Х. СЪЕМНАЯ КВАРТИРА В ПАРИЖЕ
Габи в легком, домашнем платье, с распущенными волосами, стояла у окна и любовалась солнечными лучами, подставляя им свое лицо, за окном был теплый летний день. Уютная комната была наполнена светом, дверь в другую комнату была открыта, можно было заглянуть и увидеть, как в ней, сидя за письменным столом, что стоит в центре, ближе к окну, работает, по-домашнему в халате, сам, Месье Гюго. Он что-то быстро записывал росчерком пера, все чаще и чаще окуная его в чернильницу. В комнату постучали. Испуганная Габи, она уже в положении, подошла к двери во вторую комнату. Сидящий за столом Гюго привстал, вышел из-за стола, тихими шагами направился к двери. У обоих в голове, сразу, же мелькнуло: "Кто, же это может быть?" Габи спряталась за раздвинутую шторку (ширму), стояла за ней затаив дыхание. Гюго, более чем спокойно, подошел к двери, повернул ключом в замке, приоткрыв, он посмотрел на гостя. В дверь ввалился нахрапистый блондин, молодой человек, лет 25, он, оставив у двери трость, пройдя вперед, оглядев мутным взглядом комнату, небрежно полупьяно задержав взгляд на Гюго, сказал, – Виктор! А, я к тебе в гости! Он панибратски полез к нему в объятья. Не ждал? Гюго стоял, как – будто его в чем-то уличили, растерянно смотрел на гостя. Первое желание! Это взять и выкинуть за дверь, как блудного пса, но сдержался, сверкнув зло глазами. Гость понял, поэтому решил добавить от себя, изображая невинный предлог своего прихода, балагуря, – Мне твой слуга намекнул за золотой, где можно тебя, мой, милый друг найти. Не обессудь! Принимай гостя в объятья! Полез обниматься, готовый, уже расцеловать Гюго, тот его оттолкнул. Блондин обиженно, переходя на фальцет, крикнул, – Ах, ты, Стареющий мальчик! Проказник! Всё по девочкам ходок! Изображая из себя обиженного, он растянуто, на распев сказал, – Меня, Вы, Виктор разлюбили, уже, совсем и навсегда? Ах! Ах! Он приложил руку ко лбу, изображая свое расстройство, тут, же сняв руку, ревниво произнес, – Или на троих играешь? В упор, глядя на Гюго, рассмеявшись, спросил, – Рад? Где, же твоя новая пассия? Он посмотрел по сторонам. Словно, ища кого-то, сказал, – Я, хоть посмотрю! На кого, ты меня, мой, Великий Писака, променял? С прищуром, от чего у Гюго пробежал холодок внутри, въедливо произнес, – Признайся, как другу, где? Чтобы мне у тебя здесь не делать кавардак, не доводи ревнивца до безумия! Габи выслушавшая нечаянно пафосный монолог, явно уставшая от его трескотни, скорее женщины, нежели мужчины, больше не выдержала своего уединения, и смело вышла из-за ширмы. Изумленный мужчина, соизмеряя ту с ног до головы, произнес, – Ух, ты! Пардон, Мадам! Разводя руками в стороны, он обратился к другу, – Гюго! Да, ты у нас влюбился по уши! Он посмотрел внимательно на Габриэллу, с ехидством произнес, – Какие формы! С укором посмотрел на Гюго, рассматривая Габи и тут, же вскользь в адрес того, язвительно бросил, – Извращенец! Гость, сраженный своей догадкой, сделал взмах в сторону рукой, как курица, что несет яйца при нежелательных свидетелях, потом хватаясь ею за лоб, торопливо, вслух, ошеломленно произнес, – Подожди, подожди! Дай мне подумать! Так, так, так! Ты, что? Может, отцом хочешь стать без свидетелей? Он взял Гюго под руку, отвел в сторону, зло прошипел сквозь зубы, – Да, ты в своем уме? Она, же цыганка! Сдурел? Он, сверкая глазами, продолжил, – Да, за такие дела! Тебя общество и наше и ваше сожрет с потрохами! Уводя все далее в сторонку, наставляя, – Ну, пошалил бы и все! Шепотом произнес, – Умыл бы, как говорится, руки! Не в первой! Девчонка! Он оглянулся на Габи, вслух сказал, – Понимаю тебя. Смазливая! Ее породе! Подол задрать за золотой, тем более, ничего не стоит! Беря в оборот, вкрадчиво, добавил, – Одумайся! Рви концы! Гюго, же глядя на Габи, с терпимостью к другу, с мягкой улыбкой, язвительно сказал, – Андре! Не тебе судить меня, пошляк! Она не цыганка! Венгерка из Трансильвании! Он с презрением соизмерил его взглядом пылающим огнем, уничтожающе произнес, – Возьми себя в руки, как ревнивая баба! Сжигая взглядом, выпалил, – Улыбнись Даме! А то, забуду телесную и духовную с тобой близость! Андре в оцепенение взглянул на него и перевел мягкий взгляд на Габи, с нежностью, скорее от жалости к ней, сказал, – Дитя! Как Вас мне именовать? Габи насторожено приняла внимание к своей персоне, с дерзостью выпалили, – Габи! Андре, пережевывая, констатировал, – Габи? Странное имя для цыганки. Габи, с гордостью глядя в упор на него, отпарировала, – Я не цыганка! Я венгерка! И зовут меня Го-а-би! Андре, уже с любопытством допытывал, – И как, же Вас, милочка, занесло из Трансильвании в Париж? Габи соизмерив его взглядом, дерзко, нагло сказала, – Замуж захотелось выйти! Вот за него! Она кивнула головой в сторону Гюго, тот стоял с усмешкой на лице, это ей придало уверенности, зло добавила, – Во сне – будущего у меня встреча с ним была! Ой, как понравился Месье! Она цокала языком, качая головой, сверкая глазами в сторону Андрея, уже ерничая, сказала, – Позвал! Я и приехала! На зов его души. Андре, пораженный, с поворотом в сторону Гюго, изумленно, не веря своим глазам и ушам, произнес, – Что-то мне не совсем понятно, то, что она говорит. Объясни, хотя бы, ты! Чтобы не стоять посередине комнаты в присутствии Вас, законченным идиотом. Гюго по-приятельски хлопая того по плечу, с усмешкой в его адрес, парировал, – Судьба, братец! Месье! Вам не понять чувство "любовь", кроме похоти, Вы в своей жизни ничего не ощущали. Судьба свела нас с Габи! Познакомились, расстались и нашлись вновь, опять. Он ласково посмотрел в сторону Габи, та стояла гордо, он, же ошеломленному другу, поясняя, добавил, – И, я счастлив с этой, сопливой девчонкой, с моей единственной Дамой сердца. Он поднял вверх указательный палец, подытожил, – И вдвойне! Оттого, что буду отцом! "Надо умереть, чтобы воскреснуть!". Я, же умирал и ни раз, ни два, и ты тому, мой друг, был лично свидетель. Искал любовь! И не находил. И вот! Он ласково посмотрел на Габи, высокопарно продолжил, – Благодаря этому, черноокому Ангелу! Воскрес! И живу, купаюсь в лучах счастья! Теперь, я не только самец, но и влюбленный, любящий мужчина! Понятно, Андре? Тот в нэком психозе, сдавливая внутри себя зависть, с сарказмом сказал, – Да, уж! Вижу, как "мотылек" над зажженной свечой, крылья распушил. Он с издевкой выдавил, – Не жарковато? Охолоните, Месье Гюго! Не опалите крылышки, Дон Жуан! С презрением соизмеряя друга, глядя в упор в глаза, произнес, – Сколько раз, ты божился мне в любви? Не говоря, уже о девчонках из дома "Страсти". Издеваясь, кривляясь, выпалил, – Влюбился! С ухмылкой, резко добавил, – Скоро твоя голова лысеть начнет, зубы гнить, как у "Старого скакуна". Соизмерив взглядом, словно вылил ведро дерьма тому на голову, сказал, – Вытри пот под крыльями. Сдурел совсем! Он развернулся, оглянувшись на него, добавил, – Я ухожу! Наши с тобой отношения закончились, вот здесь и сейчас. Ты меня при этой, вот при ней втоптал в грязь. Было бы перед кем? Перед девкой, цыганкой! Зло, посмотрев на Габи, в отчаянии крикнул, – Она ведьма! Околдовала тебя! Уже спокойнее, сказал, – Сходи, исповедуйся! И гони эту девку от себя прочь! Соизмерив взглядом её, добавил, – Знаем, мы таковых! Он направился к двери, взял трость, уже в дверях повернулся и обоим, не отводящим взглядом, зло, скорее это относилось к Габи, сказал, – Гюго, между прочим! Горький пьяница, деточка! Напьется, бьет тогда. Ой, не любя, чем попало и больно, учти. Проверено мной! Габи со злом в голосе, крикнула, – Идите, Месье! Я его изучила, как пса. Ест с руки моей, и поверьте с благодарностью! Идите, Месье! А то, ведь, прикажу ему выгнать Вас, сказать-то и надо всего, лишь словечко "Фас". Андре оторопел от ее слов, Гюго, же со смехом, посоветовал, – Андре, катись-ка, ты! Под три черта! А, целомудрие твое меня удивляет. Продолжая смеяться, съязвил, – Оказывается! Я спал и впрямь с настоящей "бабой". К тому, же! Теперь, я это понял, по утрам просыпаясь счастливым рядом с Габи, а не с тобой. Брр – р! Он сделал брезгливую гримасу, сказал, – Ты мякиш! Ни то, ни сё! Подстилка для пьяницы! За то, что бил за мою неудовлетворенность, извиняюсь! Я редко бываю так груб, только, если с подстилками, "падшими шлюхами". Из той серии, что непристойно зад свой мне подставляют. Андре вылетел из двери пулей, дверь за ним с грохотом закрылась. Габи с Гюго смеялись закатистым смехом. Гюго подошел к двери, приоткрыл, снизу слышались спускающие шаги по лестнице и бормотания переходящие в крик, Андре явно в безумии выкрикивал, – Ах, ты, прохиндей! Сучок с пенька! Посылая в адрес Гюго и парочки свои проклятия, – Запомните мои слова! Скоро рыдать будете крокодильими слезами! Шаги приостановлены, Андре раздираясь во все горло, кричал, – Я, еще отыграю партию! С насмешкой и сарказмом, передразнивая, – Судьба! Стуча по перилам, крича в голос, – Цыганка! Басурманка клятая! Девка падшая! Еще громче, добавил в отчаянии, – Возомнил из себя В. Шекспира! Писака! Я его еще расхваливал перед всеми не ему чета! Обессилено констатируя, – Демон в нем! И стихи и эссе – одна чушь! Выкрикивая в пролет на лестничной площадке, – Бред сивой кобылы! Извращенец! Угрожая, – Я сорву с тебя маску! Всех на уши поставлю! Плача, – Но, почему я его любил? Еще хотел быть в его глазах "Героем любовником". С топотом сбегая вниз по лестнице, плача, бормотал, – Ангел! Она и ангел? А, я? В его глаза, уже "падший Ангел?"
ХI. ТАВЕРНА Le PROCOPE. ПАРИЖ
Улочки Парижа. Блеск и нищета. Они напичканы бедными, если не сказать убогими кварталами. Тут, же, рядом на их фоне наряду с грандиозностью, масштабностью "величия эпох", шла роскошь, все вперемешку. Наверно, чтобы понять, полюбить и отвергнуть дух Франции, глазам открывались нескончаемой чередой тайны Парижа, выпячивая себя стороннему взгляду, такими открытиями были – Соборы, галереи, таверны. Последние, преимущественно открывали, сплошь и рядом, выходцы из Италии, их пошлый, веселый нрав, как бы разряжал атмосферу города. Ментальность французов сводится решать все проблемы на ходу или в лучшем случае за чашечкой кофе в одной, другой из таверн. За столиками решались проблемы, больше сказано быть должно – судьбы художников, поэтов, политиков, просто мужчин, женщин и их детей, обсуждались вслух бурно, порой, подчас тихим шепотом. Ведь! Желание или нежелание появления таковых на белый свет, было поистине – таинством. Именно там, в тавернах, как нигде царила магия и мистика, парижане были любители узнать свою судьбу наперед, дерзнуть, играя с ней в темную, погадать на кофейной гуще. И задуматься, а стоит, ли вообще сопротивляться судьбе, меняя жизнь. Так подчас, порой думали семьянины, не решаясь менять что-либо в жизни, лишь только до них доходил запах горячего кофе и аромат свежей булочки, которые были традиционны на завтрак в семьях горожан. Холостяки, же сидели по утрам в таверне, смакуя кофе, редко познав вкус булочек. Здесь они, как бобыли, сидели с раннего утра, не гнушаясь пригубить пиво и вино и впасть в уныние в поиске собутыльников, случайного собеседника, чтобы открыть им, ему душу. И такие посиделки могли затянуться затемно. Как зачастую и здесь, в одной из таверн Le PROCOPE, основанной в конце 17 века итальянцем Прокопио, приехавшим покорить Париж своей кухней и осевшим на улочке de L Ancienne Comedi,13. Среди завсегдатаев, уже с раннего утра можно было встретить прогрессивную молодежь, как впрочем, и зрелых, уже состоявшихся людей, романтиков, в частности из кружка "Сенакль". Таких, как Шарля Сент-Бёв, Мюссе, Мериме, Дюма и многих начинающих на этом поприще. Они, как всегда, уже о чем-то балагуря, сидели за столом, смеясь над очередными шутками Дюма, при этом с аппетитом уминали цыпленка в вине, запивая старым "Бургундским", отчего им становилось, еще веселее. Смех становился раскатистым, а словцо, непременно, по– мужски, крепким.
В таверну влетел распаренный Андре, он всматривался сквозь смог исходящий из кухни на посетителей, едва различимы были, те, кто сидел за дальним столом, и так рьяно обсуждали власть. И от очередного сравнения Дюма в ее адрес, – Кобылке надо такого, как Бонапарте, чтобы оставить под копытцем Францию. Слабо, малышу, Карлуше! Кобылка ля Саксони, строптивая! Взбрыкнется, он упадет и бо-бо будет! И яйца всмяточку, и судьба, бац, бац! В десяточку! Все сидящие за столом смеялись над этим в повал. Стоя в дверях, приподняв цилиндр с головы, Андре крикнул, всматриваясь вдаль, – Шарль! За отдаленным столиком все повернулись к двери, перестав смеяться. Андре махнув рукой, удалился из таверны, тут, же из-за стола вышел Шарль, с ужимкой извинившись перед всеми собравшимися друзьями, сказал, – Айн момент! Он спешно семимильными шагами догонял Андре, через несколько секунд, тоже исчез в раскрытых настежь дверях. Его проводили взглядом, кажется, первым разрядил паузу весельчак Дюма, сказав, как – всегда с оттенком непристойного, – Шарль, явно озабочен! Этот, уж Андре! Как переходной флажок! Из рук в руки! Эта шутка осталась не осмеянной. Дюма смутился, казалось бы, что в нем смущение, как таковое, просто отсутствует, и вдруг. Он был по молодости, да и от рождения – смелым во многом, наверно в своего отца, Наполеоновского генерала Тома-Александра Дюма, с которым тот прошел огни, воды и медные трубы. Однако впоследствии они рассорились, как бывает между друзьями, не поделив что-то между собой, вследствие чего, тот остался не удел, если не сказать более, скажем, остался ни с чем, без каких– либо средств на пристойное существование, с "голым задом". Но в семье Дюма и это переводили в шутку, ведь таких генералов было сплошь и рядом предостаточно, как, например, и отец Гюго. После смерти отца, генерала Дюма, семья бедствует, живет в нищете. А. Дюма чтобы прокормить семью – мать, сестру, вынужден был заниматься браконьерством. Юношеский максимализм, вел к достижению цели, взять свой реванш. Он двадцатилетним мужчиной поехал завоевывать Париж, где по знакомству, друга отца, его приняли клерком к Герцогу Орлеанскому, там, среди книг в громадной библиотеке, он начал творить, писать легко и глупо, так оригинально и правдиво до наивной простоты, что это доводило до умиления, как прислуг, так и самого Герцога. Неожиданно, Дюма в этой, же таверне познакомился с Гюго, они стали друзьями, соратниками по перу. Его в кругу их небольшого товарищества все любили и уважали. Так и сейчас, присутствующие за столиком на него посмотрели с теплотой, Мериме, с легкой иронией, констатировал, – Смешно, Душа, Дюма! Смешно!
Проспер Мериме самый, что ни на есть умный и рациональный из этой компании. Он выходец из семьи образованного химика и живописца Франсуа Леонора Мериме. С его взглядом на всё и вся, считались, буквально все. Молчаливый Мюссе посмотрел на Мериме, вслух сказал, – Шарлю угодна любая связь, лишь бы быть всегда точкой на "И". Иначе он не был бы нашим с Вами критиком. Работа такая у него – "ценник на всех одевать". Его кусок хлеба. На булочку с марципаном ему долго работать. Все посмотрели на Мюссе. Каждый про себя отметил, что "Немо" заговорило. Он, как всегда был обкурен кальяном, таким образом, он лечил свои нервы, которые давали о себе знать, уже с детских лет, слыл истеричкой, порой доходило, вплоть до припадков. Долгие годы искал себя на поприще юриспруденции, медицины, но дальше любопытства не пошел, сказав самому себе, вслух, – Это не моё! И только найдя новый круг общения, среди писателей и поэтов, он ощутил в себе порыв – найти себя, понять и быть значимым, по максимуму. Он был старше, говорил со стороны редко, но как говорят, все, же метко, к нему прислушивались, как к человеку в летах. Все отвернулись от двери, что на входе таверны, после затянувшейся паузы, принялись доедать цыпленка и пить вино.