– Тогда тебе понадобятся публикации в газетах и журналах, – со знанием дела пояснила Лелик, так как сама закончила факультет журналистики МГУ. – На одних телепередачах и интервью с рок-звездами далеко не уедешь. Попробуй написать очерк или эссе.
Весь вечер Елена Юрьевна объясняла дочери особенности этих жанров, приводила разные примеры, перерыв кучу журналов. А на следующий день Черепашка написала первое в жизни эссе. Вернее, это было не эссе, а скорее этюд, лирическая зарисовка. Черепашка написала про сгорбленную старушку, получавшую в сберкассе пенсию и обронившую на ее глазах сто рублей. Люся делилась своими совсем недетскими мыслями об одинокой старости и вообще об одиночестве. Елена Юрьевна прочитала этот этюд и поразилась. Настолько пронзительными и глубокими показались ей чувства и рассуждения Черепашки. Но самым, пожалуй, удивительным и обнадеживающим было то, что Люся сумела передать свои чувства точно найденными словами. И ведь никто ее этому не учил!
– Тебе нужно писать! – вынесла свой приговор Елена Юрьевна. – Обязательно!
Черепашке и самой понравилось это совершенно новое ощущение, когда мысли проносятся в голове так быстро, обгоняя одна другую, что пальцы, бегающие по клавишам, едва поспевают за ними. И так хочется успеть написать все и ничего не упустить! А потом вычитывать текст, решая, что можно безболезненно выкинуть, а чего, наоборот, не хватает, менять местами целые куски, выстраивать композицию. Но, к сожалению, Люся отлично понимала, что превратить эти упражнения в систему ей не позволит элементарная нехватка времени. Ведь первую половину дня занимала школа, а вторую – съемки программы.
– Спасибо тебе! – Черепашка все никак не могла налюбоваться подарком Лу. – Я теперь и в поезде смогу писать, и в гостинице, и даже в метро! – Люся была совершенно счастлива.
– Пиши на здоровье! – Лу была рада не меньше Черепашки. Она вообще обожала делать подарки.
12
Погода на улице стояла совсем не питерская. Будто бы по заказу – ни одного дождичка за всю неделю! Облака висели низко, но совсем как-то не давили. И сквозь них то и дело пробивались боязливые лучи ноябрьского солнца. И тогда очертания домов и лица прохожих словно бы проявлялись, как на старых переводных картинках.
Ни на какие групповые экскурсии Черепашка и Гена не ездили. Целыми днями бродили они по улицам, а почувствовав усталость, заворачивали в кафе, которых в Питере оказалось гораздо больше, чем в Москве. И стоило здесь все дешевле, чем в Москве. Согревшись и подкрепившись, они снова шли гулять. До самой темноты. По вечерам Гена смотрел телевизор или слушал музыку (он захватил с собой плеер), а Черепашка открывала свой маленький чудо-компьютер и принималась описывать свои впечатления за день. По сути, это был дневник. Только когда пишешь дневник, совсем не думаешь над словами, потому что знаешь: никто, кроме тебя, этого читать не будет. А Люся думала теперь над каждым словом и над тем, в каком порядке они стоят. Она придирчиво правила свои записи и иногда даже читала их Гене. Особенно ему понравился Черепашкин очерк о питерских прохожих, которые, по мнению Люси, очень отличались от московских. На другой день Гена начал присматриваться к прохожим и с удивлением отметил про себя, как точно сумела уловить Черепашка нюансы их облика и поведения. Например, редко можно было встретить спешащего человека или уткнувшегося себе под ноги, тогда как для Москвы – это обычное дело. Здесь же создавалось впечатление, что уличная толпа сплошь состоит из праздно гуляющих по городу людей. Таких же точно, как они. Лица питерских прохожих были, как это ни банально звучит, открытыми и приветливыми. В Москве даже если человек посмотрел на тебя, это вовсе не означало, что он тебя видел! Скорее всего, он в эту минуту был озабочен своими проблемами, и, случись вам повстречаться снова, человек этот ни за что не вспомнил бы ваше лицо. В Питере же, если кто-то поднимал на тебя взгляд, то взгляд этот почти всегда был осмысленным. Человек смотрел на тебя и видел тебя!
Это произошло в предпоследнюю ночь их питерских каникул. Было уже около двух часов ночи, когда Гена неожиданно (ведь до этого они мирно болтали, смеялись, пили чай и ели трубочки с заварным кремом) вдруг вскочил из-за стола, наклонился к Черепашке, поцеловал ее в губы и, не сказав ни слова, вышел из номера. Поцелуй получился каким-то чересчур порывистым, даже отчаянным. Так целуют последний раз в жизни или перед долгой разлукой, когда не знаешь, доведется ли тебе еще когда-нибудь увидеть любимого человека или нет. Какое-то время Люся сидела неподвижно. Нужно было расстилать постель, идти умываться, чистить зубы и ложиться спать. Но почему-то Черепашка медлила. Погрузившись в какое-то странное оцепенение, она сидела на широченной кровати, уставившись в одну точку. Неожиданно для самой себя Люся вдруг рухнула на пушистое клетчатое покрывало, перевернулась на живот, уткнулась лицом в подушку и заплакала. Первый раз в жизни Черепашка плакала от счастья, которое было таким огромным, что не могло уместиться в ее пока еще неопытной и неокрепшей душе. Раньше, когда Люся видела в кино, как люди плачут от радости, или встречала в книгах словосочетания типа "слезы радости" или " слезы счастья", то была уверена – это художественное преувеличение, просто красивые слова или даже штампы, а в обычной в жизни с людьми такого не бывает. Люся плакала, судорожно всхлипывая, вытирала ладонями слезы и думала: какая же она все-таки глупая! И что, наверное, много чего ей еще предстоит пережить, чего, как ей сейчас кажется, в жизни не бывает.
Спустя несколько мгновений Черепашка, будто неожиданно решившись на какой-то отчаянный шаг, вскочила на ноги, руками взъерошила волосы, наскоро умылась ледяной водой и, бросив быстрый взгляд в зеркало, покинула свой номер. Гена жил прямо за стеной. Люся подумала, что вряд ли он успел заснуть. Ведь с момента его ухода прошло минут пятнадцать, не больше. Так ей казалось, хотя на самом деле они расстались почти час назад.
Она тихонько постучала, потопталась в нерешительности несколько секунд и, так и не дождавшись ответа, повернула круглую металлическую ручку вправо и плечом толкнула дверь. В комнате было темно. Прошла, наверное, целая минута, прежде чем ее глаза привыкли к темноте. Теперь Люся могла различать очертания предметов. Она старалась ступать осторожно. Комната была довольно большой, метров двадцать. Оба номера, и ее и Генин, были двухкомнатными – гостиная и спальня ("люкс" все-таки!), – и расположение комнат тоже совпадало. Ей предстояло дойти до середины гостиной, а затем справа нащупать дверь спальни.
Широкая кровать стояла у стены. Можно было, конечно, зажечь свет, но Люсе делать этого не хотелось.
– Я тебя вижу! – раздался вдруг тихий голос.
И хотя Гена сказал это действительно очень тихо, почти прошептал, но Черепашка вздрогнула.
– Хочешь, я включу свет? – переведя дыхание, спросила Люся.
– Не надо.
Послышался слабый скрип, потом какая-то возня, шуршание одежды. Черепашка замерла посередине комнаты.
Здесь, в спальне, было совсем темно. Видимо, шторы, закрывающие огромные окна, Гена задернул наглухо. Он сделал два шага ей навстречу и протянул вперед руки. Повинуясь внутреннему импульсу, Черепашка уже в следующий миг оказалась в его объятиях. Сейчас ей хотелось, чтобы Гена прижал ее к себе крепко-крепко, коснулся рукой ее волос, провел бы по ним нежно рукой и сказал что-нибудь такое, от чего ей стало бы спокойно и хорошо. Внезапно Люся показалась сама себе совсем крошечной, еще меньше, чем была на самом деле. Отчего-то, совсем казалось бы некстати, вспомнилось вдруг, как однажды, когда ей было лет пять, она потерялась в большом, многолюдном магазине, и чувство панического ужаса, испытанное много лет назад, Люся ощутила сейчас почти с той же остротой. Слезы подступили к горлу и сдавили его. Стало трудно дышать. Хватая воздух ртом, Черепашка громко всхлипнула.
– Что с тобой? – испугался Гена.
– Не знаю... Сейчас пройдет. Можно я останусь? Мне страшно... – прошептала Люся одними губами, чувствуя, как щекочут их его жесткие волосы.
И тут она ощутила, как все его тело словно бы окаменело. А руки, всегда такие крепкие и сильные, сейчас показались ей совершенно безвольными. Гена дышал глубоко и учащенно:
– Послушай...
– Что?
– Пойдем, я тебя провожу...
– Почему? – Люся еще крепче прижалась к нему.
Словно испугавшись чего-то, Гена резко отпрянул:
– Ну, хочешь, я всю ночь возле тебя просижу, если тебе страшно? Пойдем. – Он осторожно потянул Люсю за руку.
– Я хочу... – Черепашка запнулась, не зная, как сказать, какими словами признаться в том, в чем девушкам признаваться никогда нельзя. Вернее, считается так, что нельзя. Люся набрала полную грудь воздуха и выпалила неожиданно для самой себя: – Я хочу лечь вместе с тобой, а утром проснуться... чтобы тоже вместе.
И тут Люсе стало вдруг так стыдно, что захотелось в буквальном смысле слова провалиться сквозь землю, или раствориться в воздухе, или... проснуться. Она зябко поежилась.
"Боже! Что же он обо мне подумает? Кошмар какой-то!" – Люся спрятала лицо в ладонях.
Гена, мгновенно почувствовав ее состояние, бережно и на этот раз совершенно нескованно приобнял ее за плечи и спросил:
– Хочешь сока?
– А какой у тебя?
– Томатный.
– Апельсинового хочу, – закапризничала вдруг Черепашка.
– Я мигом! – Гена поцеловал ее в висок, включил настольную лампу, натянул свитер и выбежал из комнаты.
В следующее мгновение она услышала, как хлопнула входная дверь.
Люся сидела и прислушивалась к себе. Сейчас она с удивлением ощущала в своем сердце совершенно новое, не испытываемое никогда прежде чувство. Это была благодарность вперемешку с острой, пронзительной нежностью. И чего было больше – нежности или благодарности, – Люся понять не могла. Почему-то ей снова захотелось плакать. Но вместо того чтобы заплакать, она поднялась, подошла к журнальному столику, взяла Генин плеер и надела наушники:
В этой безумной любви мы,
Конечно, утопим друг друга
И будем вечно лежать,
Как две морские звезды...
Песня называлась "Эльдорадо", а группа – "Ва-банк". Не так давно, примерно месяц назад, Александр Скляр – лидер этой группы – принимал участие в программе "Уроки рока". На Черепашку он произвел приятное впечатление: держался спокойно, говорил вполне разумные вещи...
И тут Люся услышала, как открылась дверь, а в следующий миг перед ней с совершенно счастливой улыбкой стоял Гена. В руках у него был пакет апельсинового сока.
– Вот! Последний купил! – с гордостью сообщил он.
Черепашка стянула с головы наушники и взяла из его рук сок.
Остаток ночи они болтали о всяких пустяках, а когда сок кончился, перешли на чай. В свой номер Люся вернулась уже в восьмом часу утра.
13
– Ой, совсем забыла! – Виктория Михайловна очень обрадовалась возвращению сына и теперь кружилась вокруг него, как наседка. – Тебе же Шурик Апарин звонил! Раз пять, наверное... Cказал, что у него какое-то срочное дело.
– Шурик? – Геша перевел на маму рассеянный взгляд.
За эти дни он так привык к тому, что Черепашка все время рядом, что сейчас остро переживал ее отсутствие.
– Он просил, чтобы ты ему обязательно позвонил... И очень, кстати, удивился, когда я сказала, что ты уехал на каникулы вместе с Люсей.
– Ну кто тебя просил?! – В его голосе слышались досада и раздражение.
– А что тут такого? – Виктория Михайловна удивленно вскинула тонкие брови. – Ты же меня не предупредил...
Шурик позвонил в тот же вечер. Гена уже стоял в прихожей, полностью готовый к выходу. Люся ждала его дома. Они договорились встретиться и куда-нибудь сходить. В кафе или просто погулять.
– Алло! – В Гешином голосе не было и тени радушия: трубку взяла Виктория Михайловна и успела шепнуть сыну, кто звонит.
– Привет! Что-то ты, брат Гешмарат, совсем старого друга позабыл, а как гласит пословица... – начал было в своей обычной манере Шурик, но Геша перебил его:
– Короче, Склифосовский!
– Спешишь?
– Угу, – угрюмо подтвердил Гена.
– Уж не на свидание ли с ви-джеем Черепашкой?
– Не твое дело!
– Ошибаешься, Гешмуфтий! – нагло усмехнулся Шурик. – Ты как, снова поспорил с кем-нибудь или на этот раз по доброй воле?
Гена молчал. Больше всего ему хотелось сейчас выругаться и бросить трубку, но что-то внутри подсказывало, что этого делать не надо.
– По доброй! – уверенно заключил Шурик, отвечая на свой же вопрос. – Ну, еще бы! Теперь же это совсем не та Черепашка! Я тут на днях от нечего делать залез на ее сайт... Ну, доложу я тебе, Гешуня: поклонников у нашей девочки – целое море, оказывается! Кто бы мог подумать?! Как же мы с тобой не разглядели ее тогда?
– Что тебе от меня надо? – не выдержал Гена.
– Да так, пустяки... Всего лишь совета... – Шурик немного помолчал и, не услышав в трубке никакой реакции, продолжил: – Я тут подумал на досуге: а не просветить ли мне нашу звездочку? У тебя-то, наверное, есть дела поважнее... А мне все равно нечем себя занять: девушки нет, был друг, да и тот теперь даже разговаривать со мной не желает... – Шурик, конечно, имел сейчас в виду Гешу, но тот сделал вид, что не понял намека.
– Ты можешь как-нибудь покороче? – Гена уже не пытался сдерживать раздражение.
– Легко! – c напускной веселостью отозвался Шурик. – Жалко мне девушку. Ведь она, бедная, даже не представляет себе, с кем имеет дело. Вот я и решил подкинуть ей информацию для размышления. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду?
Гена молчал. До Шурика лишь доносилось его тяжелое дыхание.
– Как ты на это посмотришь? – спросил Шурик так, будто речь шла о пустяках.
– Если ты это сделаешь, я тебя убью! – сказал Гена охрипшим от волнения голосом.
– Ой, да навряд ли! – прокомментировал это неожиданное заявление Шурик. – Кишка, как говорится, тонка! Если ты даже не смог найти в себе силы во всем признаться – а ты, как я понимаю, не сделал этого, – куда уж тебе человека убить! – Сейчас Шурик говорил серьезно, обычные для его голоса шутовские интонации исчезли. – Просто с моей стороны было бы непорядочно молчать. Я как Лев Толстой: не могу молчать! Особенно когда невинных девушек обманывают.
– Она тебе все равно не поверит. – Казалось, каждое слово стоило Гене огромных усилий.
– Я уже думал об этом, – медленно проговорил Шурик. – И решил использовать документ, чтобы не быть голословным.
– Какой документ? – В глазах у Гены потемнело, голова закружилась, он с силой сжал в руке телефонную трубку.
– Повесть мою недописанную... Или ты о ней забыл? Так я напомню: повесть называется "Черепашкина любовь" и в основе лежит совершенно реальная история. Напомнить, какая? А может быть, ты забыл, как все это происходило? И кто бегал ко мне и передавал в подробностях все разговоры, поцелуйчики, сю-сю-му-сю и так далее? Такое не выдумаешь! Во всяком случае, наша звездочка – девушка умная, образованная... Я думаю, она сама разберется, что к чему и кто есть кто!
– Все сказал?
– Да вроде бы... Конечно, я мог и не предупреждать тебя... Но это как-то нехорошо... Изпод– тишка... Нет, я привык действовать открыто, тем более в таком благородном деле, как восстановление справедливости. Ну ладно, ты же, кажется, куда-то спешил? Или уже не спешишь?
В бессильной злобе Гена бросил трубку. Виктория Михайловна, которая по голосу и некоторым обрывкам фраз поняла, что происходит что-то неладное, смотрела на сына с тревогой и немым вопросом в глазах. Но Гена не стал ничего объяснять маме. Вместо этого он набрал Люсин номер и упавшим голосом сообщил, что прийти сегодня не сможет – у него внезапно подскочила температура.
– Это тебя в поезде продуло! – заволновалась Черепашка. – Говорила же тебе: не ложись головой к окну! Слушай, а давай я сама к тебе приду? У нас есть варенье малиновое...
– Лучше завтра... Люсь, ты только не обижайся, но у меня голова на куски раскалывается, – соврал Гена и неожиданно добавил: – Я тебя очень люблю, слышишь?
Возникла пауза. Это признание показалось Черепашке тем более неожиданным, что никогда раньше ни она Гене, ни Гена ей так открыто в любви не признавались. О своих чувствах Гена говорил лишь однажды, да и то в письме, том самом, которое он прислал ей по электронной почте. Но с тех пор прошла целая жизнь. Так, во всяком случае, казалось сейчас Люсе. А теперь между ними и так все было понятно. Поэтому слова, которых обычно ждут, отозвались в ее душе беспокойством и предчувствием беды. Возможно, этому способствовал и голос, которым Гена их произнес. В нем слышались обреченность и отчаяние...
– Что-нибудь случилось? – дрогнувшим голосом спросила она.
– Нет... Все в порядке. Я тебе позвоню завтра.
14
Шурик не стал звонить Черепашке. Он подошел к Люсе в школе, спросил, как у нее дела, сделал пару дежурных комплиментов, а затем протянул какую-то папку:
– Прочитай на досуге. Думаю, тебя это заинтересует. Кстати, а как себя чувствует наш общий друг?
– Гена заболел, – буркнула Люся.
Она всегда недолюбливала Шурика, считая его циничным и пустым человеком.
– Надеюсь, ничего серьезного? – скроил озабоченную мину Шурик.
– Обычная простуда, – ответила Черепашка и поспешила распрощаться с ним: – Мне нужно идти, извини...
– Конечно, конечно, – понимающе закивал Шурик, но все-таки не преминул напомнить: – Прочитай обязательно!
На столе лежало двадцать станиц напечатанного крупным шрифтом текста. Почти с первых слов Черепашка поняла, зачем Шурик ей это дал. И чем дальше она читала, тем очевиднее становилась: все это написано со слов Гены. Некоторые диалоги были воспроизведены почти дословно. А ведь Шурика( фамилия и имя автора гордо значились на титульном листе) с ними не было! Прочитала она и про спор: суть его состояла в том, что Геша должен был закрутить роман с той девочкой, которая сумеет забросить мяч в кольцо три раза подряд. Вспомнился и тот урок физкультуры... Оказывается, Шурик и Геша стояли за дверью и подсматривали. Далее шло подробное описание Шурикова (кстати, в повести его звали Владом) снегохода, которым, оказывается, бредил Геша. Но самым ужасным было другое! Поражали подробности, детали, которые использовал Шурик при описании ее с Геной свиданий... Главы повести так и назывались: "Свидание первое", "Свидание второе" и так далее. В одной из глав содержалось детальное описание ее комнаты, и оно, как, впрочем, и все другие описания, полностью соответствовало действительности. А ведь Шурик никогда у нее дома не был! Черепашка представила себе, как Гена пристально изучает более чем скромную обстановку их квартиры, стараясь запомнить все с фотографической точностью, и при этом умудряется делать вид, что без памяти в нее влюблен и ловит каждое ее слово! Бр-р-р! Люся брезгливо передернула плечами.