V
КАКИМ ОБРАЗОМ БЕРНАР ПОПОЛНИЛ СЕМЬЮ ПАПАШИ КАДЕ, А МАЛЫШ ПЬЕР - СЕМЬЮ ГОСПОЖИ МАРИ И КАК ГОСПОЖА МАРИ СТАЛА ВДОВОЙ
В 1805 году Консьянсу было десять лет, а мне тогда не исполнилось еще и трех; в том году мой отец покинул замок Ле-Фоссе, расположенный в четверти льё от дома папаши Каде, и переселился в замок Антийи в трех льё от прежнего жилища.
После Альпийской кампании мой отец привез из Сен-Бернара пару великолепных собак: их высокоценную породу монахи странноприимного дома весьма старательно берегут. Собаки были удивительно крупными и походили на двухгодовалых львов. Когда мы уезжали из замка Ле-Фоссе, самка ощенилась пятью щенками; два были розданы, два оставлены, а пятого Моке, сторож отца, просто выставил за дверь с жестокостью, свойственной примитивным натурам.
Консьянс, постоянно бродивший по улицам, случайно проходил мимо; он услышал повизгивание, подобрал щенка и принес его в хлев г-жи Мари, а не в хижину папаши Каде, поскольку не без оснований сомневался в великодушии старика и опасался, что, имея уже Пьерро и Тардифа, тот ни за что не захочет взять на свое попечение еще одного жильца.
Сократив название его породы, Консьянс назвал щенка Бернар. Бернар нуждался в молоке, но тут не о чем было беспокоиться - на то имелась черная корова. Добрейшая г-жа Мари охотно давала детям немного молока, необходимого для выкармливания щеночка. Но вот Бернар вырос и уже не довольствовался молоком, а при его огромном росте и невероятном аппетите он стал для семьи тяжелой обузой.
Что ж, Консьянс решил рискнуть и привести собаку в родительский дом.
Для этого он воспользовался случаем, когда дома никого не было, и, чтобы защитить Бернара от первой вспышки гнева папаши Каде, заслонил собой собаку.
Но первым, кто вошел в дом, оказался не старик, а Мадлен.
Увидев сынишку рядом с огромным псом, она невольно вскрикнула.
Перед нею стоял тот самый блаженный с картины в церкви, а присутствие пса делало сходство полным и несомненным.
Мадлен была натурой набожной и всюду видела руку Провидения; она сочла, что эта собака не случайно встретилась на пути ее сына и было бы почти святотатством разлучить их, если на церковной картине их накрепко соединила дружба.
Но что скажет папаша Каде? Как уже упоминалось, заставить его принять в дом Бернара было делом непростым: старик не только презирал, но и ненавидел тунеядцев, и Мадлен боялась, что он не захочет приютить Бернара, посчитав его то ли предметом роскоши, то ли усладой бессмысленной чувствительности.
К счастью, уже не первую неделю рассказывали о кражах в деревне, да к тому же в течение двух-трех минувших ночей папаше Каде мерещилось, что кто-то ходит по его двору. Так что Бернара ему представили как сторожа и защитника; после неизбежных упрашиваний старик согласился, чтобы собака его охраняла, и это стало большой радостью как для Консьянса, так и для маленькой Мариетты.
И правда, было бы жаль разлучать ребенка и собаку, ведь их соединяла какая-то чудесная дружба. Бернар испытывал к Консьянсу особую привязанность, и это напоминало о сказанном в начале книги: у животных есть душа. Душа Бернара была полна признательности к тому, кто подобрал его умирающим от голода. Эта признательность проявлялась в едва ли не сказочном повиновении. По первому знаку Консьянса Бернар готов был броситься в огонь и в воду. Где бы пес ни находился, он не сводил глаз с мальчика; если Бернар и смежал веки во сне, то, открыв их, он сразу же смотрел туда, где в эту минуту был Консьянс. Их видели всегда вместе, идущими бок о бок; шагая, собака время от времени лизала опущенную руку Консьянса.
И слава Богу, что Бернар был так ласков и так безоговорочно повиновался Консьянсу, ибо, обладая огромной силой, он мог бы стать опасным, если бы всего лишь один знак, одно слово, один жест его хозяина не делал бы пса безобидным скорее, чем самый крепкий железный намордник.
После Консьянса Бернар больше всего любил маленькую Мариетту, затем Мадлен, а после Мадлен - г-жу Мари. Что касается глав обоих семейств, папаши Каде и школьного учителя, Бернар открыто выказывал к ним полнейшее безразличие.
Уж если зашла речь о школьном учителе, остановимся и расскажем об этом славном человеке. Какое-то время он питал надежду, что Конвент добавит что-нибудь к тем тремстам франкам, которые он получал от коммуны в качестве преподавателя и певчего, но затем ему пришлось отказаться от этой надежды. Разочарование его было тем более тяжелым, что в его семье появился мальчик, которого учитель в честь главы святых апостолов назвал Пьером. Поскольку так же звали и отца, то, чтобы отличать одного от другого, говорившие на городском французском языке называли ребенка малыш Пьер, а говорившие на местном наречии - кио Пьер.
В довершение беды, через несколько месяцев после рождения мальчика учитель Пьер заболел и умер; денежные средства г-жи Мари и Мариетты свелись к ста франкам пенсии, по особой милости выдаваемой им коммуной, и доходу, который приносил им собственноручный труд.
Случилось это в 1810 году; Мариетте исполнилось пятнадцать лет и, следовательно, она сознавала невосполнимость утраты. Как это бывало во время всех значительных событий, оба дома объединились в один и Мадлен с сыном разделили скорбь соседей, чтобы хоть как-то облегчить их бремя.
Но, плача вместе с Мариеттой, Консьянс нашел для нее и ее матери слова утешения настолько необычные, настолько проникновенные, что порой обе плачущие женщины отнимали от глаз платки, мокрые от слез, и смотрели на него, словно спрашивая: неужели это говорит он, этот убогий, этот блаженный?
Благодаря его голосу, казалось, нисходившему свыше, их боль, не исчезая, утрачивала горечь. А через полгода сердца, так же как одеяния, оставаясь еще со следами траура, уже потеряли тот сумрачный тон, каким Гамлет символизировал свою смертную муку.
Для бедных существует божественное милосердие. В минуту, когда нас постигает горе, кажется, что нам не только недостанет сил его перенести, но что оно действительно непереносимо. Человек пересчитывает оставшиеся средства, и его бросает в дрожь при мысли, на сколько же их хватит. Тогда ему представляется, что его жизнь оказалась в невозможных условиях. Человек испытывает страх, вступая в это новое существование, когда все вокруг него сужается и давит с такой силой, что, кажется, вот-вот задушит! А потом текут дни, за месяцем проходит месяц, и в самой нищете начинают брезжить благодатные надежды; когда человек так часто поднимает глаза к небу, то в конце концов от видит там Бога. О, с этой поры несчастный, каким бы большим ни было его отчаяние, уподобляется приговоренному к смертной казни, по дороге на эшафот встречающему короля: он понимает, что смерть ему больше не грозит.
Убедившись в силе собственного влияния, утешив обеих женщин как только сумел, Консьянс понял, что нужно им помочь. Так как даже папаша Каде считал его существом особым, Консьянс стал почти хозяином своего времени. То есть он мог распоряжаться им по собственному усмотрению. Сначала он подсказал Мариетте мысль продавать в городе молоко не только черной коровы, но и коров с фермы Лонпре, хозяйкой которой была молодая вдова с пяти- или шестимесячным ребенком на руках, не имевшая возможности заниматься всеми своими делами. Мариетта договорилась с ней, что будет получать четверть суммы за каждую меру проданного ею молока. Затем, поскольку Мариетта не могла даже с помощью Консьянса носить в город дюжину бидонов с молоком, поскольку папаша Каде нуждался в Пьерро для пахотных работ и, между прочим, поскольку старик, по примеру муравья, вовсе не был заимодавцем, Консьянс взял два старых колеса от тачки и соорудил маленькую тележку, запряг в нее Бернара, охотно согласившегося со своей новой ролью, и тот потихоньку потащил свой жидкий груз до Виллер-Котре. Добравшись туда, Мариетта, имея при себе адреса всех богатых домов, а главное, дόма инспектора лесничества, входила туда и предлагала свои услуги, заявляя, что, если ее молоко сочтут хорошим, она сможет ежедневно доставлять его столько, сколько ей закажут.
Мариетта была восхитительна, а в ее мягком голосе звучала сама приветливость; траур привлекал к ней внимание. В первое же свое посещение города она получила заказы на все молоко.
Каждая его мера стоила восемь су. Фермерша из Лонпре отпускала восемь мер; Мариетте полагалась четвертая часть от продажи; следовательно, ее прибыль составляла шестнадцать су. Сверх того, черная корова давала еще две меры, целиком и полностью принадлежавшие Мариетте и ее матери, и эти две меры приносили еще шестнадцать су - итого тридцать два су в день, то есть около сорока восьми франков в месяц.
Учитывая ту сотню франков, которую коммуна выделяла г-же Мари, мать и дочь имели более шестисот франков в год, то есть вдвое больше той суммы, что зарабатывал при жизни школьный учитель.
Ежедневно в шесть утра Мариетта, Консьянс и Бернар с его тележкой отправлялись из Арамона и через три четверти часа добирались до города. Мариетта заходила к своим заказчикам и каждому отмеряла молока, а в это время ее ждали у двери Бернар, устремивший взгляд на хозяина, словно спрашивая, довольны ли им, и улыбающийся Консьянс.
А Мариетта столь грациозно отмеряла молоко, столь вежливо принимала плату, столь благодарно делала реверанс и было что-то столь своеобразное в большой собаке и бедном идиоте, каким считали юношу и в деревне и в городе, в том, как эта пара ожидала Мариетту у дверей, что, будь у фермерши из Лонпре десять коров вместо четырех, будь маленькая тележка Бернара вчетверо больше и вези она в четыре раза больше молока, Мариетта все равно не привезла бы обратно ни одной капли.
Распродав молоко, девушка расставляла пустые бидоны так, чтобы оставить для себя место посредине, садилась в тележку, и Бернар покорно вез ее, а Консьянс шагал рядом.
Обычно в девять утра они уже были дома.
Весь день оставался в распоряжении Мариетты, и она работала вместе с матерью: то шила, то ухаживала за маленьким братом.
Наступал сезон плодов букового дерева, этих даров, которые ниспосылает сам Всевышний тем беднякам, что живут в лесах, как некогда в пустыне он одарял евреев манной небесной. В эту пору Консьянс помогал Мариетте собирать ценные плоды; только, вместо того чтобы предоставить девушке и ее подружкам собирать орешек за орешком, ползая на коленях, Консьянс бросал в тележку Бернара метлу и веялку и отправлялся в глубь леса.
Добравшись до него, он выбирал красивое дерево, обремененное плодами, с ловкостью белки забирался на него, тряс ветки, чтобы стряхнуть орешки, и когда зеленый ковер вокруг бука скрывался под их слоем, юноша спускался, сметал их метлой в одну кучу и уже через полчаса все провеивал.
Провеяв орешки, то есть очистив от сухих листьев, щепочек и комочков земли, Консьянс ссыпáл их в устланную мхом тележку и отвозил домой.
В первый год, когда он применил такой способ, г-жа Мари продала приготовленное ею буковое масло за сто пятьдесят франков, что принесло тогда в ее хижину итоговый доход в семьсот пятьдесят франков, то есть куда больше, чем у папаши Каде: в ту пору он владел шестью арпанами земли, удобренной навозом от Пьерро, Тардифа и черной коровы (от нее в обмен на помощь, оказанную юношей обеим женщинам) и благодаря этому ставшей лучшей во всем крае.
Но Консьянс мечтал еще и о том, чтобы дом, куда вместе с ним, похоже, пришло благословение Господне, дополнить пчелиным ульем; эта мысль пришла ему в голову, когда в дупле высохшего дерева он обнаружил целое семейство крылатых тружениц.
Под руководством корзинщика молодой человек соорудил отличный улей, покрыл его золотистой соломой и стал ждать часа, когда зароятся лесные пчелы.
Тогда он пошел вслед за ними к дереву, на цветах которого они собирались повиснуть. Давно зная пчел и разговаривая с ними так же, как с другими Божьими творениями, Консьянс точно в ту минуту, когда они снова поднялись в полет, обнажил грудь, ничуть не опасаясь, что его крошечные подружки причинят ему зло. Часть их во главе с маткой он приютил в открытой рубашке и, следуя за остальными, гудевшими и летавшими вокруг него, он пересек изумленную деревню среди вихря пчелиных крылышек и дошел до красивого нового улья, куда, словно в достойный ее прекрасный дворец, тотчас в сопровождении всех своих подданных влетела матка.
И уже в следующем году г-жа Мари и Мариетта имели лучший в деревне мед, чтобы подсластить молоко на завтрак.
Но особое восхищение - а ведь человек восхищается всем тем, чего не понимает, - вызывало то, что, как только Консьянс появлялся в саду, к нему слетался весь улей; пчелы бились о его лицо и шею, собирая мед с цветов в его руках, цветов, которые он нес пчелиной матке, как поклонник - своей владычице.
И царица важно прогуливалась по его пальцу, потряхивая прозрачными крылышками и потирая друг о друга лапки, покрытые цветочной пыльцой.
VI
О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ДЕРЕВНЕ АРАМОН С 1810 ГОДА ПО 1813-Й
В первые дни 1810 года произошло замечательное событие: один из уроженцев деревни Арамон вернулся из армии домой с крестом Почетного легиона на груди и с тремя пальцами вместо пяти на правой руке.
Молодому солдату едва исполнилось двадцать пять. Он вышел в отставку с двумястами пятьюдесятью франками за награду и тремястами франками пенсии.
Он был хорош собой, а от радости лицо его словно расцветало; он любил позубоскалить, как выражаются в той части Франции, где старые французские словечки сохранились во всей своей чистоте. Бравого воина украшали рыжие кудри и медные загнутые вверх усы, всегда тщательно напомаженные.
Служил он в гусарском полку и, возвратившись в деревню, привлекал взоры темно-красным ментиком с желтым витым шнуром, голубым доломаном, наброшенным на плечи, меховой шапкой со свисающей голубой лентой и штанами с позолоченными пуговицами. На земляков он произвел вдвойне сильное впечатление: во-первых, как местный уроженец, на которого приятно было поглядеть всем деревенским отцам и матерям, а во-вторых, как красивый парень, на которого приятно было поглядеть девушкам.
Семнадцатилетним юношей, в 1803 году, его забрали в армию, и он успел принять участие в кампании под Аустерлицем, в Йенской кампании и, наконец, в последней блистательной кампании, завершившейся битвами при Эслинге и Ваграме.
Когда в последней из них он со своим эскадроном атаковал неприятельский пехотный полк, ему раздробило вражеской пулей указательный и средний пальцы правой руки; их пришлось ампутировать, и, поскольку молодой гусар уже не мог держать в руке саблю, полковник, не раз замечавший его отвагу под огнем, представил подчиненного к награде и добился для него того, что смельчак вполне заслуживал: креста, пенсии и увольнения со службы. Но, искренне сожалея о нем как о храбром в бою солдате, младшие офицеры не очень-то скорбели о нем как о товарище. Дело в том, что Бастьен (так звали парня) отличался неодолимой драчливостью, и стоило ему пропустить пару стаканчиков вина, как он из зубоскала превращался в забияку и частенько за какой-нибудь изгородью или под какой-нибудь стеной затевал ссору с одним из товарищей, нередко кончавшуюся кровопролитием.
Бастьен и сам знал эту несчастную особенность своего характера, однако, понимая, что исправление ее потребует слишком много времени и усилий, он с упорством стал упражняться с эспадроном и благодаря этому достиг немалых успехов в искусстве фехтования. Кончилось это шрамами на лицах дуэлянтов и порванными манжетами - делом привычным в полках, где оружием служит кривая сабля, но в полку Бастьена шрамы и рубцы встречались неизмеримо чаще, нежели среди других гусаров.
Нечего и говорить, что большинство таких ранений было делом рук арамонского забияки.
По этой-то причине о нем как товарище сожалели куда меньше, чем как о солдате.
Это не помешало однополчанам в день, когда он покидал службу, устроить большую пирушку; возможно, пирушка была столь сердечной и шумной именно потому, что Бастьен расставался с товарищами навсегда.
К чести незлопамятности французского солдата, следует отметить, что в эти часы многое забылось и что пострадавшие более других от фехтовального искусства Бастьена выказали ему особую сердечность.
И вот Бастьен покинул Вену, где прошел этот прощальный обед, пересек часть Тироля и Швейцарии, возвратился во Францию и наконец появился на околице Арамона как бог войны собственной персоной.
Мы уже говорили, какое впечатление он произвел на земляков.
Но, увы, среди общего возбуждения Бастьен тщетно искал те душевные ласки, без которых в этом мире нет настоящего счастья, - объятий и поцелуев отца и матери.
Бастьен, осиротевший сразу же после рождения, никогда не испытал этой высшей нежности, и, безусловно, сиротство подтолкнуло его к решению стать солдатом.
В остальном, как видно, молодой гусар не терял времени даром; он возвратился домой относительно богатым, так как имел пятьсот пятьдесят ливров пенсии, обеспеченной ему пожизненно.
Имея такой первоначальный капитал, Бастьен мог по своему выбору проживать его, ничего не делая, или же увеличить свое состояние, делая хоть что-нибудь.
Однако в полку он не приобрел привычку к труду и теперь не захотел учиться никакому ремеслу, довольствуясь тем, что взялся ухаживать за лошадьми Матьё, который, постоянно округляя свои земли, стал крупным собственником.
Такая работа вполне подходила для Бастьена-гусара (так его называли): она напоминала ему полковые будни, и бывший кавалерист выразил самое сокровенное, когда, стиснув зубы и выдвинув вперед нижнюю челюсть, напирая на "р", произнес, словно выталкивая их, слова:
- Да, черррт подеррри! Гусаррры - это да!.. Одна потеха!..
Для других эта фраза не имела особого смысла, чего не скажешь о самом Бастьене, ведь за ней стояла целая вереница воспоминаний о любовных приключениях, дуэлях, обильных обедах, великих сражениях и даже о тех минутах и часах, какие вспоминаешь не без удовольствия лишь тогда, когда они уже отошли в далекое прошлое.
Затем, увидев, что слышавшие этот возглас с удивлением широко раскрывают на него глаза, полные немого вопроса, бывший гусар добавлял:
- Эх вы, штафирки! Этого вам не понять!..
И правда, штатские не смогли бы понять, даже если бы Бастьен снизошел до объяснений, а до этого Бастьен не снисходил никогда, и таким образом деревня Арамон никогда не узнает, о какой такой потехе столь пылко говорил отставной гусар.
Бастьен, как уже было сказано, произвел сильное впечатление на юных арамонок. Бастьен был молод, Бастьен был богат, Бастьен был хорош собой; сверх того, Бастьен имел крест - награду, которую в ту эпоху не давали кому попало. Что же еще нужно, чтобы блистать на деревенских праздниках?
И однако Бастьен пустил в ход далеко еще не все свои чары - он еще не показал себя как танцор.
В ближайшее воскресенье после его возвращения состоялся показ хореографического дарования Бастьена. Все виды искусства соседствуют, таланты подают друг другу руку: Бастьен оказался таким же отменным танцором, как и фехтовальщиком.