Глава шестая
Сватовство Барятинского
Прапорщику Александру Барятинскому повезло: после воцарения цесаревны Елизаветы Петровны он был произведен в майоры. Не потому, что отличился в ноябрьском перевороте, сделавшем цесаревну императрицей, – в перевороте Барятинский участие принимал, но прыткости особой не проявил, разве что самолично подхватил на руки не поспевавшую за гвардейцами Елисавет Петровну и донес свой драгоценный и поминутно вздыхавший груз до караулов императорского дворца…
В майоры Барятинский был произведен за то, что ему посчастливилось быть другом Алексея Шубина и посыльным цесаревны, которая опасалась писать своим тайным друзьям письма и потому отправляла Барятинского передать что-нибудь на словах.
После десятка подобных поручений память Барятинского наполнилась таким количеством тайн, что прапорщик предпочел бы ничего не помнить и больше никогда не нашептывать на ухо тайным и явным друзьям Елизаветы ее обещания и просьбы. Лишь одно поручение Елисавет Петровны принесло прапорщику неслыханную радость, которую он и поныне нес в своем сердце, как драгоценную влагу в глиняном сосуде, и боялся нечаянно расплескать. Это была встреча с Наташей Долгорукой, ее маленькая, теплая ручка, к которой прапорщик приложился, словно к иконе, серые глаза, напоминавшие о тихих, бездонных водах сказочного озера Светлояр, и отчаянный взгляд обреченной на муку жертвы… Сколько раз после этой недолгой встречи вспоминал он о сосланной в Сибирь девочке-княгине, а однажды, в печальное царствование Анны Иоанновны, даже написал полковому начальству прошение, в котором умолял о переводе из столичного полка в гарнизон захолустного сибирского местечка, ставшего тюрьмой для семейства Долгоруких! Полковой командир передал прошение в Тайную канцелярию, где Барятинским заинтересовались и захотели было и в самом деле отправить в Сибирь, но отнюдь не в качестве гарнизонного офицера, как вдруг цесаревна Елизавета, пребывавшая в это время в редком для нее состоянии отчаянной смелости, бросилась в ноги к государыне Анне Иоанновне и вымолила прощение для князя. Так Александр Барятинский остался на свободе, но вдали от предмета своего восхищения и тоски.
– Зачем тебе, Александр Иванович, княгиня эта? – спрашивала у Барятинского цесаревна, ожидавшая от спасенного офицера глубочайшей признательности за свой неожиданно смелый поступок. Некогда она побоялась вступиться за Алешу Шубина и потому, словно наперекор себе, с отчаянной решимостью ринулась защищать его друга-преображенца. Но оправдаться перед собственной совестью цесаревне не удалось: Барятинского ее внезапное заступничество лишило возможности отправиться в Сибирь вслед за Наташей Долгорукой, и поэтому вместо благодарности и восхищения Елизавета прочла в глазах бравого прапорщика растерянность и тоску.
– Наталья Долгорукая мужа любит, – увещевала Барятинского цесаревна, когда спасенный от Сибири прапорщик явился к ней в Смольный дом, – и не тебе, Александр Иванович, о ней грустить. А тем паче в Сибирь за княгиней идти. Один князь Иван у Наташи на уме, хоть он того и не стоит. Пустой человек, гуляка да пьяница, а как девочку одурманил!
– Мне, матушка-цесаревна, ничего от княгини не надобно, – ответил Барятинский, который и не помышлял, что его скромная персона сможет вытеснить из сердца Натальи Борисовны блистательного князя Ивана, – мне бы только подле нее побыть! Да не придется, видно… Спасла ты меня, Елисавет Петровна, от любви да от Сибири…
Барятинский уже не стоял на коленях перед Елизаветой, как совсем недавно, когда умолял ее решиться на государственный переворот. Он мерил шагами крохотную гостиную Смольного дома, как будто не мог остановиться и прервать свое бессмысленное движение. А цесаревна сочувственно наблюдала за его метаниями, не решаясь подняться с убогого диванчика или указать князю на место подле себя. Наконец она поднялась, подошла к Барятинскому и положила спокойные, властные руки на его внезапно ссутулившиеся плечи.
– Не гневи Бога, князь, – сказала она, – и страдания от него не требуй. За свободу и жизнь благодари. Нельзя чужой крест против Божьей воли нести. Не тебе Наташину судьбу делить, есть у нее попутчик – князь Иван беспутный, и иных попутчиков ей не надобно. Ты, Александр Иванович, своим путем иди, а не на чужой сбивайся.
– Да где же он, путь мой, Елисавет Петровна? – в отчаянии воскликнул Барятинский, и этот вопрос показался Елизавете мольбой. – Никогда я таких, как княгиня Наталья Борисовна, не встречал! Подле нее побыть захотелось. Светом ее спастись.
– Своим светом спасайся, князь. Я вон подле Алешеньки отсидеться хотела, а нынче что? Сам знаешь… Стало быть, такая мне от Господа наука – спасения в самой себе искать. И ты, Александр Иванович, так же поступай, легче жить на этом свете будет…
Барятинский горько покачал головой, и цесаревна прочла в его взгляде отчаянную, злую решимость.
– В Сибирь за княгиней поехать хочешь? – спросила Елизавета и сама же ответила: – Не дадут тебе этого, князь. Ссыльная она, а ты – поднадзорный. Не выпустят тебя из Петербурга.
– Знаю, ваше императорское высочество, – безучастно согласился Барятинский, – и за свободу мою вас благодарю. Вы как лучше хотели. Только какая же это свобода? Одно мне осталось – ждать, пока вы воцаритесь и княгиню из Сибири вернете. Одного боюсь – долго ждать придется…
– А ты меня не торопи! – рассердилась Елизавета. – Когда мой час придет – сердцем почувствую. Ступай, Александр Иванович, и не взыщи – будет и на нашей улице праздник…
В ноябре 1741 года, в правление робкой племянницы грозной императрицы Анны, долгожданный праздник наступил: цесаревна стала государыней, а прапорщик Барятинский – майором. Вместе с чином ему было пожаловано небольшое именьице под Ярославлем и разрешение самолично привезти в Москву, на коронацию императрицы Елизаветы, княгиню Наталью Долгорукую. Наталью после страшной смерти князя Ивана содержали под караулом в Березове, а потом, в правление Анны Леопольдовны, освободили от ежедневного, унизительного надзора гарнизонных солдат, но из Сибири не вернули.
Когда Барятинский отправлялся в Березов за княгиней, Елизавета расцеловала его в обе щеки и велела возвращаться женихом. Она и не сомневалась в том, что несчастная овдовевшая женщина обратит внимание на блестящего кавалера, гвардии майора и ярославского помещика, которым теперь стал Барятинский. Да и свое собственное, а не жалованное имение было у князя в полном порядке. Елизавета приготовилась выступить в приятной роли свахи, но вышло все совершенно не так, как ожидала государыня…
* * *
Когда в Березове к Барятинскому вышла измученная, поблекшая женщина, лишь отдаленно напоминавшая хорошенькую Наташу Долгорукую, Александр Иванович сразу забыл трогательные и нежные слова, которыми собирался утешить княгиню. Наташа изменилась почти до неузнаваемости: она потеряла свою былую красоту, износила ее, как платье. Теперь у княгини Долгорукой было лицо узницы – бледное, измученное, строгое, навсегда лишенное прежнего беззаботного сияния. Она исхудала, под глазами появились морщины, на обветренных губах застыла скорбная улыбка.
Барятинский вконец растерялся и так бы и стоял в молчании и растерянности, если бы княгиня сама не предложила ему говорить.
– Я свободу тебе привез, княгиня, – сказал новоиспеченный майор и хотел показать Наталье Борисовне именной указ императрицы, но Долгорукая лишь безучастно махнула рукой.
– Свободу, – медленно, равнодушно повторила она, – свободу… Опоздал ты, князь. Мне свобода не нужна – умер Иванушка, казнила его императрица Анна. А он бы свободе порадовался…
– А ты разве не порадуешься? – удивился Барятинский.
– Сказала же я тебе, князь, – так же равнодушно, без тени радости или печали, повторила княгиня, – мне свобода не нужна.
– А детям твоим? – Барятинский тщетно пытался высечь из сердца княгини хоть искру оживления, но ничего не получалось. Да и день был серый, снежный, холодно-безучастный, как голос Натальи Борисовны.
Впрочем, при упоминании о детях щеки княгини слегка порозовели.
– Детям… – задумчиво протянула она. – Детям, может статься, и нужна. Двое у меня сыновей – Михаил и Дмитрий. Дмитрий болен – с детства в уме мешается, такое видеть довелось, что детскому сердцу не под силу. Сыновей моих в Москву увези, к брату – Петру Борисовичу Шереметеву, а меня здесь оставь…
– Не поеду я без тебя, – твердо, решительно заявил Барятинский, – видит Бог, не поеду. Велела императрица Елизавета Петровна тебя в Москву везти, долгожданной гостьей на ее коронации будешь. Государыня наша – тебе крестная сестра и былых услуг не забывает.
– А тебе, Александр Иванович, какой резон обо мне печалиться? – удивилась Наташа. – Отвыкла я от людской доброты… Давно отвыкла…
И тут Барятинский не выдержал. Десять лет он ждал этой встречи и теперь не мог променять ее на пустые, холодные слова. Двухметровый богатырь как подкошенный рухнул к ногам маленькой княгини, поцеловал подол ее изношенного платья, а потом стал говорить – быстро, решительно, сбиваясь и начиная снова.
– Так ведь я, Наталья Борисовна, тебя десять лет люблю. С той самой нашей встречи, когда руку твою поцеловал. В Сибирь за тобой хотел ехать – да не выпустила меня из Питербурха императрица Анна. Поднадзорным был. Не мне с покойным князем Иваном равняться – кто я перед ним? Только ты теперь одна осталась, и заступник тебе нужен. Руки твоей прошу, княгиня, сама государыня Елисавет Петровна тебя за меня сватать будет…
– Да как же ты можешь меня любить? – изумилась Наталья Борисовна. – Ты, Александр Иванович, меня не знаешь вовсе. Один раз видел, когда с поручением от цесаревны Елизаветы приходил…
– Так я встречу эту на всю жизнь запомнил! – Барятинский обнял колени княгини, и от такого напора она едва устояла на ногах. – Ждал, верил, весточки тебе в Березов передавал. Или не получала?
– Получала, – кивнула головой Наталья Борисовна. – Раз или два. Помню, плакала над ними. Радовалась, что на Руси еще добрые люди остались.
– Весь я твой, княгиня, – продолжал Барятинский, еще отчаяннее сжимая ее колени. – В мире этом холодном светом твоим спастись хочу.
– Нет у меня больше света, – ровно, безучастно сказала княгиня, – и красоты нет. Поиздержала я свою душу. В монастырь хочу уйти. Одно мне осталось – за упокой души мужа покойного молиться.
– Да не может того быть! – закричал Барятинский. – Молодая ты еще, и душа у тебя горячая. 25 лет всего!
– В Сибири, князь, быстро стареют – и душой, и телом, – ответила Наталья Борисовна. – Двадцать пять мне, говоришь? По земному счету, может быть, и так. Да только душой я – старуха. Пока в пензенских деревнях ссыльными жили – еще молодой была. Когда в Березов приехали – из последних сил держалась. Когда Иванушку арестовали да под караулом в Тобольск увезли – ждала, верила, что вернется. Детей растила. И еще долго, пока не знала, что Иванушку четвертовали, молодой была, а когда узнала – враз постарела.
Барятинский разжал руки, обнимавшие колени княгини, поднялся, с не свойственной ему робостью спросил:
– Стало быть, в Москву не поедешь? Даже ради детей?
– Поеду, – безучастно согласилась княгиня, и от каменного спокойствия ее слов Барятинский сам, казалось, постарел лет на десять. – Надо мне сыновей к брату Петру Борисовичу устроить. Совсем ведь мы обнищали…
Так и договорились. В феврале 1742 года Наталья Борисовна Долгорукая с сыновьями Михаилом и Дмитрием оказалась в Москве, на коронации императрицы Елизаветы. В Москве сопровождавший княгиню майор Барятинский отчаянно запил и на церемонию не явился. Бравый преображенец не вынес крушения своей многолетней мечты – попросил у императрицы отставку и уехал в ярославское имение. Княгиня Долгорукая лишилась отпущенного ей судьбой друга, а Барятинский света, которым хотел спастись. Так мы отворачиваемся от счастья, которое отчаянно стучится в закрытые наглухо двери нашей души и требует хотя бы минутного свидания…
Глава седьмая
Коронация Елизаветы
Елизавету короновали в Успенском соборе Кремля, и Наталья Борисовна, затаив дыхание, наблюдала, как красавица-императрица сама возложила корону себе на голову, вырвав ее из рук главы Священного Синода, новгородского архиепископа Амвросия. Этот кощунственный жест заставил Наталью Борисовну помрачнеть. С удивлением и ужасом наблюдала она за тем, как новая государыня попирает священные права церкви и венчает на царство саму себя. "Вся в батюшку, – подумала Наталья, – тот тоже церковь не жаловал".
В это время Елизавета радостно, торжествующе оглянулась вокруг, небрежно поправила корону – будто это всего лишь дорогое украшение, а не символ верховной власти, и Наталья сказала самой себе, что цесаревна почти не изменилась. Она стала императрицей и слегка располнела – вот и все перемены, которые заметила княгиня Долгорукая. Перед ней была все та же мотовка и ветреница, некогда бросавшая кокетливые взгляды на князя Ивана.
Наталья Борисовна с трудом узнавала Москву. Она помнила, как замер, сжался и съежился этот город при грозной Анне Иоанновне и как, еще раньше, он воспрял духом при Петре II, когда в Белокаменную чуть было не вернули столицу Российской империи. Теперь же город был праздничным, женственным, легкомысленно-кокетливым, как императрица Елизавета Петровна. На площадях установили триумфальные арки в честь коронации новой государыни, а лучшие дома заняла приехавшая из Петербурга знать.
Наталья Борисовна оставила детей у своего богача-брата – Петра Борисовича Шереметева. Младший брат Натальи славился необыкновенной скупостью и, посчитав, что сестра и так напрасно извела свое богатое приданое, решил выдавать ей копеечное содержание. Чтобы не голодали дети, Наталья отдавала им последнее, а сама исхудала, побледнела и поблекла.
Впору было пожалеть о той безучастности, с которой княгиня Долгорукая встретила своего единственного друга майора Барятинского! В Москве Барятинский оставил Наташу – не смог больше выносить ее равнодушно-рассеянного взгляда, как будто испепеленного былыми страстями и страданиями. Так что Наталье Борисовне пришлось самолично добиваться аудиенции у новой императрицы.
Впрочем, ждать княгине Долгорукой пришлось недолго. Когда Елизавета вышла из собора, Наташа вырвалась из толпы и сделала шаг навстречу государыне, сжимая в руках подаренный цесаревной крестильный крестик.
Елизавета удивленно взглянула на измученную, поблекшую женщину, которая пробилась к ней сквозь толпу, и с ужасом узнала в этой страдалице хорошенькую и молоденькую княгиню Долгорукую.
– Ты что ли, княгиня? – изумилась она. – А где же майор Барятинский? К тебе же его отправляла…
– Александр Иванович до Москвы меня довез, а затем удалился, – ответила княгиня и с удивлением почувствовала, что краснеет. А ведь, казалось, она давно отвыкла от этой роскоши и безучастно встречала любые, даже самые страшные, вести.
– Куда же это он удалился? – расхохоталась Елизавета. – Хорош жених! Или посвататься не решился?
– Решился, государыня-матушка, – призналась Наталья Борисовна, – да только отказала я.
– Это ты зря, Наталья, – отрезала Елизавета. – Жених он видный. В майоры Преображенского полка недавно пожалован. И любит он тебя давно. В Сибирь, вон, за тобой собирался. А от любви такой отказываться грешно.
– Не пойду я замуж, матушка-государыня, – ответила Наталья, скорбно покачав головой, но в душе, как змея, зашевелилось невольное и тайное сожаление. – За Иванушку моего всю жизнь буду молиться.
– О чем же ты просить меня хочешь, коли замуж идти отказываешься? – недовольно спросила императрица, вглядываясь в похудевшее, бесстрастное лицо Долгорукой.
– Совсем мы с детьми обнищали, государыня-матушка, – сказала Наталья Борисовна. – Состояние у нас в прошлое царствование отняли, а брат мой, Петр Борисович, племянников своих не жалует.
– Вдовий пенсион могу тебе назначить, Наталья, – сказала Елизавета Петровна, – детей твоих учиться определить. Согласна?
– Мой младший сын Дмитрий болен, – после тяжелого вздоха призналась Наталья Борисовна, – в уме мешается. Тяжело ему в Березове было – не выдержал, бедный. Михаил здоровым вырос, а Митенька…
– Как же ты сама все это выдержала? – прервала княгиню Елизавета. – Тяжело было в пятнадцать лет этакую чашу испить? Помню я тебя – дурочку наивную, как ты на обручении на Ивана своего смотрела, глаз с него не сводила, словно в ноги ему сейчас упадешь от восхищения.
– Пока Иван рядом был, я не жаловалась, – ответила Наталья Борисовна, – все терпела: голод, холод, безденежье, надзор постоянный, ссоры семейные. Свекровь моя дочерей своих допекала, Иванушка с братьями ссорился. А я все сносила. Улыбнется он – и я рада. Чего еще желать? Потом за ним пришли, и вовсе исчез Иванушка. Казнить его государыня покойная приказала.
– Знаю, Наталья, все знаю, – вздохнула императрица, – и мне в те времена тяжко было. Ординарца моего Алешу Шубина Анна Иоанновна на Камчатку сослала. И в память о тех временах несчастных я тебе помогу – пенсион назначу. А брату своему скупому скажи – государыня Елизавета Петровна тебя под свою опеку берет. За детей не волнуйся – я о них позабочусь. Ты-то как дальше жить будешь? Шла бы ты, Наталья, замуж. Не хочешь за Барятинского – другие женихи найдутся…
– Я замуж больше не выйду, – твердо ответила Наталья Борисовна. – Не с кем мне в этом мире, кроме Иванушки, жизнь делить.
– Что же ты, княгиня, делать будешь? – вздохнув, спросила императрица.
– Старшего сына Михаила на ноги поставлю и в Киев на богомолье уйду. А потом – и в монастырь Флоровский. Кольцо, которое мне Иванушка на палец надел, в Днепр брошу. С рекой обручусь навечно.
– Да зачем в монастырь? – удивилась Елизавета. – При дворе можешь остаться. Статс-дамой тебя сделаю.
– Нет, государыня-матушка, – решительно сказала Наталья Борисовна. – В монахини я постригусь. А младшего сына Дмитрия с собой возьму. Бывало такое, что детей увечных инокиням разрешали с собой брать. А я с Митенькой не расстанусь.
– Ну, Бог с тобой, – согласилась императрица, – поступай как знаешь. Детям твоим и тебе помогу – в деньгах нуждаться не будете. А там – как хочешь.
Императрица пожала плечами, потом обняла и перекрестила княгиню.
– Ступай, Наталья, – сказала она. – От нищеты я тебя избавлю. А больше ничем помочь не могу – уж не обессудь. У Бога проси того, что я дать не в силах…
Граф Разумовский подвел императрицу в карете, и та бросила последний, прощальный взгляд на измученную, исхудавшую женщину в черном платье, в глазах которой светилась подлинная, не побежденная временем и страданием любовь. "Она ведь своего Иванушку и поныне ждет, – подумала Елизавета. – А я Алешу Шубина не дождалась… Как же у нее сил душевных хватило?! Девчонкой была, по всем статьям в героини не годилась, а стала… Из какой же глины таких, как она, лепят?"
– Хороша княгиня, – сказал Разумовский, давно уже читавший в душе Елизаветы, как в раскрытой перед ним книге, – но ты, Лизанька, ее не стыдись. У всякого свой путь. Тебе иного пути не дано было. Ты ведь страдать не умеешь. А княгиня страданием спаслась.
– От чего спаслась, ангел? – Елизавета бросила на своего друга изумленный взгляд.
– От праздности и от блуда, – ответил Разумовский. – Но не тебе, Лиза, ее пути желать. По своему иди, да не оступись. Корона не чепец, ее с головки не сбросишь.