- О Мариетта, Мариетта! - воскликнул слепой, взяв руку девушки. - Пойми же правильно мою мысль, прочти же в моем сердце… Будь у меня десять пар глаз, я ради тебя согласился бы, чтобы их сожгли одни за другими; я сделал бы это, чтобы заслужить право любить тебя и прежде всего иметь право помешать тебе любить другого… Но я слепой… я ослеп в результате несчастного случая - и на всю свою жизнь!.. Видишь ли, Мариетта, быть слепым - это такое страдание, какого не в состоянии понять ни один человек, имеющий пару глаз… Поэтому, сама видишь, Господь покарает меня, если я свяжу твою жизнь с подобным несчастьем!
- И тогда, - сказала Мариетта, несколько утешенная словами Консьянса, полными неподдельной любви и мýки, - если бы я последовала твоему совету, если бы я пошла на чудесные праздники со славными парнями, ты забыл бы Мариетту так же, как Мариетта забыла бы тебя?
- Забыть тебя! - вырвалось у Консьянса. - Тебя, единственного человека, которого я вижу словно наяву?!.. Как бы я мог тебя забыть, я, тот, чья жизнь должна отныне пройти в мыслях и мечтах о тебе? И о чем бы я мечтал, о чем бы я думал, если не о тебе?!
- Таким образом, - спросила девушка, - если бы даже я перестала тебя любить, ты, ты любил бы меня всегда?
- О Мариетта!.. Я?.. Я?.. До самой смерти!
- Вот и хорошо, тогда все сказано!.. Так как я люблю тебя, а ты любишь меня, вопроса больше нет… Так же несомненно, как то, что есть на небе Бог, так же несомненно, как то, что он сотворил светящее нам солнце, Консьянс, в будущем году еще до праздника Святого Мартина я стану твоей женой… И если ты не захочешь взять меня замуж, если ты откажешься от меня, что ж, Консьянс, предупреждаю тебя: я стану сестрой милосердия в больнице Виллер-Котре и буду ухаживать за несчастными слепцами, которые для меня никто, потому что единственный слепой, в котором для меня вся жизнь, откажется от моих забот о нем!
- О! - вскричал Консьянс. - Так ты вышла бы за меня замуж, за меня, Мариетта?
- Да, я выйду замуж за человека, который сжег бы и десять пар своих глаз, если бы он их имел, чтобы завоевать право любить меня и прежде всего не дать любить меня никому другому.
- Мариетта, это прекрасно, это огромно, это возвышенно, то, что ты делаешь! Но…
- А теперь помолчи, - сказала Мариетта и прижала свою ладонь к губам любимого. - Не правда ли, только что я до конца выслушала тебя, ни в чем тебе не переча и ни разу тебя не прервав, хотя от каждого твоего слова у меня кровью истекало сердце? Что ж, теперь настал мой черед говорить и прошу меня не перебивать!
- Говори, Мариетта, говори; слышать твой голос так приятно. Начинай…
- Так вот, если бы Мариетта стала слепой, ты, Консьянс, бросил бы ее? Оттолкнул бы ты бедную девушку, бредущую наугад с руками, протянутыми к тебе? Скажи, ты поступил бы так? И если, пребывая в нищете, она упорствовала бы в своей любви к тебе, ты разбил бы ей сердце, уйдя с какой-нибудь красивой девушкой танцевать и веселиться на каком-нибудь чудесном празднике? Итак, Консьянс, мне нужен твой ответ… Так отвечай же мне!
- О Мариетта, я не осмеливаюсь…
- Я так и думаю, что ты не осмеливаешься. Что же, тогда я отвечу вместо тебя: если бы ты поступил таким образом, ты был бы жалким ничтожеством! Хватит споров, Консьянс, хватит борьбы, больше никаких отказов… Консьянс, вот тебе моя рука в ожидании часа, когда нас благословит Господь!
Затем она прижалась губами к губам молодого солдата, и тот не успел ни подумать, ни воспротивиться, как Мариетта сказала:
- Консьянс, я твоя жена!
Молодой человек издал крик, в котором слились воедино радость и мýка, но вместе с ним юношу покинули последние его силы.
- О Мариетта, Мариетта, - произнес он, - ты, ты хочешь этого…
- Да, я, я этого хочу, - подхватила девушка, - да, это я поведу тебя в церковь с гордо поднятой головой, чтобы повторить тебе перед Богом клятву, которую говорю тебе здесь и сейчас!.. Да, это я скажу тебе: "Господь высоко над нами, Консьянс; он знает, что есть добро, он знает, что есть зло… Позволь же мне действовать, потому что у меня есть вера в Бога, и Бог, знающий это, поддержит меня… Ты видишь, все возможно, когда совесть чиста: это придает сил и сердцу и рукам. Ты боишься, что нас ждет нищета? Наоборот, верь в наше будущее; Господь даст нам все необходимое; я всегда буду рядом с тобой… Если ты загрустишь, я стану твоей радостью… Если ты ослепнешь, я стану твоим светом… Так мы и станем жить в мире и счастье с нашими добрыми старыми родителями, которые покинут нас в назначенный им час, а мы последуем за ними в свой черед и, наверное, вместе, Консьянс: у нас одинаковый возраст, около двадцати; ведь Господь, милосердный до конца, окажет нам эту милость, не покидая нас ни на миг в течение всей нашей жизни и не разлучая нас даже в минуту нашей смерти…" Так что все прекрасно уладится, и скажи, Консьянс, разве это не достойнее, чем бегать по чудесным праздникам со славными парнями, оставив дома своего бедного возлюбленного, который будет сидеть, сгорбившись, с Бернаром у ног, перед догорающим очагом или в углу хижины?
Консьянс не смог ответить; он целовал руки Мариетты, не сдерживая слез.
- Пойдем, - сказала девушка, - пора в путь, ведь мы и так потеряли немало времени: ты - говоря глупости, а я - выслушивая их. Подымайся, Консьянс!
- О, - прошептал юноша, - если бы оставалась хоть какая-нибудь надежда…
Мариетта, казалось, не замедлит с ответом, рот ее открылся, но из него вырвалось только горячее дыхание, и девушка провела ладонью по своему лбу, словно пытаясь предотвратить нечто вроде головокружения.
- Нет, нет, - пробормотала она, - если бы добрый главный хирург ошибся, это было бы слишком жестоко!
- Что ты говоришь так тихо, Мариетта? - спросил Консьянс.
- Я молюсь, - ответила ему подруга, - за одного славного парня, с которым надеюсь еще ходить на чудесные деревенские праздники.
И они отправились в путь: Консьянс, шагая, потряхивал головой, словно избавляясь от остатков своего уныния, а Мариетта не сводила с неба свои прекрасные глаза, как будто высматривая там звезду надежды, некогда приведшую пастухов к святым яслям в Вифлееме.
XII
СОН МАРИЕТТЫ
Молодые люди переночевали в Преле, небольшой деревушке, насчитывающей всего полтысячи жителей и расположенной у дороги в трех льё от Лана и в пяти от Суасона, а на заре следующего дня отправились в путь через долины и леса, следуя советам крестьян, шедших из одной деревни в другую или работавших в поле.
Небо оставалось безоблачным; не уставая сияло яркое животворящее солнце; его жар умерялся мягким утренним ветерком; быть может, через несколько часов этот ветерок будет поглощен набирающим силу дневным зноем, так же как прекрасные свежие капли росы, жидкими прозрачными бриллиантами дрожащие на ветвях деревьев и колосках пшеницы. Возобновилось звонкое пение птиц, молчавших до рассвета, - оно напоминало своими звуками брызги гармонии, рассеянные в воздухе. Пиликали кузнечики, летали бабочки, гудели пчелы; каждый вносил свой звук во всеобщий концерт, который пробудившаяся земля возносила к небу, словно гимн благодарности своему Творцу.
И Мариетта, оживленная, успокоенная, свежая, посвежевшая после утреннего туалета, так же как растения, деревья и цветы, умытые росой, Мариетта, казалось, обрела крылья подобно бабочкам и дар пения подобно птицам; в течение всего пути она пела несчастному слепому, чтобы дорога стала для него приятнее и короче.
Консьянс улыбался: это ласковое пение, эта непрерывная радость Мариетты смягчали его сердце. Долго он шагал молча, потом, наконец, остановился и сказал:
- Мариетта, как ты весела в это утро!
- В это утро я счастлива, - ответила девушка.
- Счастлива видеть это прекрасное солнце, не правда ли? Слышать этих милых птиц, этих трудолюбивых пчел, сосредоточенно гудящих во время своей работы? Вот это делает тебя счастливой!
- Да, Консьянс, это и кое-что другое.
- Дорогая моя, добрая Мариетта, так ты не сожалеешь о твоем вчерашнем обещании?
- Нет, ведь за это Бог уже послал мне вознаграждение.
- Вознаграждение?
- Да… Мне тоже приснился сон, но не такой печальный и мрачный, как твой, а наоборот, радостный и сияющий. О Консьянс, прекрасный сон!
- Расскажешь?
- Возьми меня под руку, пойдем не спеша, и я тебе расскажу мой сон.
- Да, давай пойдем потихоньку: времени у нас много, не правда ли? С тобой, Мариетта, приятно идти. А теперь - твой сон.
- Ну, слушай! Вчера вечером, после того как я промыла тебе глаза чудесной свежей водой, которую я сама принесла от источника и которая оказалась столь благотворной, я оставила тебя в твоей комнате и попросила нашу хозяйку проводить меня в ту, что была отведена мне. Воистину, Консьянс, на тебе благословение Господне; похоже, люди, как только тебя увидят, сочувствуют тебе и любят меня. Всячески тебе пособолезновав, всячески меня обласкав, расспросив, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь, наша хозяйка проводила меня в небольшую, очень белую и очень чистенькую комнатку, такую, какая хороша была бы и для нас двоих, Консьянс… В комнатке стояла маленькая белая кровать, похожая на кровать молоденькой послушницы; правда, добрая женщина извинилась за то, что на окне нет занавесок. "Но, - сказала она, - это и к лучшему; сегодня ночью луна будет светить вам словно лампа, а завтра утром, поскольку вы хотите уйти на заре, вас разбудит первый же солнечный луч". Я поблагодарила нашу добрую хозяйку; она еще раз меня поцеловала, сказала, что у нее есть дочь моего возраста, работающая служанкой в Фиме, и что перед сном она помолится и за нее и за меня. Сказав это, она вышла из комнаты, и я осталась одна. Через полчаса я легла в постель, свеча моя погасла, и я помолилась перед моим чудесным букетом от Богоматери Льесской, висевшим у изголовья моей кровати. Но напрасно я легла, напрасно погасла моя свеча - не знаю почему, спать мне не хотелось: думаю, это чувство счастья не давало мне уснуть. Ведь я была так счастлива, Консьянс, после того как мы объяснились, если бы ты только знал!
И она по-сестрински поцеловала юношу в лоб.
- Дорогая моя Мариетта! - прошептал Консьянс.
- Но что сильнее всего мешало мне уснуть, - продолжала девушка, - так это белая сияющая луна: она словно тихо смотрела на меня сквозь стекла окна и целиком озаряла своим светом и меня, и мою кровать.
- О Мариетта, Мариетта, как хорошо ты говоришь! Я как будто собственными глазами вижу то, что ты рассказываешь! Ты права, Мариетта, - с тобой я смогу обойтись и без собственных глаз.
- Не знаю, когда я уснула, - продолжала Мариетта, - так незаметен был для меня переход от бодрствования ко сну. Во всяком случае, мне казалось, что мои глаза, открытые или закрытые, видели эту белую лучезарную луну, глядевшую на меня. Мало-помалу пятна на ее поверхности расположились таким образом, что луна преобразилась в человеческое лицо, улыбавшееся мне. Пока это лицо мне улыбалось, оно незаметно обрело не только голову, но и тело. Вскоре эта голова и это тело стали напоминать мне кого-то знакомого. То была Пресвятая Дева Льесская с младенцем Иисусом на руках; на ее голове сиял бриллиантами венец; ее фигуру облекало прекрасное золотое платье, усеянное живыми цветами и серебряными лилиями, а лоб ее, кроме бриллиантового венца, украшало мягкое сияние небесного света, которым ее озаряла луна. Увидев ее и поняв, что это и есть Мадонна, явившаяся мне с Небес, я соскользнула с кровати и, упав на колени, шепотом сказала: "Приветствую тебя, Мария, преисполненная милосердия, и с тобой - Господа нашего". И тогда от ее ног до моего окна протянулся золотой луч, а сама она беззвучно и легко приблизилась ко мне и неожиданно заполнила собой оконный проем, так же как в церкви она заполняла нишу над алтарем. Я обернулась, чтобы найти тебя, ведь я чувствовала себя такой осчастливленной божественным явлением, что мне хотелось поделиться с тобой этим счастьем. И что же, я с радостью увидела, что ты стоишь на коленях рядом со мной. Когда и каким образом ты вошел? Не знаю. Но ты был здесь и своими ослепшими глазами, так же как я, глядел на милосердную Деву, к которой мы простирали руки с одной и той же мольбой. Она приблизилась к изголовью моей кровати, взяла букет освященных цветов и вложила его в руку младенца Иисуса; тихонько сказав ему несколько слов, она прошла передо мной, ответив улыбкой на мое крестное знамение, и направилась к тебе. Младенец Иисус улыбался так же, как его Пресвятая Мать, и, улыбаясь, он протянул руку, коснулся твоих глаз золотистым цветком из освященного букета, и тотчас ты закричал с чувством такой глубокой радости, что оно походило на муку: "О, я вижу, я вижу! Благодарю, добрая Мадонна, я вижу!" Меня же твой крик так пронзил, что я открыла глаза, вся трепеща… Увы, это было только сновидение: все исчезло! Одна луна по-прежнему сияла в небе и, чуть побледнев, стала опускаться к горизонту. Но то, что осталось от всего этого в реальности, видишь ли, Консьянс, была вера, душевное спокойствие, почти счастье. Вот почему я так радостна в это утро. Ведь, признай это, мой сон - к счастью?..
Подождав минуту, Мариетта спросила:
- Но что же ты не отвечаешь мне, Консьянс?
- Я не отвечаю тебе, дорогая моя возлюбленная, потому что все еще слушаю тебя. О, когда ты говорила, Мариетта, сердце мое переполнялось радостью, ведь, повторяю, я видел все: эту прекрасную луну, сияющую и безмятежную, незаметно преобразившуюся в Пресвятую Деву в бриллиантовом венце с огненным ореолом, в золотом одеянии с пурпурными розами и серебряными лилиями на нем, и все это было так живо, так реально, что, когда ты мне рассказала, как младенец Иисус коснулся моих глаз освященным букетом, я почувствовал прикосновение цветов и мне показалось, будто я вижу тысячи искорок.
- О, ты видел, о, ты почувствовал это! - воскликнула девушка. - Счастье, счастье, счастье!
- Дорогая Мариетта, - печально откликнулся Консьянс, - не стоит тешить себя безумной надеждой: то, что я видел, то, что я чувствовал, есть не что иное, как игра моего воображения, возбужденного твоим рассказом. Поблагодарим Бога за это утешение, ниспосланное нам во время нашего странствия, но не будем просить у него чего-то большего: думаю, он не то что не хочет, а просто не может даровать его нам.
- И все же, и все же!.. - воскликнула Мариетта. - В этом сне скрыто какое-то доброе предзнаменование, поверь мне, Консьянс! После нашего паломничества я люблю и почитаю Матерь Божью еще сильнее, чем раньше. А теперь нам пора в путь, и давай пойдем немного быстрее, пока солнце не поднялось высоко. В полдень мы усядемся в тени деревьев и отдохнем или же, если набредем на деревню, остановимся там, чтобы переждать жару.
И они продолжили путь молча: Мариетта думала о своем чудесном сне, а Консьянс - о том же прекрасном сне, что рассказала ему подруга.
Предавшись своим мыслям, Мариетта, служившая провожатой, перестала обращать на дорогу столь необходимое в незнакомой местности внимание, и незаметно для себя свернула на боковую тропу.
Чем дальше шли по ней молодые люди, тем ýже и все менее обозначенной становилась тропа; в конце концов она затерялась в лугу, поросшем мелким ольшаником.
Мариетта поглядела вперед, вокруг себя и затем себе под ноги; не увидев даже следа дороги, она сразу же остановилась.
- Мариетта, что случилось? - спросил Консьянс, почувствовав, что она остановилась.
- О бедный мой Консьянс! - отозвалась девушка. - Что же я натворила!
- А что ты сделала?
- Я шла, шла, шла, думая о своем, и свернула с прямой дороги. А теперь мы очутились на берегу небольшой речки, текущей по лугу по всей его длине, и я не вижу ни моста, ни камня, чтобы перебраться через нее…
- Это очень досадно, - вздохнул Консьянс. - Ты даже не представляешь себе, Мариетта, как утомительно шагать вслепую и спотыкаться о каждый камень на дороге, даже если тебя ведет такой прекрасный провожатый, как ты. А речка эта очень глубокая?
- Да нет: ручей широкий, но дно видно. Наш Бернар уже перебрался на другой берег и ждет нас там. Представь, ему не понадобилось пускаться в плавание.
- В таком случае, - спросил юноша, - что мешает и нам перейти речку вброд?
- Ничто. Правда, мы, по всей вероятности, промокнем до колен.
- Невелика беда в такую жару. Так что рискнем, Мариетта!
- Тем более, - подхватила девушка, - что тогда нам не придется делать большой крюк, который, быть может, еще дальше уведет нас от нашей дороги.
- Пойдем, - сказал Консьянс.
- Пойдем, - сказала Мариетта, - и держись покрепче за мои плечи.
- А это зачем?
- Дело в том, что береговые откосы здесь крутые, так что по ним трудно спускаться и подниматься. К счастью, на противоположном берегу ветви ивы свисают почти до самой воды. Ты уцепишься за эти ветки и сможешь взобраться на берег. Пошли!
Консьянс спустился по откосу к речке, перешел ее вброд с помощью Мариетты, добрался до противоположного берега, ухватился за ветви ивы и легко взобрался на берег.
Там он уселся на траву.
- Оно и к лучшему, что ты сбилась с пути, - сказал он. - Как мягка эта вода и как она освежает!.. Здесь нам хорошо, так почему бы не устроить здесь небольшой привал, Мариетта?
- Прекрасно, мой друг, и, если хочешь, мы можем даже позавтракать.
- Охотно, - откликнулся юноша, - я проголодался. Давненько уже не приходилось мне чувствовать голод. Это свежий воздух вызывает у меня аппетит.
Мариетта извлекла из двойной бумажной обертки хлеб и кусок холодной телятины, разрезала хлеб пополам, а мясо порезала на мелкие кусочки, выделила Консьянсу его долю, как сделала бы это для ребенка, и завтрак начался.
- Мариетта, - прошептал слепой, - ты воплощенная доброта и преданность, и я не знаю, смогу ли я когда-нибудь отблагодарить тебя за такую любовь и за такое сострадание.
- Хорошо! - весело подхватила Мариетта. - Поговорим об этом. Каких усилий ты мне стоишь? Я помогла тебе перейти ручей, промочив ноги до колен, я режу для тебя хлеб, и ты не знаешь, как отблагодарить меня хоть когда-нибудь за такую любовь и такое сострадание!.. Ей-Богу, Консьянс, ты придаешь уж слишком высокую цену этим мелким услугам, какие, я считаю, составляют счастье моей жизни.