Как уже было сказано, в толпе, значительную часть которой составляли взволнованные вкладчики, циркулировали самые тревожные слухи не только относительно истинных обстоятельств происшедшего с их президентом, но и относительно дальнейшей судьбы их вкладов. Не мог же, в конце концов, покойник взять их с собой! Или таки взял?! Короче говоря, когда в дверях храма показалась закутанная черной траурной вуалью одинокая вдова и начали подавать катафалк, толпа любопытных налегла чересчур сильно и на несколько секунд оцепление было прорвано. Десятка два особенно ажитированных вкладчиков ринулось к полированному гробу, словно и в самом деле вознамерившись выяснить, каково самочувствие покойника.
В этот момент Маша оказалась непосредственно около женщины в вуали, которая, видимо, в полуобмороке вдруг начала падать прямо на нее, а так как вся охрана была занята восстановлением порядка и оттеснением публики от катафалка, то Маше ничего не оставалось, как подхватить женщину в свои объятия.
- Благодарю вас, - пролепетала та.
Даже через вуаль просвечивала ее убийственная бледность.
- Примите мои искренние соболезнования, - поспешно отозвалась Маша и бросила быстрый взгляд в сторону восседавшего на помреже оператора, который вместе с режиссером были блокированы толпой и оцеплением на некотором удалении от нее, но делали ей отчаянные знаки, что она в кадре и может начинать работу.
- Прошу вас, только два слова! - со всей возможной нежностью обратилась Маша к женщине, которую все еще сжимала в своих объятиях.
Эту профессиональную просьбу она научилась выговаривать виртуозно - в любых вариациях и с учетом любой ситуации. Чтобы научить ее произносить эти нехитрые слова, Артему Назарову пришлось немало потрудиться. Зато теперь она выговаривала их так проникновенно, словно они выходили из самого нутра - из ее сердца, печенки, легких. Она могла обратиться с этой просьбой к кому угодно, не смущаясь никакими обстоятельствами. Даже если бы оказалась возле бьющегося головой о стену преступника, которому объявили, что его через пять минут расстреляют, она бы без запинки молвила:
- Прошу вас, только два слова!.. Однако далеко не всегда все шло так гладко.
- Я не хочу говорить с вами. Я вообще ни с кем не хочу говорить! - всхлипнула вдова.
Вот тут-то Маше и пришлось пустить в ход все свое обаяние, а главное, способность мгновенно ориентироваться. Последнему не смог бы научить ее никто - даже такой профессионал, как Артем Назаров. Это исключительно являлось ее собственным природным даром.
Маша не только не делала никакой попытки выпустить вдову из своих объятий и передать кому-нибудь из ее ближайшего окружения. Напротив, она еще крепче обняла ее и нежно поглаживала ее дрожащие плечи, словно могла оградить от жестокости окружающего мира. Она извлекла откуда-то белоснежный платок и помогла утереть женщине слезы.
- Только два слова, - по-сестрински прошептала Маша, сознавая, что в настоящий момент обе уже находятся в прямом эфире и многие миллионы телезрителей наблюдают эту трогательную сцену.
- Хорошо, - прошептала в ответ женщина.
- У вас было ощущение, что должно произойти что-то подобное? - спросила Маша.
Про себя она уже начала вести отсчет времени, зная, что на прямое включение отводится только шестьдесят секунд.
- Он не сделал никому ничего плохого, - ответила вдова. - Он и мухи не обидел.
- Что вы почувствовали, когда узнали об этом?
- Я подумала - это шутка. Он любил пошутить.
- А потом?
- Потом я поняла, что это не шутка.
- Где вы находились в тот момент? Вы его видели?
- Мне сказали, что у меня не будет неприятностей. Ни у меня, ни у детей. У нас ведь трое детей.
- Это связано с его работой? Ходят слухи, что…
- Мне сказали, что у меня не будет неприятностей! - повторила женщина, беспокойно озираясь.
В следующее мгновение Машу саму подхватили под руки и, оторвав от вдовы, мягко отволокли в сторону. Тем временем гроб уже погрузили в сверкающий черный лимузин, который, проследовав по коридору в толпе, занял место во главе длинного траурного кортежа, взявшего курс на Ваганьково. Маша взглянула на оператора и режиссера. Оба закивали:
- Снято!..
Когда кортеж исчез, толпа еще некоторое время стояла словно в растерянности. Потом символический гроб, а также крышку от него бросили на тротуар и стали жечь с досады рекламные листки с портретом президента акционерного общества. Рядом с портретом были напечатаны таблицы, где указывались процентные прибыли по вкладам.
"Скоро начнут жечь и кредитные обязательства, как раньше жгли партбилеты", - подумала Маша.
К ней подошел режиссер, присланный из главной редакции, и сунул ей в руки текст, который нужно было зачитать перед камерой для завершения репортажа о похоронах.
Пробежав глазами заготовленный в редакции комментарий к чрезвычайному происшествию в акционерном обществе, Маша брезгливо поморщилась. Читать в эфир подобную дешевку после того, как ей только что удалось сработать эксклюзивное интервью с вдовой и миллионы телезрителей воочию увидели на своих экранах настоящее человеческое горе! Пусть эта женщина была вдовой президента акционерного общества, вокруг которого разрастался финансовый и политический скандал, - она была несчастной матерью, просто женщиной, к тому же, напуганной до смерти!.. При всем при том, в отличие от телезрителей и умников из редакции, всего несколько минут назад Маша собственноручно промакивала ее слезы (самые настоящие, а не фальшивые!), видела ее побелевшее лицо и полные ужаса глаза. Эта женщина доверчиво бросилась в объятия Маши, словно искала у нее защиту, а у нее, у Маши Семеновой, еще хватило в такую минуту совести донимать несчастную идиотскими вопросами… Словом, если после всего этого, на фоне толпы вкладчиков со своими плакатиками-картонками и бумажными факелами, Маша начнет распространяться о правах человека и экономических реформах, действительно трагическая ситуация превратится в очередной фарс и пошлятину, а все ее усилия сделать честный репортаж пойдут насмарку.
Этими соображениями Маша поделилась с режиссером.
- Вы только поглядите, что здесь написано! - воскликнула она и процитировала: "…покойный, которого отличала любовь к простому человеку и активная гражданская позиция, был бы рад увидеть столько благодарных лиц, которым он дал надежду на оздоровление нашей экономики…"
- Ну и что? - удивился режиссер.
- Как что?! Единственное, чему, я думаю, действительно был бы рад покойный, так это тому, чтобы не лежать в данный момент там, где нельзя, как говорится, ни сесть ни встать. И уж во всяком случае не был бы рад видеть эти "благодарные" лица… А те в свою очередь выглядели бы еще более благодарными, если бы имели не "надежду на оздоровление", а надежду вернуть назад свои кровные денежки - хотя бы и без навара…
- Какая разница? - удивился режиссер, начиная раздражаться. - Просто отбарабань по бумажке этот чертов текст и дело с концом!.. Мне еще лететь на пресс-конференцию в Дом правительства.
- Не стану я нести перед камерой эту чушь, потому что… - упрямо начала Маша, опуская микрофон.
- Ах не станешь… - перебил режиссер. - Тогда можешь считать, что твоего духа в эфире больше вообще не будет! Это я тебе по-дружески говорю.
Маша беспомощно оглянулась на оператора и помрежа, которые отвели глаза. Только на одну секунду она представила себе, что ее действительно могут отстранить от эфира. Пусть даже не на веки вечные. Хотя бы ненадолго. Она только-только почувствовала прелесть работы. Что же ей останется - днем снова быть девочкой на побегушках, а ночью вымывать из себя въедливое семя Эдика?
- Ты меня поняла? - поинтересовался режиссер. Маша молча заняла позицию перед камерой и, поднеся микрофон к губам, прочла заготовленный текст.
- Снято, - кивнул оператор.
- Что и требовалось доказать, - сказал режиссер и, спокойно развернувшись, направился к служебному "рафику".
Глядя ему вслед, Маша ожесточенно притопнула ногой. Потом еще раз. В результате подломился каблук. Выругавшись, Маша сунула микрофон помрежу и заковыляла по направлению к метро.
XVI
- Разрешите, я вам помогу? - услышала она рядом и почувствовала, как кто-то заботливо взял ее под руку.
Досадливо поморщившись, она оглянулась и тут же ощутила, как щеки становятся красными.
На нее смотрел молодой и по-русски говорящий Микки Рурк. Та же кривая усмешка. Те же знающие апостольские глаза и высокий, практически гроссмейстерский лоб… Но иллюзия полного сходства сохранялась не больше нескольких секунд. Хотя очарование не исчезло.
- Не думаю, что ему теперь лучше, чем нам, - сказал он, очевидно имея в виду виновника сегодняшнего столпотворения.
Вместо ответа Маша сняла туфлю и занялась осмотром скособочившегося каблука.
- Черт, - проговорила она, держа ногу на весу. - И вот так целый день!
Он продолжал крепко держать ее под руку.
- Борис Петров, - спокойно представился он.
- Какой еще Борис Петров? - проворчала она. - Кто вы такой?
- Я служу в милиции. Мент, то есть, - так же спокойно ответил он
- Что-то непохоже, - снова проворчала она, но на этот раз уже не так строго.
- Тем не менее это так. - Он пожал плечами.
- Значит, почти коллеги, - улыбнулась она.
- Да, - просто сказал он. - Я вас узнал. Она молчала. Впервые ее узнавали на улице.
- Когда я вас увидел на экране, - продолжал он, - мне сразу захотелось увидеть эти губы и эти глаза в естественных условиях. Я рад, что мне представилась такая возможность. Я думаю, что каждый мужчина, когда смотрит на вас, думает об одном.
- О чем же?
- Вы действительно этого не знаете? - удивился он с неподдельной наивностью и тут же усмехнулся своей кривой усмешкой.
И ему удалось-таки ее смутить. Она промычала что-то нечленораздельное.
- Уверяю вас, - продолжал он, и в его тоне появились покровительственные нотки, - в этом нет ничего плохого.
Она заставила себя посмотреть ему прямо в глаза. Он ответил ей спокойным взглядом, в котором несомненно присутствовал нагловато-вульгарный оттенок. Как, впрочем, и у оригинала.
- Вам, конечно, говорили, что вы как две капли воды похожи на Микки Рурка, - сказала она, не то одобряя это сходство, не то осуждая.
- Только об этом и слышу, - усмехнулся он. - Мне это не мешает. И службе тоже.
- Ну об этом судить вашему начальству, - холодно заметила она
- Не спорю, - кивнул он, игнорируя похолодание. - Да! - с серьезным видом спохватился он, словно забыл сказать что-то очень важное, - еще у вас прекрасная грудь. В этом смысле вы как две капли воды похожи на Мерилин Монро. Вам, полагаю, это тоже не мешает… А вот какого мнения на этот счет ваше начальство?
Его слова были нестерпимо пошлы, но зато от его рта Маша не могла оторвать взгляда.
Когда ей наконец это удалось, она кое-как присобачила каблук на прежнее место и надела туфельку.
- Как бы там ни было, - продолжал Микки Рурк, он же Борис Петров, - и вас, и меня свело здесь одно и то же общее дело.
- Ну не знаю, - сказала Маша Семенова. - То есть я хочу сказать, что не знаю, зачем здесь вы… Вы что, расследуете это дело? Вы собираете информацию? Может быть, у вас есть какие-то версии происшедшего? Вы из отдела по борьбе с организованной преступностью? Где вообще вы работаете?
Он сунул руки в карманы и рассмеялся.
- Вот это скорострельность! Нельзя ли помедленнее задавать вопросы?
- Можно и помедленнее, - насупилась Маша.
Он дотронулся до ее руки, а она поспешила отстраниться.
- Я работаю в районном отделении милиции простым следователем, - сказал он. - И никаких версий у меня нет. Вас только это интересует?
Маша Семенова снова остановила взгляд на его губах, но ее, по-видимому, зациклило в репортерском режиме. По крайней мере, вопросы, которые выскакивали из нее, словно шарики, были довольно глупы.
- Так, значит, вы все-таки занимаетесь убийствами. А какими именно?
Он снова засмеялся.
- Просто убийствами. Убийствами со смертельным исходом.
- Я не совсем правильно сформулировала вопрос, Борис… - смущенно сказала она. - Я имела в виду… - начала она и запнулась.
Он снова взял ее под руку, словно желая ободрить, и на этот раз она не отстранилась.
- Чем только не приходится заниматься, - серьезно сказал он. - В основном это бытовые преступления. Например, мать четверых детей вонзает в сердце мужу, которого должна была любить и почитать, кухонный нож, когда тот пропивает ее обручальное кольцо. Это и понятно. Развод куда менее эффективен.
- Мужчины, конечно, не так жестоки.
- Отчего же. Случается, отец семейства душит жену, которую должен был любить и почитать и которая выпила лишний стакан портвейна, пока он выходил за спичками.
- Вот видите.
- Вижу. В семейной жизни главное - терпение.
- А вы сами-то женаты? - спросила Маша.
- Никак нет, - ответил Борис Петров и, слегка покраснев, быстро переспросил:
- А вы замужем?
- Естественно, - ответила она.
Он покраснел еще больше, однако по-прежнему в упор смотрел на Машу, словно решив продолжать общение, несмотря на определенное разочарование по причине обнаружившегося дефекта.
- Вы не едете на Ваганьковское? - осведомился он.
- Нет, - сказала она. - На сегодня с меня хватит.
- Можно вас подвезти? - спросил он, показывая на ее сломанный каблук.
Маша кивнула. Она словно заранее знала, что ответит согласием на подобное предложение. Проблема выбора как бы изначально отсутствовала. Единственное, о чем она думала, так это о его смелой и горячей ладони, которая поддерживала ее под локоть.
- Куда прикажете? - спросил он, усадив ее в свой милицейский "жигуленок".
- Если можно, на улицу Горького. Мне нужно купить новые туфли, - сказала она.
- Можно, - энергично кивнул он, круто тронув машину с места.
- И вас не тошнит каждый день иметь дело с подобным, Борис? - спросила она, имея в виду его работу.
- А вас, Маша? - резонно поинтересовался он.
- Это наша жизнь, - вздохнула она.
- То-то и оно.
Машу уже не раздражала малосодержательность их беседы. Она любовалась, как его длинные поджарые ноги точными и едва уловимыми движениями касаются педалей, левая рука свободно управляется с рулем, а правая небрежно владеет рычагом переключения скоростей.
Пожалуй, они действительно жили общей жизнью, делали общее дело. Разница лишь в том, что Борис Петров не тащил за шиворот посторонних, чтобы те посмотрели, какое дерьмо ему приходится расхлебывать, а Маша Семенова ежедневно демонстрировала это самое дерьмо миллионам телезрителей да еще и, зачастую, с дерьмовыми комментариями… Однако ж ее не тошнило, и она не бегала по этой причине из студии в женский туалет.
Она искоса посматривала на нового знакомого, прекрасно понимая, что села к нему в машину только из-за его сходства с обольстительным американским актером.
Однако ей было совершенно непонятно, с какой стати ее принесло на улицу Горького в кошмарно дорогой обувной магазин и зачем она купила дико дорогие туфли, выложив за них деньги, которые обязалась присовокупить к семейному бюджету. Как она объяснит Эдику, почему не отправилась в мастерскую и не отремонтировала туфли, которые можно было еще носить и носить?.. Впрочем, она почему-то была уверена, что на этот раз не станет отчитываться перед супругом, а тот не отважится донимать ее расспросами.
В машине Маша и не заметила, когда перешла с Борисом Петровым на "ты". Она осознала это только в магазине, когда, рассматривая в огромное зеркало новые туфли, услышала за своей спиной его восхищенный голос.
- Какая у тебя роскошная …!
Это прозвучало с такой искренней непосредственностью, что Маша не потрудилась возмутиться.
- Лучше взгляни на туфли. Они тебе нравятся?
- Нет уж, - смущенно ответил он, - лучше я подожду тебя в машине…
И, ожесточенно толкнув сверкающую стеклянную дверь, вышел на улицу.
Она смотрела ему вслед и с удивлением чувствовала, как ее трусики горячо увлажняются.
- Борис, - сказала она, усевшись рядом с ним на сиденье и крепко сжав бедра, - я опаздываю. У меня еще срочная работа в студии…
Он коротко кивнул и направил машину в Останкино. Всю дорогу они молчали, а когда она собралась вылезти, он взял ее за руку и хрипловато спросил:
- Ты когда линяешь с работы?
Маша пожала плечами. "Линять" или "уходить" - какая к черту разница? Если бы даже он выразился "по-матушке", это не остудило бы ее разгоряченного лона.
- Может, сходим куда-нибудь… - предложил он. - В "Макдоналдс", что ли?
Только "Макдональдса" ей и не хватало для полного счастья. Тем не менее она кивнула. Выбора у нее не было. Что же, пусть сначала будет "Макдональдс". Ради такого дела она даже была готова посетить сосисочную у Савеловского вокзала.
- Я линяю в шесть, - сказала она.
- Понято, - кивнул он.
* * *
Борис Петров дожидался ее после работы уже не на милицейском "жигуленке", а на личном. Голос его был все так же хрипловат. Может быть, даже немного больше, чем днем. А она ощущала все тот же жар.
- Кажется, наши планы изменились? - заметила она, сев в машину.
- Я решил, что лучше посидеть у меня, - сообщил он и, показав глазами на заднее сиденье, добавил: - Я думаю, ты проголодалась. Можешь начать прямо сейчас.
На заднем сиденье лежало несколько фирменных бумажных пакетов с гамбургерами, жареным картофелем и пирожками с грибами, которые еще были теплыми и распространяли характерный запах.
- Я потерплю, - мужественно заявила Маша.
Почему это мужчина заранее считает себя вправе распоряжаться и во всем подавлять волю женщины? Последовательная и бескомпромиссная борьба с мужским насилием - вот что может оставить женщине шанс сохранить свою индивидуальность. Об этом они с Ритой Макаровой много говорили. Единственная ситуация, когда мужчине можно позволить подобную самонадеянность, - если до того, как он успел положить на женщину глаз, она сама решила его трахнуть. Маша была вынуждена признать, что сейчас был как раз такой случай.
- Ни в коем случае! - запротестовал Борис Петров.
Он взял один из бумажных, излучающих тепло пакетов с американской национальной жратвой и поместил его Маше на живот.
- Поедим, - предложил он, - и поедем.
Они слегка перекусили, причем он не делал попытки взять ее за руку или положить ладонь на колено.
- Мы едем или нет? - не выдержав, поинтересовалась Маша.
Через десять минут они были у него дома.