О Тютрине Костя не думал, точнее, старался не думать, хотя, разумеется, само существование соперника, с которым Саша проводила время, пока его не было, не особо веселило. У нее возникла необходимостьть разобраться в себе, как она говорила, прося дать ей пару месяцев для размышлений, чтобы разочароваться, видимо, в одном и вернуться к прежнему. Его подташнивало, когда он представлял их вместе, глаза наливались кровью, и Костя готов был убить Тютрина в такие моменты. Но того никогда не оказывалось рядом, и Косте казалось, что Тютрин, скорее всего, мифическое существо, что Саша его выдумала специально. Зачем только? Однако Тютрин был и являлся угрозой, не понятно лишь на сколько серьезной. Саша говорила, что он сидел и часто угрожал непосредственно Косте, значит, встреча их неминуема. Вопрос: насколько они оба будут подготовлены к ней?… Нет, Костя не боялся. Не страх он испытывал, ненависть. Опасался самого себя, поскольку ненависть к кому-либо – очень сильная штука. Не исключено, что Тютрин испытывал по отношению к нему то же самое, даже наверняка. Тогда коса найдет на камень, не иначе.
Костя отогнал мысли о Тютрине (нашел, о ком думать), как собак, заметив, что в том ряду, откуда брал коробки с нужным ему чаем, больше нечего брать, а для необходимого количества по заявке не хватало еще шести коробок. Пришлось искать по другим рядам, даже перейти на противоположную сторону, где в дальнем углу одного из рядов запрятался-таки целый полет в пять ярусов подарочного "Гринфилда", покрытый целлофановой пленкой, девственно-нетронутой. Костя полоснул сверху вниз по углу пленки ножом, потянул ее на себя, но полностью снимать не стал. Отсчитал шесть коробок, вытащил их из полета и отнес на поддон.
Зазвонил телефон.
Это Юлька спешила сообщить, что едет в поликлинику, отработав смену. На весь май ей выпало работать в ночную – ночь через двое суток. В субботу Костя с ней созванивался, когда Пашка приустал футболить мяч. Сестра сообщила, что с ней связалась терапевт по поводу флюрографии. Не так давно Юлька перенесла воспаление легких. Болезнь миновала, а результаты анализов, видимо, только пришли, что не удивительно. Относиться спустя рукава к своим профессиональным обязанностям становилось модной тенденцией во всех сферах обслуживания человеком человека. Костя посоветовал ей, в любом случае, не пренебрегать собственным здоровьем и обязательно сходить к терапевту, хоть она это прекрасно знала и без него. Решила, что займется здоровьем с понедельника, и поинтересовалась, как у брата дела. Он вкратце рассказал, что все хорошо. Юлька сделала вывод, что Костя останется у Саши на все выходные, и пожелала ему удачи. Костя попросил ее позвонить, когда она будет ехать в поликлинику, просто для того, чтобы он знал. К тому же приписана Юлька была к поликлинике в Серебрянке, а значит, они могли бы пересечься или Юлька могла бы зайти на склад после приема у врача рассказать, что да как. Если не получится, что ж, тогда увидятся дома. Он после работы планировал ехать в Малиновку.
Поговорив с сестрой, Костя отправился с собранной заявкой к Зазе, чтобы получить новую.
Ему нравилось работать на складе, что странно само по себе. Он никогда не думал, что окажется в грузчиках. Будучи студентом, не сомневался, что его ждет блестящее будущее, поскольку талантлив и амбициозен, вдобавок единственный такой на свете и равных ему нет. Не в этой стране, к сожалению. Состояться, конечно, можно было, но для этого возникала необходимость пресмыкательства, лизоблюдства, подхалимства, угодничанья, чего Костя не терпел и позволить себе не мог. К тому же тебя постоянно ограничивали тотальным контролем и указаниями, намекая не забывать свое место. А искусство нельзя заковать в кандалы, скрутить смирительной рубашкой и заставить существовать по приказу, по крайней мере, Костя так считал. Оказывается, можно. Можно все примитивное, пресное, бесцветное, дегенеративное паскудство выдавать за искусство на ура, называя подделку шедевром и наоборот. Оознав это, Костя ужаснулся: как могли люди быть такими слепыми?! Однако в слепоте, глухоте и пачкотне обвинили его, сочли профнепригодным, когда он открыто отказался делать то, что ему пытались навязать, и отказали в трудоустройстве в столице, отправив по распределению куда подальше. Костя утратил последние иллюзии, вследствие чего потерял и Сашу. Время, однако, вернуло ему ее.
Она по-прежнему спала, замотавшись в одеяло, лишь волосы торчали, когда Костя с Пашкой вернулись домой. Они не стали ее будить. Пашка прыгнул к ноутбуку, принеся его на кухню, чтобы быть рядом с Костей, который хозяйничал у плиты. Ребенка ж нужно было накормить. Он сварил макароны с яйцом, предварительно посоветовавшись с Пашкой, что тот будет на обед, заварил чай, потом починил на двери туалета замок, сломанный Тютриным. Пообедав, вышел на балкон покурить.
Саша набросилась на него разъяренной фурией, когда он, покурив, закрывал балкон. Всклокоченные волосы ее торчали во все стороны и на миг показались Косте шипящими змеями.
– Ты вообще охренел! – орала Саша. – Кто разрешал тебе здесь курить? Расположился как у себя дома! Запомни: ты не у себя! Ты у меня дома! И курят здесь, когда я этого захочу или разрешу!
Странно, но Костю не обидели выпады Саши против него. Он рассмеялся. Кутающаяся в одеяло, Саша выглядела так нелепо в гневе. Она тыкала в него пальцем одной руки, а второй пыталась удержать сползающее с плеч одеяло. Несмытая на ночь косметика, точно сажа, распозлась по лицу черными пятнами.
Пашка ворвался в комнату, чтобы защитить Костю от мамы, несправедливо обвинявшей того во всех грехах, но посмотрев на нее, рассмеялся тоже.
Саша остолбенела на мгновение, уставившись непонимающим взглядом на смеющихся.
– Хватит ржать! – рявкнула и метнулась к зеркалу в прихожей. Костя с Пашкой – следом за ней.
Саше пришлось невольно улыбнуться, увидев себя в отражении, потом засмеяться тихонько, потом громче и громче, чтобы после уткнуться лицом в грудь Кости и затрястись всем телом, перемежая смех со слезами, как сладкое с горьким.
– Прости! – зашептала она, поднимаясь на цыпочки, чтобы достать поцелуем Костиных губ. – Прости! Прости! Прости! Прости!.. – зачастила, будто в бреду, покрывая его лицо поцелуями.
– Не плачь, мама, – тормошнул ее Пашка, – Костя на тебя не обижается. Он же мужчина!
10
Саша не спала, когда Костя с Пашкой вернулись. Она спала до того, как позвонил Тютрин. Машинально потянулась за телефоном под подушкой, зевнув, приложила к уху.
– Привет, любимая! – вкрадчиво вполз в нее шепот Тютрина.
– Что тебе надо? – простонала Саша, пожалев, что ответила, но и не прекратила разговор. Сладкий шепот обволакивал ее невидимой дымкой.
– Прости меня, – каялся Тютрин. – Я знаю, что не идеален, накосячил, виноват. Готов искупить…
– Я на тебя не обижалась, Женя, – вспомнив Костины ласки, Саша боролась с собой, поскольку ласки Тютрина вспоминались тоже, они чередовались в голове молниеносными клипами. Она впивалась ногтями в одеяло, сжимая его в руке… но этот шепот, такой родной, такой устойчивый, сводил с ума. Ей хотелось, чтобы Женя не только шептал, но и ласкал ее тело прямо сейчас, такое истомившееся, такое податливое, такое тянувшееся к нему, как росток к свету, несмотря на неостывшее еще в постели присутствие Кости. "Я еще та сучка!" – мысленно поругала себя Саша, но не зло, а с какой-то даже нежностью к себе, нехотя сопротивляясь действительности.
– Так, может, я приеду? – оживился Тютрин, из шепота прыгнув в игривую интонацию голоса.
– Зачем? – Его вопрос словно отрезвил Сашин разум, опьяненный обманчивыми парами шепота. Однако она произнесла это слово спокойно, на выдохе, будто устав, а не выкрикнула и не упрекнула.
Повисла неловкая пауза. Видимо, Тютрин думал, что и как ответить, поскольку не ожидал услышать того, что услышал. Наконец выдал:
– К тебе… – и замолчал.
– Что ко мне? – так же устало спросила Саша. – Ты хоть помнишь, что вчера натворил? – напомнила непроизвольно. Обида просыпалась из груди и опускалась ниже. Саша больше не испытывала блаженной истомы, возникшей поначалу.
– А что? – получила в ответ.
– Что?! – Саша аж вскочила от подобной наглости. – Ты избил меня и забрал все деньги! – заорала в трубку. – Мои деньги, ублюдок!
– Да ладно, – послышался смешок Тютрина, – еще заработаешь. А на счет побоев… тебе ж нравится…
– Ты избил меня на глазах у моего ребенка!
– Правильно. Пускай знает, кто в доме главный.
– В каком доме, Женя? Что ты несешь?
– В нашем доме. В нашем.
– У нас нет никакого дома и никогда не будет!
– Это ты так считаешь.
– Я не люблю тебя, Женя, – просто сказала Саша. Чувства ее притихли, как и голос, словно их выключили. Она опять легла и закуталась в одеяло. – Отвали, а.
– Ты заблуждаешься, – не сдавался Тютрин. – Любишь ты только меня и всегда будешь любить, потому что я – единственный твой мужчина. Можно сказать, судьба.
– Знаешь сколько таких единственных было до тебя? – возразила Саша. – А сколько будет после? – добавила.
– Ни одного после меня у тебя не будет, – зарычал Тютрин. – Всех завалю и тебя заодно!
– Женя, будешь мне угрожать и преследовать, я обращусь в милицию, – попробовала напугать его Саша, прекрасно понимая, что попытка оказалась жалкой.
– Очень страшно, – Тютрин засмеялся. – Не парься, не приеду сегодня. Заказ у нас на одном объекте. Важный. Дорогой. Так что верну я тебе твои копейки. Как сама?
– Твоими молитвами.
– С очкариком этим увижу вместе, башку откручу!
– Да пошел ты! Указывать он мне будет…
– Пошла ты сама, овца тупая!
– Вот и вся любовь, да, Женя? Я не твоя собственность! – в который раз бунтовала Саша против Тютрина. Она прошептала эти слова, выключила телефон и заплакала. Потому что по-настоящему боялась Тютрина, боялась, что он может навредить Пашке, Косте. Он обладал какой-то страшной властью над ней. В его присутствии она цепенела.
Саша позвала Костю, затем Пашку, но никто из них не отозвался. "Странно, – подумала она, прислушиваясь к тишине, которую нарушила лишь Мэри, мяукнув у тахты. – Сон мой блюдут что ли, раз так притихли?" Обычно Пашку слышно даже за закрытой дверью в его комнате, когда он играл. Саша поискала взглядом ноутбук – не нашла. Он должен был лежать на кресле. Если ноутбука нет в зале, значит, он у Пашки. Саша еще раз позвала сына, прислушалась, но ничего не изменилось. Тишина будто издевалась над ней.
– Это не смешно! – запустила Саша в тишину криком, словно камнем.
Ей пришлось встать с тахты, заглянуть в комнату сына, на кухню, в туалет и ванную, чтобы убедиться в том, что она одна и разговаривала сама с собой. Однако Саша не испугалась за Пашку, хотя первой промелькнула мысль о том, что Тютрин заговаривал ей зубы по телефону, а сам похищал ее ребенка. Бред конечно. Пашка был с Костей. Она увидела их в окно на кухне. Сначала подумала, что показалось. Присмотревшись, убедилась в собственной правоте. Они гоняли мяч во дворе. Саша даже залюбовалась. Она знала и видела, что Пашка очень любил Костю. Ее ребенок как-то сразу потянулся к нему. Может быть, из-за нехватки мужского внимания, поскольку Пашкин папа особо не заморачивался на воспитании сына. Может быть, из-за Костиных глаз, излучающих доброту. Может быть, из-за отношения Костиного к Пашке как к равному. Костя разговаривал с шестилетним ребенком, точно со своим сверстником, как с взрослым человеком, что поначалу Саше не нравилось и подобный подход она воспринимала в штыки, ее бесило это. Однако хуже не стало. Пашка тянулся к Косте. Если бы не появление Тютрина, второе его пришествие, кто знает, возможно, Костя стал бы и Пашкиным папой. Сама виновата, погналась за плотскими утехами, упустив интересы сына. Ведь ничего кроме секса Женя ей не давал, и если сравнивать секс с Женей и секс с Костей, то минусов будет больше, чем плюсов. В пользу Кости.
Вновь испытывая возбуждение от перекрестных воспоминаний постельных сцен, Саша вернулась на тахту, успокаивая свою плоть ласковыми словами, будто младенца. Завернулась в одеяло, но, как ни старалась, заснуть не смогла. Перед глазами мелькали то Женя, то Костя, то голые, то одетые. В Тютрине ей нравилась животная сила. Он не сюсюкал с ней, брал грубо, вертел и швырял, относясь, как к шлюхе. Костя же все делал с нежностью. Он жалел ее и осторожничал, бесподобно, однако, делая куннилингус и доводя до множественного оргазма.
В идеале Сашу устроил бы симбиоз двух этих мужчин. Вот тогда бы она стала счастливой женщиной во всех смыслах. Но чудес не бывает. Поэтому она так рьяно налетела на Костю, в отместку за то, что тот такой нерешительный и не мог быть волшебником, что его не оказалось рядом, когда звонил Тютрин, что ему не хватало смелости затащить ее в ванную прямо сейчас, стянуть с нее трусы и сделать приятно, она же так этого хотела, хоть и говорила, что устала, и испугалась. Потому что Костя засмеялся. Почему он смеялся? Он же не считал ее дурой. Или все же считал и тщательно скрывал от нее…
Когда засмеялся Пашка, Саша поняла, что причина смеха в ее внешнем виде. Она заплакала в Костину грудь от жалости к себе. Тот гладил Сашу по головке, как маленькую, и ей в самом деле захотелось стать маленькой девочкой и запрыгнуть к нему на ручки, чтобы ни о чем не думать, забыв все прелести и гадости жизни.
Пашка, обрадовавшись, что взрослые мило обнимаются, со спокойствием удовлетворенного провернутым делом человека потер ладонью о ладонь и шмыгнул в кухню. Оттуда вылетел вместе с ноутбуком, словно пуля, в зал и плюхнулся на тахту. Ни Костя, ни Саша больше для него не существовали. Он стал Бэтменом – ночным рыцарем. Мэри тоже расположилась рядом с ноутбуком. Видимо, и она любила компьютерные игры. Саша же терпеть их не могла. Особенно раздражало ее, когда бывший муж подсел на этот наркотик.
Костя не такой, хотя поначалу помогал Пашке и в установке игр, и в самом процессе, в отличие от папы. Тот купит сыну игру, а установить не может, игроман называется, поэтому приходилось ждать и просить Костю.
А что это с Костей? Какие-то странные телодвижения. Клацнул выключатель, и Саша с Костей очутились в ванной. Костя включил воду, закрыл дверь на шпингалет и рухнул к ее ногам.
– Что ты делаешь? – притворно запротестовала Саша, когда Костя впился губами в ее живот и пополз ниже. – Не надо, прошу тебя! – умоляюще простонала, раздвигая, однако, ноги.
Саша обожала оральный секс, поэтому не сопротивлялась зову плоти и отдалась целиком его власти.
Потом они покурили на балконе. Саша благосклонно разрешила Косте покурить с ней вместе, хоть он и курил совсем недавно. День обещал быть теплым и солнечным. Саша подумала, что надо бы куда-нибудь сходить, то есть культурно провести время. Подумала-подумала и передумала. Лучше в воскресенье, к примеру, на шоу динозавров. Она читала недавно в Интернете, что в Минске такое есть, следует лишь уточнить точный адрес. А пока стоило уединиться в ванной.
– Что ж, – произнесла Саша, оказавшись тет-а-тет с собой, отражению в зеркале, – я тебя не знаю, но я тебя накрашу. Нет, стоп. Сначала умою. Да? – подмигнула самой себе. – Что ни говори, а приятно быть женщиной, – продолжила разговор. – В одном этом слове целый мир заключен. Нет, не заключен, это как-то по-арестантски. Женщина – не тюрьма для мира, а храм. В ней есть нечто божественное, неописуемое, неподвластное примитивному мышлению мужчин, которые, кстати сказать, и сами по себе примитивны, к тому же не могут родить ребенка. Их можно только пожалеть и наблюдать свысока, как они копошатся, будто муравьи, чего-то ищут, что-то доказывают, воюют друг с другом, решая какие-то свои примитивные проблемы, называя их, однако, глобальными. Что может быть прекраснее рождения новой жизни? Да ничего. Мужчинам этого не понять, потому что они отнимают друг у друга жизни, они разрушители, сосредоточие хаоса. А женщина – это жизнь и гармония, и красота, конечно. Куда же без нее… – Саша очаровательно улыбнулась собственной мордашке и принялась смывать тушь, растекшуюся по всему лицу перекрестными линиями.
11
Женщина-терапевт, лет тридцати с хвостиком, довольно стройная и миловидная шатенка с короткой стрижкой и симпатичным колечком на безымянном пальце, взволнованно захлопала ресницами, разглядывая снимок Юлькиных легких.
– Что-то не так? – спросила ее Юлька, подозревая неладное.
Врач попросила Юльку присесть пока, кому-то позвонила, попросила зайти к ней. Через несколько минут вошла женщина в белом халате постарше и пошире. Они обе изучали ее снимок, не издав ни звука, переговаривались глазами. Юлька поняла, что с ней точно что-то не так.
Та, что постарше, вышла. Хозяйка кабинета кусала губы, сев за рабочий стол. Видимо, она собиралась с мыслями, чтобы сказать Юльке что?…
Юлька, в свою очередь, молчала тоже, никак не помогая врачу. Предчувствуя беду, отсрочивала вердикт.
– Вы такая молодая, – наконец заговорила терапевт, прокашливаясь, будто ей наступили на горло, – но дело в том, – нервно забарабанила пальцами по столу, – что болезням плевать на возраст…
Юлька застыла, напрягая слух, чтобы не пропустить ни одного слова врача.
– У вас пятно, – продолжала, безжалостно продолжала говорить терапевт, – хорошее такое пятно на правом легком, отчетливо зримое. Ошибки быть не может, поскольку мы продублировали и результаты оказались идентичны.
Она замолчала, опустив глаза в пол, скрестила пальцы в замок.
– Я… умру? – прошептала Юлька, ужаснувшись этим словам, но не сдалась, не заплакала, не выказала слабость. Только не здесь.
– Я не знаю, – развела руками терапевт. – Честно не знаю. У вас либо рак, либо туберкулез. Выбирайте сами, что больше нравится.
– Очень утешительно, – выдохнула Юлька. В глазах ее потемнело, заскакали разноцветные зайчики, не хватало воздуха и подташнивало. Она рванула воротник блузки, застегнутый наглухо, посыпались пуговицы на пол. Медсестра бросилась их подбирать. Стало полегче.
– Мы готовы выписать вам направление в тубдиспансер… – засуетила бумагами терапевт.
– Не надо, – резко тормознула инициативу Юлька.
– Если вы не хотите госпитолизироваться, вы вправе, разумеется, отказаться, но мы обязаны отправить туда ваши снимки…
– Отправляйте, – не возражала Юлька. Она встала с кушетки, направилась к выходу из кабинета. В дверях остановилась, ухватившись за ручку. – А как-то помягче, – обернулась к врачу, – нельзя было?…
Терапевт пожала плечами. Вполне возможно, ей впервые приходилось говорить в глаза человеку о его неизличимой болезни.
– А если бы у меня было сердце слабое? – посетовала Юлька. – Если бы я окочурилась от новости прямо тут?
– Извините, – произнесла терапевт. Что еще она могла сделать или сказать в сложившейся ситуации.
– Прощайте, – произнесла Юлька, открыла дверь и вышла в вестибюль, едва не сбив молодого человека в дверях, дожидавшегося своей очереди. Она не извинилась, как и он. Она вообще его не видела, не видела никого, будто ослепла.