Время, когда они вместе работали в аптеке, кажется, прошло давным-давно. Мази, кипящая патока, имбирные шарики… Обо всем этом она думает чаще, чем ей хотелось бы. И повторяет себе, что именно потому, что сестра Зуана так умна и может что-нибудь заподозрить, надо ее остерегаться. Но дело не только в этом. Чувство, начинавшееся как тревога, постепенно переросло во что-то более неприятное, в сосание под ложечкой, не имеющее ничего общего с пустым желудком, а восходящее прямо к ощущению вины. Вины за то, что женщину, которая помогла ей, была с ней добра, понимала ее (лучше, чем родная мать, видит Бог), сочтут ответственной за то, что она ошиблась в ней, навлекла немилость на монастырь, а может, в какой-то степени, и за сам ее побег.
Такие мысли бесят ее, она гонит их прочь, но ночью, когда она лежит без сна, они возвращаются. Что, если Зуану накажут? Лишат привилегий, запретят работать над снадобьями, а то и отберут книги? Как она тогда будет жить?
Серафина решает оставить письмо, в котором объяснит, что ее побег не имеет к Зуане никакого отношения, что она все сделала сама. Однако она знает, что так будет еще хуже. Она бы молилась за нее, будь это возможно. Но как она может просить Бога о чем-либо сейчас? С ней обошлись несправедливо, но все ее обиды ничто в сравнении со злом, которое она собирается причинить.
Она еще раз закрывает глаза и пытается уснуть. Откуда-то из сада доносится вой и пронзительные вопли кошачьей драки. Ей нравится этот шум, он скорее бодрит ее, чем беспокоит. Подняв правую руку, она кладет ее себе на живот и чувствует плоскую пустоту над выпирающей тазовой костью и ручеек горячих и холодных мурашек, попеременно стекающих ей в пах. Так тому и быть. Пусть хоть само небо обрушится на их головы, назад пути нет.
Глава двадцать седьмая
О, никогда тебе не стать Его невестой, коли идешь проторенной тропой.
И не обманывай себя, без крыл на небо не подняться.
Но после смерти какой же прок в том, чтобы быть благой?
Голоса стихают, и арфа завершает песню. Явственный гул одобрения проходит по залу. В парлаторио яблоку негде упасть, все лучшие места заняли гостьи; повсюду колышется море из украшенных драгоценными камнями сеточек для волос, крахмальных воротников, разрезных рукавов и осиных талий, окруженных таким количеством атласа и парчи, что, стоит даме шевельнуться, как они шуршат, едва не заглушая музыку.
Перед ними, на специально отведенных скамьях, сидит Зуана и еще несколько монахинь хора, не участвующих в представлении. Их посадили лицом к сцене и спиной к зрителям не просто так, а чтобы они случайно не встретились взглядом с кем-нибудь из гостей-мужчин, которые толпятся в дальнем конце комнаты, неузнаваемые в масках и плащах; все это братья, отцы, дядюшки, кузены, а также те, кто, назвавшись родственниками в ответ на расспросы привратницы, пришли только затем, чтобы послушать пение, - весь карнавал они ходят по лучшим концертам города, и Санта-Катерина в этом году занимает в их списке далеко не последнее место.
Перед сценой монастырский хор и оркестр стоят лицом друг к другу, притворяясь, будто музицируют исключительно для себя. Руки сестры Пуриты замерли над клавиатурой органа, Лючия и Перпетуа согнулись над лютней и виолой, а Урсула не отнимает сложенных горстью ладоней от струн арфы, словно баюкая звуки, которые только что извлекла. У ее ног лежит флейта, на которой она будет играть позже. Это вызвало живейшую дискуссию на собрании, поскольку есть люди - как внутри монастыря, так и за его стенами, - которые считают неприличным для женщины публично играть на чем-либо при помощи рта. Так что присутствием этого инструмента на концерте слушатели обязаны красноречию сестры Бенедикты, а также ее едва завуалированным намекам на то, что без флейты один из ее самых популярных песенных циклов вряд ли вообще удастся сыграть.
Напротив оркестра сидит хор, все сорок сестер в свежевыстиранных платьях и отутюженных черных вуалях поверх покрывал, накрахмаленных оставшимся от выпечки яичным белком. А в переднем ряду, выделяясь белоснежными платьями, которые придают им что-то ангельское, расположились несколько послушниц, своим видом и голосами лаская слух и взор. Особенно одна.
Бенедикта дает ей знак. Когда она набирает полную грудь воздуха, все остальные, кажется, затаивают дыхание.
Вот я, ягненок малый,
Новая невеста Господа,
Живу в богатстве
И небесной страсти.
Слова присланы из Рима, их автор - один из новых папских фаворитов, но музыку - радостную, под стать голосу Серафины, - написала Бенедикта. Даже Зуана, обычно не слишком чувствительная к столь слащавым звукам, очарована. Она бросает взгляд на резное деревянное кресло, принесенное специально для этого случая из залы собраний, в котором сидит аббатиса, прямая, точно аршин проглотила, а ее белые руки лежат на коленях, как пара отдыхающих голубей. Именно она предложила этот текст как самый походящий для карнавала на том памятном собрании, когда столько копий было сломано из-за флейты. Не удивительно, что он завоевал всех, кроме Юмилианы и Феличиты.
Песня моя радует ангелов в небе.
Мой взор прикован
К солнцу рая,
А жизнь мою питает
Извечная краса.
Да, текст отвечает случаю как нельзя лучше: смесь невинности и страсти безотказно действует на сидящих в зале возможных послушниц и, что еще важнее, на их родителей. "Христос - единственный зять, который никогда не доставит мне хлопот". Эти слова произнесла самая знатная женщина Феррары, Изабелла д’Эсте, обвенчавшая двух из своих дочерей с Церковью. Заполучившему их монастырю несказанно повезло, ведь более щедрой патронессы не бывало во всей Италии. Но и Санта-Катерина со своей новой певчей пташкой тоже преуспеет.
А ведь это еще не все. Впереди сонеты Петрарки о Деве Марии, положенные на такую музыку, которая представляет голос девушки во всем его блеске, а после угощения в трапезной только для женщин - родственниц и покровительниц - сыграют пьесу. Если представление пройдет так же хорошо, как и концерт, - главное, чтобы сестра Лавиния нашла свой костюм придворного, который куда-то подевался, а монахиня, отвечающая за звуки за сценой, вовремя изобразила гром, и его раскат совпал с чудесным разрушением колеса, а не прозвучал непонятно зачем две или три реплики спустя, - то это будет самое лучшее карнавальное торжество, когда-либо виденное их общиной. "Да, - думает Зуана, - у аббатисы есть все основания выглядеть довольной".
К концу песни все в зале смотрят на девушку. Та бросает на зрителей быстрый взгляд, но тут же кротко опускает глаза. И хотя некоторые могут усмотреть в ее исполнении блеск, Зуане она кажется измученной и похудевшей, почти больной от возбуждения. Наверное, в этом нет ничего удивительного. Крайняя степень добродетели может оказаться столь же непосильной, как и крайнее бунтарство. Как только карнавал завершится и восстановится нормальный порядок вещей, она поймет, что монастырская жизнь вовсе не так волнительна и беспокойна. Конечно, при условии, что волнения и беспокойство - это не то, чего она ищет.
В оркестре сестра Урсула берет флейту и подносит ее к губам, и публика предвкушает новое удовольствие.
Концерт кончается, и певицы покидают свои места. Из-за ширмы показывается стол, нагруженный всякими яствами: прекрасные вина соседствуют на нем с прекрасными бокалами, на расписных керамических тарелочках высятся груды печенья и засахаренного миндаля; а посередине красуется глубокая стеклянная чаша, полная ярких марципановых фруктов. Родные и друзья устремляются вперед, навстречу исполнительницам, чтобы поздравить их, а некоторые особо рьяные молодые люди так спешат оказаться в первых рядах, что даже отталкивают других (под прикрытием масок им, может быть, удастся даже немного полюбезничать или сказать комплимент). Однако, прибыв на место, они разочарованы. Главная певчая птичка уже упорхнула, вернее, ее через заднюю дверь умыкнула Юмилиана, которая защищает своих подопечных, как истинная львица, и даже жертвует правом развлекать своих гостей ради того, чтобы повсюду сопровождать Серафину в промежутке между концертом и представлением.
Сначала они идут в часовню, где к ним присоединяется сестра Персеверанца, освобожденная от участия в празднестве для того, чтобы духовно приготовиться к смерти от рук императора-язычника. Помолившись, они переходят в трапезную, где Серафине дают задание расставить оставшиеся стулья и зажечь к началу представления свечи. Хотя это унизительная работа для молодой женщины, чей голос только что завораживал самых взыскательных ценителей музыки в городе, она не выказывает никакой обиды или недовольства судьбой; просто делает то, что ей велят, время от времени поглядывая в окно, за которым постепенно умирает день.
Когда сестры-привратницы, пересчитав по головам всех посетителей-мужчин, выставляют их на улицу и для пущей надежности запирают за ними дверь на засов (процедура особенно тщательно соблюдается именно сегодня, так как день выдался необыкновенный), а аббатиса провожает наиболее знатных посетительниц в трапезную, куда те плывут, шелестя нарядами, как хорошо оснащенные галеоны снастями, сумерки сгущаются уже настолько, что на сцене без свечей не обойтись, и только за кулисами угасающие лучи солнца еще светят артистам.
Теперь сестра-наставница должна приглядывать за своими подопечными и на сцене, и в зале, где все хотят занять лучшие места сразу за покровительницами. Поднимаются такой шум и суета, что Серафине ничего не стоит выскользнуть из толпы и найти себе местечко в самом конце последнего ряда.
Незанятые сиденья есть еще и в других местах, когда справа от нее, едва ли не напротив, усаживается Зуана. Обернувшись, она оглядывает комнату и в этот момент встречается глазами с Серафиной.
- Твой голос изумительно звучал на концерте, - весело говорит она, прежде чем девушка успевает отвести взгляд. - Гостиная так и звенела от твоих славословий.
Похоже, что ее похвала не доставляет послушнице никакого удовольствия, напротив, вид у нее испуганный, почти встревоженный.
- Спасибо, - отвечает Серафина с полуулыбкой.
Через море расшитых покрывал и сложных причесок Зуана устремляет взгляд на сцену.
- Мне кажется, тебе отсюда будет плохо видно. Найди лучше местечко поближе.
- О нет-нет… Мне здесь хорошо, - трясет головой девушка.
Зуана замечает, как напряженно лежат на коленях ее руки, одна держит другую, точно не давая ей сбежать.
- Я… я… э-э-э… я просто очень устала.
Ее голос теряется в нарастающем шуме. В отсутствие мужчин женщины становятся более оживленными, даже буйными. Она не первая послушница, которая, настрадавшись в одиночестве, жаждала общества, а попав в него, совершенно потерялась среди гама и тесноты.
Вдруг все начинают шипеть и шикать друг на друга: из-за занавеса вышла сестра Сколастика и терпеливо ждет, сияя взволнованной улыбкой на круглом, словно луна, лице. Кто-то ударяет в ладоши, призывая к тишине. Сестра Сколастика прочищает горло.
- Возлюбленные друзья и покровители общины Санта-Катерина, добро пожаловать на наше скромное представление. - За ее спиной вздрагивает и идет волнами занавес, когда кто-то двигается за ним.
Подобно тому, как наше тело нуждается во сне и пище, чтобы жить, так и наш дух нуждается в отдыхе и покое.
Она делает паузу и одаряет всех широкой улыбкой, и все в зале улыбаются ей в ответ, ибо ее энтузиазм заразителен.
По этой причине мудрецы, которые учредили монастыри, сочли возможным позволить сестрам ставить священные пьесы и комедии, чтобы с их помощью обучаться и получать удовольствие от духовных забав.
Кто-то из зрительниц выкрикивает что-то одобрительное, и смех рябью пробегает по рядам. Многие дворянки Феррары наверняка слышали о монастырях, в которых подобные забавы запретили или сократили в числе, согласно новым правилам Трентского собора, и беспокоятся, как бы та же участь не постигла их сестер и дочерей.
- Сцена первая… - Сколастика напрягает голос, чтобы всем было слышно. Она много месяцев сидела над этими словами и теперь исполнена решимости сделать так, чтобы их слышали все. - Первая сцена нашего представления о мученичестве святой Екатерины происходит в императорском дворце в Александрии.
Занавес разъезжается в стороны и открывает деревянный щит с нарисованными воротами и двумя раскрашенными колоннами по бокам. Слева от них группа писцов и придворных, в мантиях и шляпах, напротив величаво возвышается император, в котором, однако, нельзя не узнать сестру Обедиенцу в бархатном плаще и золотой диадеме, с лохматой черной бородой, двумя тесемками ненадежно прикрепленной к подбородку. Несколько минут они оживленно обмениваются похвалами прелестям языческой жизни и могуществу богов, потом вступает музыка, и придворные пускаются в пляс, изобразив несколько фигур танца, который большинство зрительниц могли бы от начала и до конца исполнить с закрытыми глазами.
Теперь все начинают тянуть шеи, стараясь ничего не упустить. Даже Юмилиана, которая в принципе не должна ничего такого одобрять, на деле поддается любопытству. Зуана оборачивается к Серафине: та сидит абсолютно прямо и пристально смотрит на сцену. Через год она и сама может оказаться по ту сторону занавеса, ибо для хороших голосов всегда найдется работа во время музыкальных интерлюдий. Через год. Сколько заутренних, вечерей и молитвенных часов за год? Было время, когда Зуана знала точный ответ; могла подсчитать количество служб и даже спетых на них псалмов от одного праздничного дня до другого. Все становится легче, когда перестаешь считать. Поняла ли уже послушница это?
Танец прерывается грохотом барабана, и из входа в глубине сцены появляются двое солдат, чьи бронзовые шлемы поблескивают в пламени свечей. Они тянут за собой фигурку в длинной белой рубашке и с копной золотых кудрей до плеч. Эта заносчивая девчонка пошла против воли богов, предпочтя им своего Спасителя. По зрительному залу пробегает вздох удовольствия. Она кажется такой маленькой, такой хрупкой, что невероятно, как она может быть посланцем Бога. И все же ей придется выдержать диспут с писцами императора и либо отречься от своей христианской веры, либо быть замученной до смерти.
Она - Персеверанца - открывает рот, и раздается мелодичный голосок. В монастыре найдутся актрисы и получше, но она знает, как выразить страсть, когда речь заходит о мученичестве, и не боится сцены.
Император ударяет в ладоши, объявляя диспут открытым. Писцы открывают свои книги и начинают, но святая Катерина яростно опровергает все их аргументы. За сценой раздается страшный грохот, за ним вскрик. Актеры на мгновение застывают, нервно оглядываясь. Зрители слышат сдавленный смех и шепот. Диспут начинается снова. Слова льются потоком. Катерина торжествует над оппонентами, и император снова ударяет в ладони, чтобы объявить диспут закрытым, но нечаянно дергает себя за бороду, которая тут же отделяется от лица, так что ему-ей приходится держать ее руками, пока сцену закрывает занавес. Лица всех зрителей расцветают улыбками. Все, кроме актеров, обожают подобные ошибки, ведь они привносят ощущение прекрасного, заразительного хаоса в этот безупречно упорядоченный мир.
Из-за занавеса появляются три молодые женщины в костюмах крестьянок и пускаются в разговор о чуде молодой девственницы (давая прислужницам время поменять декорации). Одна из крестьянок - ее играет Евгения - исполняет песенку о радостях природы. Зрители очарованы. Евгения прехорошенькая и без монашеского платья и покрывала изысканно движется под музыку. Хорошо еще, что в зале нет мужчин, не то они непременно стали бы восхищаться ею, хотя многим она, несомненно, показалась бы худоватой - не по моде того времени. До появления Серафины она была первым соловьем монастыря, и потеря этого положения далась ей нелегко. "Надо поговорить об этом с аббатисой", - думает Зуана. Она вертит головой в поисках Чиары - та должна быть где-то в первом ряду, с самыми влиятельными гостями, - но толпа слишком плотна.
Песенка кончается, и зрительницы благодарно вздыхают от удовольствия. Евгения на сцене так и сияет. Зуана оглядывается, чтобы взглянуть, как отнеслась к этому музыкальному вызову Серафина.
Но Серафины нет. Ее место опустело.
Зуана поворачивается всем телом и вглядывается в последний ряд - быть может, девушка пересела, чтобы лучше видеть, - но ничего не может разобрать, так как комната в тех местах, куда не достигает свет свечей, уже погрузилась во мрак.
В памяти Зуаны вдруг оживает сцена на сумеречной вершине прекрасной колокольни, когда аббатиса, повернув к ней голову, сказала: "Формально, поскольку три месяца с момента ее вступления в монастырь еще не прошли, ей не полагается смотреть пьесу вместе с другими, но она оказала монастырю такую услугу своим голосом, что я просто не могу отказать ей в этом удовольствии…"
Может быть, она просто ушла? Так устала, что не выдержала и вернулась в келью? Вряд ли. Ни одна послушница, как бы сильно она ни была утомлена, ни за что не пропустила бы такое развлечение. А вот если бы она выскользнула из зала, никто бы не обратил на нее внимания, ведь сейчас взгляды всех, особенно сидящих в последнем ряду, прикованы к сцене и тому, что на ней происходит.
Зуана чувствует, как что-то обрывается у нее в животе.
"Конечно, обычно за ней смотрит сестра-наставница, но она будет занята исполнительницами. Поэтому я прошу приглядеть за ней тебя…"
Зуана соскальзывает со своего места и идет назад, в конец трапезной, чтобы проверить, там девушка или нет.
"Только сделать это надо так, чтобы незаметно было, что ты наблюдаешь. В последние недели она очень старалась, и я бы не хотела, чтобы она подумала, будто мы ей не доверяем".
В конце зала никого нет. Девушка исчезла.
Зуана устремляется к двери, стараясь никого не потревожить. Последнее, что она видит, - это как раздвигается занавес и две прислужницы удирают со сцены, на которой только что устанавливали колесо.
Снаружи в верхней галерее уже темнеет, и Зуана на несколько секунд задерживается, привыкая к темноте. Потом она идет уверенно: вниз по лестнице и через двор, к угловой келье девушки. Ее дверь закрыта, внутри темно.
Повернув задвижку, Зуана толкает дверь.
С той первой ночи, без малого три месяца тому назад, она не была здесь ни разу. Ей вспоминается девушка, чье лицо скрыто растрепанными волосами, девушка, которая, прижавшись спиной к стене, громко воет, оплакивая свою свободу. "Меня живьем зарыли в эту могилу". Она рычала от ярости. В ней было столько негодования. Столько жизни…
В глубоком сумраке Зуана различает очертания фигуры на кровати. Куда все делось? Ей вспоминается, как отяжелело на ее руках тело девушки, когда настой начал действовать. "Я все равно не сдамся". И что же теперь? Неужели она вправду сломалась? И теперь готова лечь и умереть здесь, как все?
- Серафина?
Зуана делает шаг к кровати. Но, еще не приблизившись, уже знает, что найдет на ней, и вдруг понимает, что здесь происходит, понимает так ясно, глубоко и отчетливо, как будто всегда это знала, но предпочитала не обращать внимания. От изумления ее бросает сначала в жар, потом в холод.
"Слова шли из моих уст, а не от сердца".
Сестра-травница отбрасывает покрывало. Ворох тряпок, очертаниями отдаленно напоминающий человеческую фигуру, никого не обманет даже в сумерках. Развернув его, она находит внутри куклу - Младенца Христа. Иные усмотрели бы ересь в таком ее применении.