилась в личную.
Теперь вместо всенародного энтузиазма оставался индивидуальный гений.
Обрисуем вкратце, что собирался предпринять этот гений, владеющий только собственными силами, так как его покинула Франция, обескровленная и в победах и в неудачах на всех полях сражений Европы.
Увы, повторим это еще раз: история сильных мира сего тесно переплетена с историей простого народа, однако, к большому нашему сожалению, мы вынуждены писать о великих, хотя нам хотелось бы заняться только судьбами рядовых людей.
Предложения, переданные через г-на де Сент-Эньяна, были сообщены Законодательному корпусу, и Наполеон заявил: сколь ни жестоки эти условия, он готов их принять, если они смогут привести к миру.
К несчастью, Наполеон принимал представителей Законодательного корпуса в минуту плохого настроения. Во время своей последней поездки в Париж Наполеон навязал корпусу председателя, не представив предварительно кандидата на эту должность.
У нас не вызывает особого восхищения г-н Баур-Лормиан. Однако, поскольку нам дорога репутация беспристрастного судьи, признаем, что в его трагедии "Мехмед Второй" есть два прекрасных стиха.
Мы имеем в виду слова Мехмеда II о корпусе янычар, столь сильно презираемых султанами:
Они, за золото терпевшие презренье,
Чуть пошатнется трон, готовятся к измене.
Законодательный корпус был подобен корпусу янычар: трон Мехмеда III зашатался и его "янычары" возроптали.