После рассказа ле Ардуа Франсуаза больше стала обращать внимание на г-на де Берсенэ. Когда его боли давали ему маленькую передышку, г-н де Берсенэ вновь появлялся среди гуляющих по большой аллее. Франсуаза видела его почти каждое утро, когда он направлялся туда, прихрамывая и опираясь на трость. Он часто менял свои трости, палки и набалдашники - единственную роскошь, которую он себе позволял. Каждый раз встречаясь, Франсуаза де Клере и г-н де Берсенэ беседовали между собой. Сначала они останавливались: он стоял, положив обе руки на трость, она - перебирая пальцами серебряный цветок своего пояса. Затем мало-помалу они делали несколько шагов вместе и, наконец, переходили гулять в боковую аллею, более спокойную и менее людную.
- Не следует, - говорил, смеясь, г-н де Берсенэ, - чтобы вас видели вместе с подагриком. Подобного рода контрасты людям, тонко чувствующим, портят прогулку, а такие, быть может, еще существуют.
Они прогуливались то вдоль лужаек, то вдоль решеток, окаймляющих плющевой стеной сады особняков. Франсуаза срывала иногда один из полированных листиков плюща. Проносился мимо велосипедист, стремительный и сгорбленный, лениво проезжала наемная карета, а молодая девушка и старик не замечали их, увлекшись интересным разговором. Г-н де Берсенэ оказался искусным рассказчиком. Он поведал ей тысячу вещей, забавлявших Франсуазу. Большой мастер словесных портретов, он изобразил Франсуазе прежде всего тех людей, которых она знала, рисуя их мелкими штрихами, лучшие из которых он сопровождал сухим постукиванием своей трости по тротуару. Он слегка выпрямлял свою сгорбленную фигуру, и Франсуаза видела смех в его лукавых глазах. Он находил г-на де Бокенкура грубым и мягко отмечал такую черту его характера. Г-н де Серпиньи особенно возбуждал его остроумие. От них он переходил к другим, которых Франсуаза не знала. Он вызывал в ней интерес к ним. Г-н де Берсенэ, вращавшийся в высшем обществе, встречался также и с поэтами, романистами, писателями, политическими деятелями, со всеми остроумными женщинами и умными мужчинами, каких Париж мог насчитать за пятьдесят лет. И все же он находил простое и нежное удовольствие в беседе с никому неведомой девушкой, потому что его привлекали ее открытый взгляд и слегка печальная улыбка.
Однажды утром, когда они расставались, по обыкновению, на углу улицы Малахова, Франсуаза сказала ему:
- Вы знаете очень много, г-н де Берсенэ.
Г-н де Берсенэ с усилием поднял свою трость к Триумфальной арке, которую он называл Вратами Парижа, и ответил:
- Париж взял мою жизнь; справедливо, что он отдал мне взамен частицу своей, - он вздохнул. - Узнать Париж! Для этого понадобилось пятьдесят лет смотреть на лица и разговаривать… Ах, Париж, Париж! - И он с чувством постучал о землю своей тростью.
В другой раз после более продолжительной, чем обычно, беседы она спросила его:
- Почему вы не женились, г-н де Берсенэ?
Он остановился, поднял глаза на молодую девушку и с минуту не отвечал:
- Вы хотите знать? Ну, хорошо! Из всех женщин, которых я встречал, я не нашел ни одной, с которой бы захотел провести вместе всю жизнь, все свои годы и все свои дни.
Франсуаза де Клере улыбнулась.
- Да, я человек прошлого века. Брак казался мне вещью прочной и окончательной. В старину женились раз и навсегда. Плохо ли, хорошо ли, человек до конца нес свой жребий. Было делом чести принимать с достоинством свою судьбу. Даже когда случался супружеский скандал, муж старался соблюсти приличия. Теперь смотрят на вещи иначе. Таким образом, нашли способ превратить брак в какое-то временное испытание, что успокаивает людей, вступающих в него. В наши дни понадобился не более и не менее как развод, чтобы мужчины решались на брак, и если я не женился, то потому, как вы теперь видите, что во мне соединились качества мужа, каких сейчас больше не встретишь.
Они расстались. На углу улицы Вильжюст Франсуаза встретила Конрада Дюмона. Художник поздравил ее по поводу флирта с князем де Берсенэ. Дюмон всюду рассказывал, что девица де Клере находится в самых близких отношениях со старым князем и что они встречаются в маленькой квартирке у Булонского леса. Да, если тетушка Бриньян предпочитала любить молодых людей, то племянница поступала наоборот!
Франсуаза уже несколько дней не встречала по утрам князя де Берсенэ. Она узнала от ле Ардуа, что он опять страдает от своих болей. Франсуаза тосковала по бесконечным разговорам с г-ном де Берсенэ. Между тем ей следовало сделать визит на Анри Мартен. Она уже уклонилась два раза от обеда у г-жи де Бокенкур; г-жа Бриньян ездила туда в одиночестве. Откладывать больше она не могла и поехала в мастерскую г-жи де Бокенкур.
Франсуаза застала ее за мольбертом. Букет из роз, стоявший на столе, служил ей моделью, и г-жа де Бокенкур с трудом воспроизводила его на своем холсте. Увидев Франсуазу, г-жа де Бокенкур перестала писать. В своей длинной серой блузе, с гладкими волосами и покрасневшими веками она напоминала работницу с фабрики папаши Дюруссо.
- Ах, Франсуаза, как мило, что вы зашли! Эти цветы приводят меня в отчаяние!
И она показала на свою работу - жалкое подобие оригинала. Франсуаза склонилась к мольберту.
- Нет, не смотрите, Франсуаза. Полюбуйтесь лучше на это чудо. - И г-жа де Бокенкур повела молодую девушку в угол мастерской.
На деревянной подставке стояла большая плетеная корзина из фаянса. Круглые яблоки, неровные фиги, удлиненные груши и тяжелая виноградная кисть наполняли ее. Залакированная точными и живыми красками, глиняная корзина с вечно спелыми плодами выглядела очаровательно и немного иронично - своего рода корзина Тантала.
- Это работа Андреа де ла Роббиа, которую принес мне мой друг, г-н де Гангсдорф. Он нашел ее в окрестностях Венеции, на одной старой патрицианской вилле, на берегу Бренты. Не прекрасно ли? - И г-жа де Бокенкур коснулась блестящих и твердых плодов концом своей кисти, словно желая обласкать их контур и подчеркнуть превосходный цвет. - Славный Гангсдорф так мил. Надо будет вас познакомить с ним. Он большой любитель стекла. У него есть удивительные образцы в его венецианском дворце. Он очень хотел бы быть вам представленным. Подумать только, внучка Гектора де Клере, одного из богов стекольного искусства! Мы ему много говорили о вас. Он большой друг г-на де Серпиньи. Он даже в Париж приехал отчасти для того, чтобы посмотреть изделия его новых печей. Я очень, очень хотела бы, чтобы он вам понравился, моя дорогая Франсуаза, очень…
И она посмотрела на девицу де Клере своими прекрасными усталыми глазами под утомленными веками.
- Вы очень добры, дорогая, заботясь обо мне, - ответила Франсуаза.
- Дорогая, эта мысль принадлежит не всецело мне одной… - она не договорила, разглядывая корзину с фруктами. Наконец, она продолжила: - Что вы делаете сегодня? Хотите отправиться со мной в Лувесьен? Работы г-на де Серпиньи заинтересуют вас. Он будет, я уверена, очень счастлив их показать вам. Он говорит, что вы его не любите, но что он питает к вам самое искреннее уважение. Чего бы только не сделал он для внучки великого стекольщика! Он имеет большое влияние на г-на де Гангсдорфа.
Франсуаза вежливо отказалась. Она обещала пойти с г-жой Бриньян проведать г-на де Берсенэ. Он чувствовал себя немного лучше и уже вставал с постели. Вернувшись домой, Франсуаза застала г-жу Бриньян в капоте, поджидавшую ее к завтраку. Ее волосы, только что выкрашенные, пылали как огненное золото. Она находилась в веселом и бодром настроении. В три часа они уже стояли у дверей г-на де Берсенэ. Он занимал на шестом этаже небольшую квартиру, чистую и скромно обставленную. Г-н де Берсенэ лежал на диване. Около него на стуле стояла его трость. Он держал их целую коллекцию, наполнявшую высокую китайскую вазу в углу. Среди них встречались весьма ценные и редкие работы, отделанные золотом, с дорогими камнями или фарфоровые.
Он указал на них, смеясь, Франсуазе де Клере.
- Скажите мне, милая моя, какую из них взять мне в первый раз, когда я вновь отправлюсь на нашу аллею, камышовую, терновую или из индийского тростника? - Он шутил, но, вероятно, боль в суставах его еще не отпустила. Узлы на его руках увеличились. Он с усилием поднял книгу, готовую выскользнуть из рук, затем опустил их на одеяло, гревшее его вытянутое тело. - Маленький Буапрео не лишен таланта. Здесь у меня лежит его последний роман, присланный им мне, где есть хорошие вещи. Он иногда навещает меня, хотя и не любит больных. Он славный мальчик.
- Красивый мальчик, - почти непроизвольно произнесла г-жа Бриньян со вздохом.
Она одно время увлекалась им и делала ему авансы, на которые не скупилась для тех, кто ей нравился. Буапрео отвечал на них довольно приветливо. Г-жа Бриньян занимала его. Она проявляла инициативу, и Буапрео не сопротивлялся, когда однажды вдруг заметил взгляд Франсуазы де Клере на него и на г-жу Бриньян во время их жаркой беседы. Глаза ее стали так печальны, что тронули Буапрео. Он понял, насколько его присутствие тяготило бы молодую девушку, если бы он сделался любовником г-жи Бриньян. Он слегка испытывал к девице де Клере чувство нежной симпатии, не переходившее в любовь, но захватившее частицу его сердца. Поэтому он потихоньку отдалился от г-жи Бриньян. Франсуаза отметила его душевную тонкость и испытывала к нему за нее благодарность. Между ними возникло нечто вроде дружеского союза. Они встречались в свете, и он иногда посещал ее. Наряду с ле Ардуа он единственный мужчина, с которым она держалась свободно.
Пока Франсуаза и г-н де Берсенэ беседовали о Буапрео, г-жа Бриньян прошлась по гостиной, обставленной довольно просто: несколько предметов старинной мебели, уцелевших от распродажи имущества Берсенэ, портреты, фотографии. Г-жа Бриньян обратила внимание на одну из них, изображавшую женщину с правильными и красивыми чертами лица. Платье в стиле Второй Империи открывало ее обнаженные плечи.
- Кто эта красивая дама, князь? - спросила г-жа Бриньян, указывая на фотографию.
- Там? Графиня Роспильери, знаете, та, что была любовницей императора. Я был с ней немного знаком.
- Мой отец тоже, - заметила Франсуаза де Клере.
И она рассказала г-ну де Берсенэ историю бретонского простонародного происхождения знаменитой графини. Г-н де Берсенэ, слушая Франсуазу, разволновался. Его маленькие умные глаза загорелись от интереса и любопытства, которые в течение полувека делали его внимательным к событиям и людям Парижа, где всегда можно найти нечто неизвестное, как самые блистательные, так и самые смиренные тайны. И он посматривал на свою трость, лежавшую рядом с ним, как если бы хотел с ее помощью приподнять свое тщедушное тело и отправиться на розыски прекрасной графини, которая там жила еще, быть может, и воспоминание о которой Франсуаза снова пробудила в нем.
Выйдя от г-на де Берсенэ, Франсуаза и г-жа Бриньян расстались. Г-жа Бриньян позвала извозчика - она спешила на прием к г-же Потроне, где очень рассчитывала встретить молодого Антуана де Пюифона. Франсуаза возвратилась пешком на улицу Вильжюст.
Несколько раз по дороге она невольно вспомнила разговор с г-жой де Бокенкур о г-не де Гангсдорфе, который был другом г-на де Серпиньи.
Глава шестая
Род Серпиньи начался в 1569 году с Люка де Серпиньи - захудалого дворянчика, который прославился тем, что в вечер битвы при Монконтуре убил собственной рукой одного из гугенотских капитанов, Жиля де Габодана. Надо сказать, что он убил его, безоружного, пистолетным выстрелом в спину, за что получил должность капитана стражи королевских покоев. Он не остановился бы на самом пороге своей фортуны и перешагнул бы его, если бы однажды, спускаясь по лестнице Лувра, не оступился, скатившись вниз по ступенькам так неудачно, что его подняли внизу с треснувшим черепом и сломанным спинным хребтом. Сто лет спустя действует уже другой Серпиньи, военный наместник короля, отличившийся в голландской кампании и умерший в глубокой старости. Его сын, граф де Серпиньи, был послом регента и заслужил королевский орден, являясь одним из самых бесстыдных аферистов банка Джона Лоу, где заработал целые возы золота. Из двух братьев Серпиньи, живших в то время, когда вспыхнула революция, один эмигрировал, а другой - остался во Франции. Последнего - генерала республиканской армии Наполеон возвел в сан князя де Пранцига. Что касается эмигрировавшего, то он служил Бурбонам с большей верностью, нежели блеском, и Людовик XVIII счел, что достаточно вознаградил его, женив в 1822 году на Екатерине Базуш, дочери Базуша, своего бывшего повара, который раньше него возвратился во Францию и до такой степени разбогател, что умер кавалером ордена Почетного Легиона, мэром своего округа и тестем не только графа де Серпиньи, но и маркиза де Бокенкура, после того как выдал за последнего свою вторую дочь. Толстый Фульгенций де Бокенкур обязан этим двум бракам тем, что являлся кузеном Жака де Серпиньи, каковое родство позволяло ему говорить о праве прибавить в их семьях к красной ленте несколько голубых.
Однако подобный неравный брак только раздражал Жака де Серпиньи, поскольку он не имел никакой выгоды. Деньги девиц Базуш растаяли в руках мужей, как жир в отцовских кастрюлях. Родители Жака де Серпиньи и Фульгенция де Бокенкура прикончили фрикасе так удачно, что ко времени достижения своего совершеннолетия Жак де Серпиньи получил лишь то, что ему перешло от матери. Наследство составляло около двадцати пяти тысяч франков включая доход от дома на Лильской улице, где старый граф де Серпиньи занимал лучшую квартиру. Сын не посмел его оттуда выселить, как ему хотелось, но потребовал плату. Старик торговался о цене упорно, с криками, словно с него сдирали кожу. Он и в самом деле имел такой вид со своим лицом, на котором кожа лупилась и постоянно докрасна воспалялась. Упрямый и грубый, он все же смирил свой нрав перед вежливой, неумолимой и отточенной холодностью сына. Вообще говоря, они виделись редко и предпочитали сообщать друг другу, что нужно, письменно. Письма отца отличались резкостью и сварливостью, ответы сына - остротой и желчью. Они не любили друг друга. Единственное, в чем они сходились, - в чувствах к старшей линии Серпиньи, представленной князем де Пранцигом, бывшим главным конюшим императора Наполеона III. К нему тем не менее перед началом осады Парижа отослал г-н Серпиньи своего сына, которому исполнилось тогда двенадцать лет. Князь де Пранциг после крушения Империи удалился в Англию. Жак де Серпиньи переплыл пролив и прибыл в Торквей, где проживал его дядя, только что перед тем вторично женившийся. Что касается графа де Серпиньи, то он не захотел уезжать из Парижа и отказался упрямо продолжать жить на Лильской улице в своей квартире под бомбами. Он послал князю де Пранцигу несколько писем, содержавших резкую критику свергнутого режима. Тот не удостоил его ответом. Графу де Серпиньи было уже не до того. Во Франции победила Коммуна. Воцарились голод и хаос. Небо побагровело от пожаров, убивали всех без разбора. Такая же трагическая участь ждала и де Серпиньи. Федералисты уже вымазали керосином его дом на Лильской улице, но ему повезло. Версальцы освободили обитателей квартала. Г-н де Серпиньи вышел на улицу. Генерал ле Ардуа, командовавший войсками, узнал г-на де Серпиньи. Бравый генерал расстреливал дюжину коммунаров, захваченных с оружием в руках. Пленники вели себя доблестно. Их поставили к стенке. Один из них, высокий рыжий детина, стоял спиной к самой двери дома г-на де Серпиньи. Одна из пуль, пронзивших его, врезалась в деревянную створку двери, и всякий раз, когда Серпиньи возвращался домой, он вспоминал эту сцену. Когда его сын Жак приехал из Англии, отец показал ему трагический след тех дней, хотя встреча с сыном не принесла ему радости, да и сын отвечал ему тем же. Г-н де Серпиньи нашел мальчика достаточно подросшим, окрепшим и отдал его на обучение к иезуитам. В колледже Жак де Серпиньи с нетерпением ожидал часа освобождения от ненавистного заведения. Однако жизнь у отца, которую по окончании занятий ему пришлось вести, стала немногим лучше. Отец ничего не предпринимал, чтобы сын имел какую-нибудь специальность. Мало того, ни военная, ни судейская карьеры не нравились старику. Что касается дипломатии, то, по его мнению, она хороша только тогда, когда служат при короле. Республика же не такая вещь, чтобы стоило за нее представительствовать. Сыну приходилось дожидаться лучших дней, а в ожидании молодой Серпиньи сильно скучал, не имея свободы и денег. Состояние матери, хотя и незначительное, обеспечивало ему некоторую независимость, и поэтому он решительно потребовал его себе, как только достиг совершеннолетия. Граф де Серпиньи пришел в ярость от дерзости сына. И спор между ними велся жестокий и упорный. Сын добился своего.
В двадцать один год Жак де Серпиньи обладал стройной худощавой фигурой, светлыми волосами и серыми глазами. Его ловкие, точеные и холеные руки с заостренными и блестящими ногтями умели хорошо рисовать. Он прекрасно говорил. Готовый на все, практичный без меры, он имел вкус ко всему, особенно к коллекционированию. Он любил платить в обрез и отказывался без сожаления от того, что превосходило его средства. Когда он приобретал вещь дешево, он не привязывался к ней настолько, чтобы колебаться, если сбывал ее, тем более с выгодой. Старик Меньер, коллекционер, подружился с ним и научил его, как надо покупать. Продавать же он научился сам, инстинктивно. Он прекрасно излагал свои мысли на бумаге, а деловые письма составлял просто божественно. Любовь занимала его довольно мало, но свет его привлекал. Вращаясь в нем, он учился обращаться с людьми и с искусством, в котором достиг большого успеха. Известная природная наглость и умение управлять собой ему помогали. Он рано понял, как выгодно быть выделенным из общей массы, и обдуманно выделил себя. Он усвоил способ поведения, который стал для него обычным, особенно манеру говорить. Из оригинальничанья он довел свой голос, который и так отличался довольно высоким тембром, до острого фальцета. Его артистические наклонности составили ему репутацию среди людей, совершенно несведущих в искусстве, точно так же как его светское положение оказало ему пользу среди художников, которые тем охотнее сочли его своим, что его общество льстило их тщеславию. Он оправдал доверие, выпустив в 1886 году свой "Парадокс об искусстве стекла". Книжка представляла собой смесь забавных наблюдений и вычурной болтовни и свидетельствовала о действительном знании предмета. Впрочем, ее написанием он обязан был некоему г-ну де Гангсдорфу, большому любителю стекла, с которым случайно познакомился и который наряду со стариком Меньером стал его главным учителем. Искусство обжигания особенно привлекало де Серпиньи, в котором его больше всего интересовала химическая кухня, куда входили все тонкости фабричного производства вплоть до самой практической стороны дела. Вероятно, сыграло роль наследственное и косвенное влияние печной профессии деда его Базуша.