- Но ведь они сами могли бы в этом убедиться.
- Люди не всегда видят то, на что устремлены их глаза. Они видят то, что сами себе внушили. Боюсь, они смогут внушить себе, что работа женщины изначально не может сравниться с работой мужчины.
- Какая чушь! Это возмущает до глубины души! - воскликнула я. - Только слабоумные могут так рассуждать!
- Многие из них таковыми и являются, - вздохнул отец.
Мы писали миниатюры и для ювелиров. Они успешно продавались по всей стране. Многие из них принадлежали моей кисти. И тоже были подписаны инициалами К. К. Все восхищались: "О, Коллисон!" И не догадывались, что это работа Кейт Коллисон, а вовсе не Кендала Коллисона.
Когда я была ребенком, мне иногда казалось, что родители обитают в совершенно разных мирах. Отец был рассеянным художником, жившим ради своего творчества, а мать - красавицей, изящной хозяйкой, любившей быть в центре всеобщего внимания. Особенно ей нравилось, когда вокруг вились поклонники, наслаждавшиеся общением с дочерью графа, пусть даже и ставшей женой простого художника.
Я часто присутствовала на ее чаепитиях, помогая занимать гостей. По вечерам она давала небольшие званые обеды, после которых гости усаживались играть в вист или музицировали. Мама и сама часто садилась за рояль. Играла она превосходно.
Иногда ей хотелось поговорить, и она рассказывала мне о своих детских годах, проведенных в Лэнгстонском замке. Однажды я спросила, не сожалеет ли она о том, что променяла замок на дом, который должен казаться ей очень скромным.
- Нет, Кейт, - последовал ответ, - ведь я здесь королева. Там я была всего лишь одной из принцесс, совершенно не имеющей веса или значения. Мне было уготовано выйти замуж за кого-нибудь, кого одобрила бы моя семья, но почти наверняка - не я.
- Должно быть, ты очень счастлива! - воскликнула я. - Ведь лучшего мужа, чем у тебя, и желать невозможно!
Она странно на меня посмотрела и спросила:
- Ты очень любишь своего отца, не так ли?
- Вас обоих, - совершенно искренне ответила я.
И подошла, чтобы поцеловать ее, но она отстранила меня со словами:
- Осторожно, ты испортишь мне прическу, милая.
Затем взяла за руку и сжала ее.
- Я рада, что ты его так любишь. Он заслуживает любви гораздо больше, чем я, - добавила она.
Я ее не понимала. Но мама всегда была ласковой, нежной и радовалась тому, что я столько времени провожу с отцом. Да, моя семья была поистине счастливой, пока однажды утром Иви не поднялась с чашкой шоколада в мамину комнату и не обнаружила ее мертвой в постели.
У нее была простуда, которая развилась в нечто значительно более опасное. Я всегда только и слышала, что мы должны беречь мамино здоровье. Она редко покидала дом. А когда все же делала это, то лишь для того, чтобы поехать в Фаррингдон-холл. Там лакей помогал ей выйти из экипажа и едва ли не на руках вносил в особняк.
Она всегда была хрупкой и болезненной. Считалось, что смерть постоянно ходит за ней по пятам, и эта много лет идущая по пятам смерть стала чуть ли не членом семьи… Мы думали, она будет вечно плестись по пятам. Но вместо этого она вдруг настигла и…
Нам очень не хватало мамы. Именно тогда я поняла, как много значит живопись для нас обоих, для отца и меня. Несмотря на безутешное горе, в студии нам удавалось забыть о своей потере, потому что там для нас не существовало ничего, кроме работы.
Иви горевала. Она так долго заботилась о маме. В то время ей было тридцать три года. Семнадцать из них она посвятила нам.
Двумя годами ранее Иви обручилась. Это означало, что она собралась замуж. Мы пребывали в смятении. С одной стороны, невозможно было не радоваться за Иви, но с другой… так же невозможно было даже представить себе нашу жизнь без нее.
Угроза, впрочем, была несколько умозрительной. Женихом Иви стал Джеймс Кэллум, второй священник нашего прихода. Он был ее ровесником, и они собирались пожениться, как только ему дадут собственный приход.
- Господи, хоть бы это никогда не произошло, - повторяла мама. И тут же добавляла: - Какое же я эгоистичное создание, Кейт. Надеюсь, ты не станешь такой, как я. Впрочем, здесь нечего опасаться, ты никогда не будешь такой. Ты из тех, кто полагается только на себя. Но все же, что мы… что я буду делать без Иви?
Ей не пришлось решать эту проблему. Когда она умерла, жених Иви по-прежнему был вторым священником, так что, в каком-то смысле, ее молитвы были услышаны.
Иви пыталась меня утешить:
- Ты уже почти взрослая, Кейт. Вы найдете кого-нибудь вместо меня.
- Это абсолютно невозможно, Иви. Ты незаменима.
Она улыбнулась в ответ, и я увидела, что бедняжка разрывается между стремлением выйти замуж и опасениями за наше благополучие.
Я понимала, что вскоре Иви нас покинет. Перемены витали в воздухе, но я их никак не желала.
Проходил месяц за месяцем, а Джеймсу Кэллуму все не удавалось получить свой приход. Иви заявила, что со смертью мамы ей стало почти нечего делать, и принялась за консервирование фруктов и всевозможных компотов, как будто она намеревалась обеспечить нас всем необходимым на все то время, когда ее не будет с нами.
Отец вообще отказывался рассматривать всерьез возможность того, что Иви нас покинет. Он относился к тем людям, которые живут настоящим моментом, и напоминал канатоходца, который удерживается на канате только потому, что не смотрит вниз и не думает о подстерегающих его опасностях. Он все идет и идет, даже не подозревая об их существовании, и это позволяет ему благополучно миновать зияющую под ногами бездну. Но могло наступить и такое время, когда бы он столкнулся лицом к лицу с совершенно непреодолимым препятствием. И вот тогда он был бы вынужден остановиться и трезво осмыслить возникшую ситуацию.
В те дни мы часто работали в студии вместе, и между нами царила абсолютная гармония. Я уже считала себя полноценным художником и даже сопровождала отца в один или два дома, где требовались реставрационные работы. Он всегда представлял меня своим подмастерьем, и все считали, что я всего лишь готовлю отцу инструменты, промываю кисти и вообще забочусь о его комфорте. Это меня раздражало. Я гордилась своей работой, а отец все чаще и чаще доверял мне выполнение ответственных заказов.
Однажды, когда мы, как обычно, работали в студии, я увидела, что он держит в одной руке лупу, а в другой кисть.
Это изумило меня, потому что отец всегда повторял: "Не стоит пользоваться лупой. Нужно тренировать глаза, и тогда они научатся выполнять всю необходимую работу. У миниатюриста особенные глаза. Если бы это было не так, он не был бы миниатюристом".
Он заметил мое удивление и отложил лупу со словами:
- Очень мелкие детали. Я хотел убедиться в том, что все рассчитал правильно.
Прошло несколько недель. Нам прислали на реставрацию манускрипт из какого-то монастыря на севере Англии. Некоторые иллюстрации на его страницах выцвели и расплылись, так что работа предстояла весьма сложная. Мы не впервые занимались реставрацией подобных манускриптов. Если они были очень ценными, а некоторые из них датировались одиннадцатым веком, отец ехал в монастырь и выполнял эту работу на месте. Но были случаи, когда менее ценные экземпляры привозили к нам домой. В последнее время я выполнила немало подобных заказов. Таким образом, отец давал понять, что считает меня вполне зрелым художником. Клочок пергамента или пластину слоновой кости можно было испортить, не опасаясь за последствия, но касаться бесценного манускрипта могла лишь рука, не ведающая ошибок.
В тот июньский день перед отцом лежал раскрытый манускрипт, а он пытался подобрать нужный оттенок красного цвета. Это всегда было трудной задачей, потому что требовалось подыскать точное соответствие красному пигменту под названием миниум, или свинцовый сурик. Этот пигмент использовался с незапамятных времен, и именно от него произошло слово "миниатюра".
Он в нерешительности подержал кисть над дощечкой и вдруг отложил ее. В этом движении было столько отчаяния, что у меня упало сердце.
Я подошла и спросила:
- С тобой все в порядке?
Он молча наклонился вперед и закрыл лицо руками.
Это было страшное мгновение. За окном пылало безжалостное солнце, яркий свет озарял страницы древнего манускрипта, и я знала, что именно сейчас должно произойти нечто ужасное.
Я склонилась над ним и положила руку на плечо.
- Что случилось, отец?
Он опустил руки и посмотрел на меня своими синими глазами, полными горя.
- Нет смысла скрывать, Кейт, - вздохнул он. - Я… слепну.
Я утратила дар речи. Этого не могло быть. Глаза были его сокровищем… они были вратами в мир его искусства, его радости и счастья. Как сможет он жить дальше без этого? Ведь тогда будет утрачен смысл его существования.
- Нет… - прошептала я, - этого… не может быть.
- Это так.
- Но… - я запнулась. - Все-таки ты же видишь, отец.
Он покачал головой.
- Не так, как раньше. Гораздо хуже. И будет еще хуже. Не сразу… постепенно. Я был у специалиста. Во время последней поездки в Лондон. Он мне сказал…
- Когда это было?
- Три недели назад.
- И ты все это время молчал.
- Не хотелось в это верить. Вначале думал… Честно говоря, я не знал, что и думать. Просто понял, что вижу не так четко, как раньше… недостаточно четко… Разве ты не заметила, что я оставлял тебе все мелкие детали?
- Заметила, но думала, ты просто хотел подбодрить, поддержать… чтобы я обрела уверенность в своих силах.
- Милая Кейт, ты не нуждаешься в поддержке. У тебя уже есть все, что требуется. Ты - настоящий художник. И ни в чем не уступаешь своим предкам…
- Что сказал доктор? Я хочу знать все-все.
- У меня на обоих глазах то, что называется катарактой. Доктор говорит, это маленькие белые точки на хрусталике в центре зрачка. Пока что крошечные, но они будут расти, причем все больше и больше. Этот процесс может проходить достаточно медленно, и я еще не скоро полностью утрачу зрение… но все может случиться и очень быстро.
- Неужели ничего нельзя сделать?
- Можно. Операция. Но она очень рискованная, и даже в случае успеха зрение не позволит мне заниматься тем, чем я занимался всю жизнь. Ты же знаешь, какое у нас должно быть зрение… как оно временами особо обостряется. Да что там, ты ведь все это хорошо знаешь, Кейт. И много раз прочувствовала на себе. Но… слепота… Это конец…
Я была потрясена этой неожиданно обрушившейся трагедией. В творчестве заключается вся его жизнь, и ее у него хотят отнять. Это самое ужасное, что могло с ним произойти.
Я не знала, как его утешить, но каким-то образом мне все же это удалось.
По крайней мере, он так сказал. А я упрекнула его за молчание в течение трех ужасных недель.
- Я пока не хочу, чтобы об этом кто-нибудь узнал, Кейт, - тихо проговорил он. - Пусть это будет нашей с тобой тайной, хорошо?
- Хорошо, - кивнула я. - Пусть будет так. Это наша тайна.
С этими словами я крепко его обняла.
- Ты - мое утешение, Кейт, - прошептал отец.
* * *
Человек рано или поздно выходит из состояния шока, в которое его повергают трагические обстоятельства. Вначале казалось, что мой мир обрушился, но, по мере того как я размышляла над сложившейся ситуацией, ко мне возвращался прирожденный оптимизм, и я начала понимать, что на самом деле это еще далеко не конец. Во-первых, процесс был постепенным. Пока что отец просто видел немного хуже, чем прежде. Он не мог выполнять самую тонкую работу. Но от этого он не переставал быть художником. Ему всего лишь необходимо было сменить амплуа. Мне казалось непостижимым, что один из Коллисонов не сможет впредь писать миниатюры, но почему бы ему не начать работать над большими полотнами? Почему холст не может заменить слоновую кость и металл?
Мы много беседовали, работая в студии. Постепенно будущее стало представляться нам в менее мрачных тонах.
- Ты должна стать моими глазами, Кейт, - как-то заявил он. - Должна следить за мной. Иногда мне кажется, что вижу достаточно хорошо… но я в этом не уверен. Ты же знаешь, один неверный мазок может все испортить.
- Тебе следовало сразу же все мне рассказать, - ответила я. - Ведь слепота не обрушилась на тебя внезапно. Тебя предупредили заранее… и у тебя есть вполне достаточно времени, чтобы подготовиться.
Он слушал меня жадно, словно ребенок, стараясь не упустить ни единого слова. Я испытывала к нему непередаваемую нежность.
- Не забудь, - напомнил он. - Пока что… никому ни слова.
Я приняла это условие. Меня согревала иллюзорная надежда на то, что он еще может выздороветь, что пелена уйдет с его глаз. Но при этом я не могла не осознавать, что эти надежды не имеют под собой никакой почвы.
- Какое счастье, что у меня есть ты, Кейт, - говорил отец. - Я благодарен Господу за то, что Он подарил мне тебя. Твои работы ничуть не хуже моих… и они становятся все лучше и лучше. Я бы не удивился, если бы ты превзошла всех Коллисонов. Тогда бы это стало моим утешением…
Так мы беседовали и трудились. При этом я следила за тем, чтобы самая тонкая работа доставалась мне и ему не приходилось напрягать глаза. Все это, несомненно, меня еще больше подстегивало, и я понимала, что мои мазки должны, обязаны становиться все более и более уверенными. Иного попросту не дано.
Время поистине великий лекарь, и я верила в то, что оно поможет отцу смириться со своей судьбой. Он все равно будет смотреть на окружающую жизнь глазами художника, всегда будет писать картины, даже не беря в руки кисти. Он будет лишен любимого дела… но не потеряет все… во всяком случае, пока. Именно это я и внушала ему.
А тут произошло это знаменательное событие.
Мы только что вернулись с вечеринки в докторском доме. Иви тоже всегда приглашали на подобные мероприятия как полноправного члена нашей семьи. Ее приглашала даже скрупулезно соблюдающая условности леди Фаррингдон, поскольку, в конце концов, Иви приходилась родственницей самому графу!
Этот вечер ничем не отличался от всех прочих. Кроме нас в гостях у доктора была семья викария. Она включала преподобного Джона Мэдоуза и двоих его взрослых детей, Дика и Франческу. Дик учился на священника, а Франческа после смерти матери занялась домашним хозяйством. Я была хорошо с ними знакома. До того, как появилась гувернантка, я каждый день приходила к ним на занятия, которые проводил второй священник. Это был не жених Иви, а его предшественник, серьезный джентльмен средних лет, всем своим существованием подтверждавший мысль о том, что иногда вторые священники до конца жизни остаются на своем скромном посту.
Нас, как всегда, ожидал теплый прием со стороны доктора, миссис Кэмборн и их дочерей-близнецов. Близнецы были так похожи, что мне редко удавалось отличить их друг от друга. Я любила наблюдать за ними и при этом всегда спрашивала себя, что может чувствовать человек, рядом с которым постоянно находится некто, как две капли воды похожий на него. В их именах, а их звали Фейт и Хоуп, мне казалось, была заключена некоторая ирония. Отец часто сожалел в шутку, что у доктора и его жены не родилась тройня. Тогда к ним прибавилась бы и Черити.
Хоуп была смелее сестры. Когда кто-то обращался к обеим сестрам, всегда отвечала именно она, Хоуп. Фейт во всем полагалась на нее. Прежде чем вымолвить хоть слово, она всегда оглядывалась на сестру, как бы ожидая поддержки. Я часто думала, что между ними были поровну распределены все человеческие достоинства и недостатки.
Хоуп была способнее в учебе и всегда помогала Фейт, которой науки давались с большим трудом. Фейт была очень аккуратной и, по словам их матери, постоянно устраняла беспорядок, который оставляла после себя Хоуп. Фейт была талантливой рукодельницей, Хоуп не умела делать ничего.
- Я так рада, что они любят друг друга, - часто повторяла их мать.
То, что между ними существует некая мистическая связь, как это часто бывает с близнецами, не вызывало у меня ни малейших сомнений. Они были совершенно одинаковыми внешне и в то же время такими разными. Мне казалось, было бы интересно написать их портреты и посмотреть, что получится. Часто случалось, что на миниатюрном портрете, как по волшебству, проявлялись затаенные черты характера изображаемого человека.
Дик Мэдоуз много говорил о себе. Он уже почти окончил учебу и собирался начать подыскивать себе приход. Очень способный молодой человек, думала я. Несомненно, он опередит жениха Иви.
Франческа Мэдоуз была спокойной и здравомыслящей девушкой. Казалось, жизнь ее вполне устраивает, так что она с удовольствием занималась церковными делами и домашним хозяйством.
Это был самый обычный вечер, ничем не отличавшийся от множества других. По пути домой я размышляла над тем, какая же все-таки обыденная у меня жизнь… как, впрочем, и жизнь всех окружающих. Я легко могла представить себе Франческу пожилой женщиной, по-прежнему занятой заботами о хозяйстве отца-священника. Именно такая жизнь и была ей уготована. А что ожидало меня? Бесконечно долгие и однообразные годы, проведенные в маленькой деревушке, где мое светское бытие будет ограничиваться вечерами, подобными сегодняшнему? Что ж, в принципе, такая жизнь могла быть достаточно приемлемой. К тому же меня окружали бы люди, к которым я искренне привязана…
Но неужели же я тут и состарюсь?
Мне почему-то было очень грустно. Иногда, оглядываясь назад, спрашиваешь себя, не предвидела ли я тогда, пусть на уровне подсознания, все те события, которым уже было предназначено разрушить до основания мою мирную жизнь.
Меня все больше охватывало смутное беспокойство. Когда отец возвращался из поездок за рубеж, я забрасывала его вопросами. Он бывал при прусском и датском дворах, а также при самом пышном из всех - дворе Наполеона Третьего и его обворожительной супруги, императрицы Евгении. Он описывал величие этих дворов, манеры и обычаи знатных вельмож, сильных мира сего. Его описания были такими красочными, что я будто воочию видела богатые фиолетовые и золотые одеяния особ королевской крови, мягкие пастельные тона французских особняков и более грубые сочетания цветовых пятен при германских дворах. Мне безумно хотелось посмотреть на все это своими глазами. Моей тайной мечтой было добиться признания в качестве великой художницы, ни в чем не уступающей своему отцу, а вслед за признанием посетить весь этот сказочный мир. Родись я мужчиной, вполне возможно было бы на это рассчитывать, но я была заточена в женское тело и пребывала в том мире, который мужчины создали только для себя. У женщины в нем имеется свое особое предназначение. Она необходима для воспроизводства рода, и при этом служит весьма приятным развлечением. Кроме того, она является живым украшением дома своего повелителя, помогает ему решать жизненные проблемы, поддерживает его в трудные минуты, но всегда стоит несколько позади, чтобы каким-то образом не затмить, упаси боже, сияющее величие главного действующего лица.