- Но ведь ты можешь все-таки объясняться со своими товарищами? - лейтенант указал на двух матросов, ждавших разрешения сойти на берег.
- Могу, - ответил Христиан довольно уныло. - Объясняться то я научился, но какое удовольствие говорить с чужими? Они разбираются только в своем ремесле, но во всем остальном Нильс - баран, а Олаф - медведь, и разговаривать они оба не охотники. Только я заговорю, сейчас же окрик: "Не болтай! Делай свое дело!" Как будто Господь дал человеку рот для того, чтобы он молчал! Здесь, в Рансдале, никто не знает, что значит быть веселым. У нас в Киле не так!
- Ну так радуйся, - утешил его Курт. - На следующей неделе сюда придет "Орел", немецкое судно с немецким экипажем, за исключением норвежца-штурмана. Вот ты и наговоришься с земляками.
- "Орел"? - Христиан подскочил, словно от электрического удара. - Это правда, господин лейтенант? О, я хорошо его знаю, он был уже здесь прошлым летом и простоял в нашем фиорде целый месяц.
- Вероятно, так будет и на этот раз, потому что принц Зассенбург опять будет жить здесь в горах, в своем охотничьем замке. Кроме того, на "Орле" едут близкие родственники твоего капитана. Ты, может быть, слышал о министре Гоэнфельсе в Берлине?
- Как же мне не знать нашего министра? Генрих говорит: "Вот это человек! Нам таких и надо. Он достойно представляет государство и за его пределами, и внутри". И отец тоже говорит…
- Ну, так его превосходительство едет с дочерью в Рансдаль в качестве гостя принца, и "Фрее", конечно, придется по этому случаю поднять немецкий флаг. Я вижу, у вас висит норвежский.
Лицо Христиана вдруг стало серьезным и унылым: он, точно пристыженный, опустил голову.
- У нас совсем нет немецкого флага, - сокрушенно признался он.
- Как! Даже для приветствия?
- Да. Господин капитан говорит, что "Фрея" - норвежское судно и должна ходить только под норвежским флагом.
Курт промолчал, но взгляд, брошенный на товарища, был далеко не дружелюбен. Наконец он сказал равнодушно:
- Господин Гоэнфельс вырос в Рансдале. Все его воспоминания детства и юности связаны с Норвегией, и потому он избрал ее своим отечеством.
Бернгард все еще стоял у руля, спиной к ним. Он был очень взволнован и старался не показывать этого. Ему казалось, что он раз и навсегда покончил с прошлым и с дядей, когда своим выходом в отставку оскорбил его, когда вырвался из того мира принуждения и всевозможных формальностей, из "рабства" службы ради удовлетворения своего необузданного влечения к свободе. Теперь он уже целый год пользовался этой неограниченной свободой, и, тем не менее, можно было прочесть следы внутренней борьбы на его лице, во взгляде, устремленном туда, где был выход из фиорда в море. Там был покинутый, отвергнутый им мир! Ведь он сам ушел из него, как сделал когда-то его отец, но теперь этот мир посылал к нему гонца в его далекую пустыню. С приходом судна и тех, кого он вез на своем борту, нахлынули воспоминания из прошлого: все порванные нити вновь завязывались. Бернгард стиснул зубы: всей своей мятежной душой восставал он против этих воспоминаний и этого прошлого. В самом ли деле он их так ненавидел? Или же он их… боялся?
8
В Рансдале все пришло в движение, потому что около полудня должна была прибыть яхта принца Зассенбурга. Вообще рансдальцы были весьма равнодушны к тем, кто прибывал извне, но, будучи большей частью моряками, они интересовались всяким судном, а "Орел" к тому же был в последние пять-шесть лет неизменным гостем в их водах. В течение нескольких недель стоянки команда, конечно, бывала на берегу и вступала в некоторое общение с местными жителями. Образ жизни принца в его охотничьем замке отличался аристократической замкнутостью - обитатели Альфгейма держались обособленно. Несмотря на это приход яхты был событием для Рансдаля, в котором стояли большей частью только рыболовные суда: даже появление пароходика, ходившего два раза в неделю, казалось уже чем-то особенным: это было приятное нарушение будничного однообразия.
По дороге, ведущей из Эдсвикена вдоль фиорда, шли Курт, который был сегодня в полной морской форме, и Бернгард в охотничьей куртке, которая, по крайней мере, для него, заменяла здесь в торжественных случаях визитный костюм. Пастор обычно появлялся в таких случаях в одежде, приличествующей его сану, остальные рансдальцы - в своих домашних полукрестьянских нарядах: Гоэнфельс выбрал охотничью куртку раз и навсегда, потому что со времени своего выхода в отставку больше ни разу не надевал формы.
Следом за ними шагал Христиан Кунц: он шел с особенным сознанием собственного достоинства, потому что лейтенант настоял, чтобы именно он принял участие во встрече "Орла". Его сияющая физиономия представляла резкий контраст с мрачной, сердитой миной его хозяина, который сказал товарищу вполголоса, но с явным волнением:
- Просто не знаю, что и думать об этой истории! Я ведь говорил тебе, что мое знакомство с Зассенбургом самое поверхностное и я решительно не собирался поддерживать его, и вдруг он пишет мне в таком тоне, точно я его лучший друг, сообщает, что на борту его "Орла" находятся мои родственники, извещает меня о дне и часе своего прибытия, выражает удовольствие по поводу того, что познакомится с тобой - разумеется, он узнал от дяди, что ты у меня. Что все это значит?
- Я тоже не могу объяснить себе это, - задумчиво ответил Курт. - Он, так сказать, приставил тебе этим пистолет к груди, и нам ничего больше не остается, как в полном параде явиться на встречу. Не исходит ли приглашение от твоего дяди?
- Нет, между нами все кончено, - ответил Бернгард, не колеблясь. - Он никогда не простит мне, что я бросил службу и отрекся от родины и семьи.
- А между тем это очень похоже на попытку к сближению, и принц служит только посредником. Не кроется ли за этим Сильвия?
- Сильвия? Что это тебе пришло в голову? Едва ли она даже помнит меня. К тому же наши общие детские воспоминания вообще не носят дружеского характера: я один оказывал ей сопротивление, когда она тиранила весь дом своими ребяческими капризами, и вследствие этого меня считали бесчувственным варваром.
- Ну, положим, любезным относительно кузины тебя действительно нельзя было назвать. Все-таки она была больным ребенком, а ты…
- Необузданным, грубым мальчишкой. Действительно меня еще недостаточно выдрессировали в Ротенбахе, но ведь это было известно. Зачем же меня не держали подальше от этого маленького, жалкого существа, не выносившего даже громко сказанного слова? Мне противно все болезненное и безобразное, а Сильвия со своими неестественно большими глазами на худом, желтом как воск лице выглядела как мертвец в гробу. Это были настоящие глаза призрака! Они точно гипнотизировали тех, на кого она смотрела. Она очень хорошо знала, что это злит меня и раздражает, и потому не сводила с меня глаз, как только мы оставались одни: уж она умела мучить людей, несмотря на всю свою беспомощность, а я не позволял себя мучить, как другие. Дядя никак не мог простить мне это.
- Да, раз он даже отослал тебя к нам в Оттендорф, когда ты впал в полную немилость, - сказал Курт. - Ты был чрезвычайно доволен этим изгнанием, он же был вне себя от твоего "бессердечия". Что, собственно, тогда случилось?
- Ребячество! В любой другой семье на это не стали бы даже тратить слов. Сильвия лежала в своем кресле на колесах на террасе, а я должен был присматривать за ней. Я злился, потому что мне хотелось к тебе, а вместо этого меня заставляли изображать няньку, а она к тому же еще мучила меня, приставая со всевозможными расспросами. Я должен был рассказывать ей о Рансдале, о том, как выглядит море, как будут звать мой корабль, которым я вечно хвастал. Я принялся описывать ей бурю, собственно говоря, с единственной целью - напугать ее и отбить у нее охоту расспрашивать. Вдруг это жалкое, маленькое существо вытягивает вперед руки и восклицает: "Ах, как хорошо! Я тоже хочу в море; я хочу плыть вместе с тобой на корабле в бурю!". Тут у меня лопнуло терпение, и я насмешливо сказал: "Покорнейше благодарю! На кораблях не нуждаются в таких бессильных, хилых созданиях, как ты; тебе место не на корабле в бурю, а на дне вместе с русалками и водяными!"
- Стыдись! Это была с твоей стороны грубость.
- Обыкновеннейшая детская ссора! - нетерпеливо перебил Бернгард, - в таком возрасте мальчики не питают рыцарских чувств к маленьким девочкам. Разве ты сам никогда не ссорился с сестрой?
- Даже очень часто, но Кети была здорова и отплачивала мне тем же.
- А Сильвия страшно возмутилась! Сначала она уставилась на меня своими глазами призрака, совершенно неподвижно и молча, а потом закричала отцу как раз вышедшему на террасу: "Папа, он хочет бросить меня в море к русалкам и водяному!" Потом судорожно разрыдалась. Отец понес ее в комнату, позвали мать и няньку, а со мной обошлись как с преступником. С тех пор мы стали заклятыми врагами.
Они миновали маленький лесок, и впереди, на некотором отдалении, показались первые дома Рансдаля. На повороте дороги, ведущей из гор, стоял экипаж - местная тележка, в которой помещаются только пассажир и мальчик-грум: пассажир обернулся и говорил с грумом, вернее сказать, оба они кричали во все горло, но все-таки не могли понять друг друга, потому что один говорил по-немецки, а другой - по-норвежски. Курт поглядел на путешественника и громко расхохотался.
- Право же, это он… Филипп, собственной персоной!
- Кто? - спросил Бернгард, тоже всматриваясь.
- Филипп Редер, наш вечно унылый ротенбахский товарищ. Я говорил тебе, что мы вместе ехали на пароходе.
- Но я думал, что он уехал в Дронтгейм, а оттуда дальше на север. Как он попал сюда?
- Бог его ведает! Однако этот несчастный опять не может справиться, придется мне выступить в роли спасителя. Ступай вперед, я тебя догоню.
Моряк поспешил к экипажу, в котором путешественник отчаянно жестикулировал, добиваясь, чтобы его поняли. Он выделывал такие судорожные движения, что даже лошадь начала беспокоиться, и Курт быстро схватил ее под уздцы, чтобы удержать на месте. Путешественник обернулся и узнал его.
- Курт! Слава Богу! - вскрикнул он. - Наконец-то хоть один человек в этой пустыне!
- Льщу себя надеждой, что я действительно человек. Но откуда ты?
- Из Дронтгейма! Через горы!
Филипп забарахтался, стараясь высвободиться из-под кожаного фартука, но это удалось ему лишь после того, как ему пришли на помощь с одной стороны Курт, а с другой - мальчик-грум.
Они благополучно вытащили его из экипажа, и он начал потягиваться, разминая ноги и руки.
- И то хорошо, что хоть ничего не сломал! - простонал он. - Пока жив, не забуду этой мучительной трехдневной поездки!
Меня точно исколесовали на этой мерзкой телеге, и я умираю от голода, потому что меня нигде не понимали. Чемодан между колен и все трух-трух, вверх - вниз, вверх - вниз, а кругом ни души! И это называется здесь экипажем, это называется дорогой! Еще один такой день, и в Рансдаль привезли бы только мой труп.
- И нам пришлось бы с горечью в сердце хоронить тебя, - жалобно сказал Курт. - Но кто же заставлял тебя ехать в эту глушь? Почему ты не остался в Дронтгейме, где есть комфортабельные гостиницы и лакеи, говорящие по-немецки?
- Я хотел видеть природу края. Я приехал в Норвегию не для того, чтобы сидеть в городах да осматривать старинные соборы; я хотел видеть горы, водопады, познакомиться с романтикой севера, но никак не предполагал, что она до такой степени утомительна. А этот дуралей-грум! Он решительно не мог взять в толк, что я хочу ехать в гостиницу. Надеюсь, здесь есть таковая?
- По крайней мере, нечто, носящее это название. Тебе придется сильно ограничить свои требования. Пойдем, я отведу тебя туда; это недалеко.
Фернштейн велел груму следовать за ними с экипажем и вещами, взял товарища под руку и, шагая с ним к местечку, продолжал:
- А мы с Бернгардом шли из Эдсвикена - так зовут его имение, полчаса ходьбы отсюда. Ты, конечно, навестишь его?
- Если только мой приход не будет ему неприятен, - ответил Редер немножко неуверенно. - В Ротенбахе он был таким чудаком и чуть что оказывалось не по его…
- Сейчас начинал драться, - договорил Курт ему в тон. - От этого он совершенно отучился. Вообще он теперь не дерется; ты можешь приходить без страха.
Филипп приступил к вопросу, который в настоящую минуту сильнее всего интересовал его.
- Конечно, Гоэнфельс ожидал тебя на пристани? - спросил он. - Ты так быстро уехал, что мы не успели даже как следует проститься. Вместе с тобой в лодку сел еще один пассажир… дама, которая тоже ехала в Рансдаль… Боже мой, Курт, да вспомни же, наконец! У нее еще произошла перед отъездом такая удивительная сцена с неким Ганзеном, который ехал дальше в Дронтгейм вместе со мной… Ведь ты же служил переводчиком между мной и фрейлейн Ингой! Неужели ты все забыл?
Разумеется, Курт с первых же слов догадался об истинной цели этой удивительной поездки Филиппа, но был так зол, что делал вид, будто совсем ничего не помнит, и заставил горевшего нетерпением Редера еще долго расспрашивать и выпытывать, пока у него, наконец, не прояснилась память.
- Ах, да! Ты говоришь о фрейлейн Лундгрен! Да, она здесь, у своего дяди, пастора Эриксена.
- Пастора? Это, конечно, первое лицо в Рансдале? Значит, я могу нанести ему визит в качестве чужестранца? Ты с ним знаком?
- Разумеется, потому что Бернгард женится на его дочери. Мы часто бываем в пасторате, но там говорят только по-норвежски, и если ты будешь так отчаянно жестикулировать, как только что, они, наверно, подумают, что ты сбежал из какого-нибудь сумасшедшего дома в Германии.
Несмотря на это не особенно лестное предположение, лицо Филиппа так просияло, что у Курта не осталось ни малейшего сомнения: магнит, притянувший его сюда, находился в пасторате.
- Я пойду, конечно, с тобой, - объявил Филипп. - Ты меня представишь. Кроме того, я купил в Дронтгейме норвежскую грамматику: здесь не обойдешься без знания языка, я уже это вижу.
В эту минуту их бегом догнал Христиан Кунц, совсем красный от радостного усердия.
- "Орел" показался! Он идет на всех парах и через полчаса будет здесь.
- Как! Он говорит по-немецки? - воскликнул Филипп в восторге. - Земляк! Из моей родной Голштинии! Как вы попали сюда, земляк?
Теперь настала очередь Христиана прийти в восторг, но Фернштейн, вкратце рассказав, как было дело, быстро положил конец объяснениям.
- На это у нас нет теперь времени, - сказал он. - Я сейчас приду, Христиан, только отведу этого господина в гостиницу. Пойдем скорее, Филипп, потому что я должен быть на месте, когда "Орел" бросит якорь.
- "Орел"? Немецкое судно? - спросил Редер, бросая вслед убегающему земляку взгляд сожаления.
- Да, яхта принца Зассенбурга: на борту сам принц и министр Гоэнфельс с дочерью. Мы идем встречать их.
У Редера закружилась голова, но это было очень приятное головокружение. Он приехал из глуши, ожидая и здесь найти такую же глушь, и вдруг из всех щелей полезли земляки, нашлись совершенно неожиданные, но желательные связи с домом пастора и появился еще "Орел" со своими знатными пассажирами! Рансдаль вдруг предстал перед приезжим в самом розовом свете: он решил, что нескоро уедет отсюда.
9
По спокойной водной глади плыл "Орел". Стройное, белое, это судно, как исполинский лебедь, легко разрезало воду, оставляя позади себя широкую, сверкающую серебром полосу. Казалось, оно шло медленно, на самом же деле поразительно быстро: скалы и бухты, леса на берегу появлялись и исчезали, как быстро сменяющие друг друга картины, и с каждым изгибом фиорда эти картины становились все красивее и величественнее.
Яхта была маленьким плавучим дворцом. Она была снабжена всем, что изобрела современная техника для безопасности и комфорта, а внутри отделана с удивительной роскошью. Вся команда в настоящую минуту находилась на палубе, и капитан говорил со штурманом, стоявшим на своем посту у руля; штурман отвечал на его указания, относившиеся к остановке яхты, только коротким кивком, но это никого не удивило: на яхте знали норвежца как замкнутого, скупого на слова человека, который говорил лишь в случае крайней необходимости и всякие попытки к сближению отклонял коротко и резко.
Верхняя палуба, куда команда доступа не имела, была приспособлена для отдыха на открытом воздухе. Она была защищена от солнца широким тентом; всюду были расставлены низенькие кресла и столики, а также бамбуковые стулья с темно-красными подушками; цветной ковер покрывал пол. Это был своего рода салон на открытом воздухе, и в хорошую погоду им пользовались в течение почти целого дня.
Сейчас здесь были только хозяин яхты и барон Гоэнфельс. Теперешний министр за последние десять лет изменился очень мало. Правда, его волосы стали совсем седыми, а на лбу образовалось несколько глубоких морщин, но держался он по-прежнему прямо, даже еще с большей гордостью и сознанием собственного достоинства, а проницательный взгляд был все так же ясен. Каких-либо признаков нервного страдания, заставившего его решиться на эту поездку на север, в его внешности не было заметно.
Принц Зассенбург, полулежавший в бамбуковом кресле против него, был человеком лет сорока шести-семи. У него была стройная аристократическая фигура; в его темных волосах еще не серебрилась ни одна нить, но множество мелких морщинок на лбу и висках выдавали его возраст. Черты его несколько бледного лица отличались тонкостью и одухотворенностью, темно-серые, мечтательные глаза были бы прекрасны, если бы не выражали глубокой усталости. Та же усталость была на лице и во всей его позе.
Разговор оборвался, и наступила продолжительная пауза; двое мужчин молча смотрели на пейзаж. Фиорд сделал последний поворот, и вдали показался Рансдаль среди своих зеленых лугов, с могучими горами на заднем плане.
- Очень красиво! - вполголоса проговорил министр. - А там, в горах, ваш северный Тускулум? Очень уединенно и далеко от мира.
- Да, там можно еще мечтать и забывать о существовании мирской суеты, - ответил Зассенбург, не меняя положения. В Альфгейме мы еще можем считать себя в безопасности от потока туристов, нас защищают от них плохие дороги и неудобства жизни здесь. Иной раз забредет какой-нибудь турист, путешествующий пешком по горам, и вскоре опять исчезнет. Рансдаль имеет отсюда весьма живописный вид, не правда ли? А вон та усадьба у маленькой бухты - Эдсвикен, имение вашего племянника.
Гоэнфельс взял бинокль и навел его на указанную точку; через минуту он положил бинокль обратно, не сказав ни слова.
- Как вижу, я у вас в немилости после моего сегодняшнего признания, барон, - снова заговорил принц. - Боже мой, это ведь было только простое письмо к господину фон Гоэнфельсу, и вся ответственность за него падает на меня одного. Да и кто знает, придет ли он еще.
- Придет! - Этот ответ звучал действительно довольно немилостиво. - Вы ведь не оставили ему выбора. Не мог же он за какой-то год напрочь забыть общепринятые приличия, чтобы не явиться, когда вы лично извещаете его о своем приезде. Конечно, на эту историю можно было бы не обращать внимания, если бы ее затеяла не Сильвия.