Он ударился об стол, потом задел стул, наткнулся на другую запертую дверь. Эта дверь не была железной, но он не собирался тратить впустую время в поисках ключа, которого там могло и не оказаться, поэтому он надавил плечом на дерево и услышал, как оно затрещало. Еще один толчок, и он сорвал дверь с петель.
"Ты точно такой же, как твой отец. Преступник, человек, который берет то, что он хочет. Ты катаешься на льду, как твой отец, ты играешь в хоккей совсем как твой отец, ты берешь все, что ты хочешь, как и твой отец".
– Да непохож я на него вовсе, – сказал Мартин собакам.
Он стоял в длинном помещении, с рядами клеток. Шум от их лая стоял невообразимый, но, несмотря на весь этот шум, к его удивлению, он обнаружил всего три занятые клетки. Гром, машущий хвостом, на вид страдающий чесоткой стаффорд. Какая-то помесь охотничьей породы, с ног до головы покрытая грязью. Мартин, не раздумывая, открыл все три клетки.
Две странные собаки вырвались на свободу, пробежав мимо него. Гром же с благодарностью лаял, подпрыгивая вверх настолько, насколько позволяли его короткие ноги. Мартин нагнулся к псу, позволив облизать лицо. Он подумал о том, как немного требуется, чтобы сделать старую собаку счастливой, насколько легко было доставить удовольствие маленькой девочке. Кайли придет в восторг, увидев Грома.
Натали гордилась бы им. Если бы она была здесь, она сказала бы ему, как он был прав, пробежав полуслепым всю дорогу вдоль озера, лишь бы спасти пса Кайли. Мартину все-таки следовало бы позволить дочери взять Арчи.
Он знал это все прошедшие годы, но сейчас, в том самом здании, где он подвел свою дочь, он чувствовал это своей кожей, зубами, костями.
Гром понесся к двери, уводя Мартина на волю. Мартин вытащил из кармана веревку, которую он не забыл принести с собой. Он не хотел, чтобы Гром опять убежал на поиски Фифи и несчастного влюбленного пса снова схватили полицейские. Гром потянул носом воздух, вдыхая ночную свежесть.
Мартин сделал то же самое. Он чувствовал себя свободным, держа в руках конец длинной привязи. Он нащупал в кармане бумажник, достал чековую книжку, нашел чистый чек и написал на нем сумму пятьсот долларов, по том положил его на стол смотрительнице. На чеке стояло его имя, и он знал, что завтра его, вероятно, ждет визит из полиции или, по крайней мере, звонок оттуда, но его это совсем не волновало.
Освобождение собак, возвращение Грома домой к Кайли стоило этого. Но когда он снова вышел из помещения, что-то случилось. Ночь стала темнее. Или туман спустился на землю. Мартин не мог видеть. Гром натягивал веревку, но Мартин не знал, в каком направлении ему идти. Он был один в черноте и не мог видеть, по какой дорожке двигаться.
Мартин куда-то вышел, но, по крайней мере, он не взял машину. Мэй сидела на диване и никак не могла взять в толк, куда он делся. Она попыталась заняться бумажной работой, Тобин прислала ей счета за прошлый месяц, и Мэй попробовала просмотреть их с калькулятором и ручкой. Но чем больше она старалась концентрироваться, тем больше ее мысли начинали блуждать.
Она подошла к окну, в сотый раз вглядываясь в черно ту ночи. Тут ее взгляд упал на синий конверт. Конверт лежал среди буклетов, листовок и старых газет, и Мэй понимала, что ей следовало бы поскорее забыть о нем. Но она не могла. Возможно, если бы муж был дома, она не была взволнована до смерти по поводу его отсутствия, она и не вспомнила бы про этот синий безликий конверт.
Мало того, что она вытащила конверт из всякого бумажного хлама, она еще и открыла его. Она развернула письмо, написанное на простой синей почтовой бумаге, расправила его на сиденье у окна перед собой и прочитала:
"Дорогой Мартин. Ты заслужил победу, сын. Я не говорю, что победа главное, но мы оба с тобой спортсмены и знаем, что мы живем в спорте ради победы. Ты дошел до финала снова. Это само по себе великое дело. Всегда остается следующий год, если ты в команде, которая поддерживает тебя. "Медведям" стоит лучше оценить то, что они имеют, или я знаю множество других команд, которые еще и поборются, чтобы заполучить тебя.
Много воды утекло, Мартин. Да, ты долго шел к играм за Кубок Стэнли. Но столько времени прошло с тех пор, как мы с тобой говорили, с тех пор, как видели друг друга. Я читал о тебе. Смотрел тебя по телевизору. Я знаю о твоей женитьбе. Мои поздравления тебе. Она – хороший человек. Она держалась, когда пресса хотела взять ее в оборот, так что я знаю, что у нее есть мужество и характер. И у нее есть маленькая дочка. Ты женился на женщине с маленькой дочкой. Я улыбнулся, когда увидел это. Она заставляет тебя вспоминать Натали? Я видел ее фотографии в газете, и я думаю, что, кажется, у нее тот же самый блеск в глазах.
Я горюю по Нэт. Я знаю, ты считаешь, что это я отнял ее у тебя. Возможно, ты даже считаешь, что я не любил ее. Поверь мне, это неправда. Мальчик мой, я любил эту кроху. Почти так же, как я любил тебя.
Я был плохим отцом. Плохим дедушкой. Люди делают ошибки, Мартин. Я слишком мало бывал с тобой и с твоей матерью. Я не заботился о тебе так, как мне следовало заботиться. И о ней тоже. Ничего из того, что ты заслуживал, я не дал тебе. Ты позволишь сказать мне все это тебе при встрече?
Я хочу сказать тебе, что я прошу тебя о встрече. Я хочу видеть тебя. Мэй, вероятно, уже сказала тебе об этом. Когда она приехала навестить меня, я попросил ее передать тебе мои слова. Я знаю, что она сдержала свое слово, вы ходит, она все передала тебе. Ты ненавидишь меня за то, что я сделал. Но, может, ты выслушаешь то, что мне надо тебе сказать?
Молодой парень умер здесь сегодня ночью. Он был очень молод, примерно того же возраста, как ты был, когда начинал играть за Ванкувер. Кто-то пырнул его ножом в глупой драке. Сначала все, что я знал, было лишь то, что его сильно ранили. Но сейчас охранник говорит мне, что парень этот умер. Он был слишком молод, но был уже отцом. По-своему я привязался к нему. Я хотел, чтобы он стал лучшим отцом своим детям, чем я был для тебя.
Что бы ты ни решил, мне остается только смириться с твоим решением. Но я надеюсь, что ты придешь ко мне.
С любовью, папа".
Когда Мэй закончила читать письмо, она поняла, что ее руки были сжаты в кулаки. Ее щеки были горячи и влажны. Она перечитала написанное много раз. Она поду мала о Мартине. Если он прочтет письмо, захочет ли он когда-нибудь съездить в тюрьму? Но прочтет ли он хотя бы слово из этого письма?
– Мамочка!
При звуках голоса Кайли Мэй свернула письмо, засунула его обратно в конверт и задвинула в ящик стола. По том она поднялась по лестнице:
– Что случилось, милая?
– Гром еще не вернулся?
– Еще нет.
– Где же он?
– Бродяжничает, я полагаю, – сказала Мэй. – Не можешь заснуть?
– Нет, не могу. Я пробую, но… – Она остановилась, поскольку зазвонил телефон.
Мэй не произнесла ни слова, не сказала Кайли, что она вернется, ничего. Она рванулась в прихожую, зная, что услышит его голос даже прежде, чем она подняла трубку.
– Мэй, это я. Я в собачьем приемнике. Гром у меня.
– Я не знала даже, где ты, – чуть не заплакала она. – Я так волновалась!
– Ты мне нужна, – выговорил он. Биение ее сердца отдавалось в горле, она слушала. – Я ничего не вижу. Я не могу видеть, где я.
– Я приеду и заберу тебя, – крикнула Мэй. – Я сейчас.
Она велела Кайли надеть тапочки и свитер и поспешила в теплую, звездную ночь забирать своего мужа и их собаку. Короткий путь казался вечным. Кайли уже совсем проснулась и была полностью сосредоточена на том факте, что Мартин спас Грома. Когда они въехали на стоянку перед приютом, она открыла дверь и Гром стремглав юркнул в машину. Руки Мэй дрожали. Она подошла к Мартину, обняла его.
– Мы здесь, – сказала она.
– Я ничего не вижу, – сказал Мартин убитым голосом, полным ужаса.
Глава 23
Ни в Лак-Верте, ни в окрестных городках специалистов офтальмологов не было, но Мэй нашла оптику, расположенную в центре Ла-Залле. Ехать ту да было приблизительно минут тридцать по извилистым проселочным дорогам в тени сосновых и дубовых ветвей, переплетающихся наверху. Не задавая лишних вопросов, на выручку пришла Дженни. Она забрала к себе Кайли и надежно заперла Грома на кухне. Полицейские наведались к ним еще раньше, расспросили о ночных событиях и извиняющимся тоном предупредили о недопустимости подобного вторжения.
– Послушай, Мэй, мои глаза сегодня значительно лучше, – заговорил Мартин.
– Лучше?
– Давай никуда не поедем.
– Но мы уже едем.
– Такой великолепный день пропадет впустую в городе! Давай лучше погребем на лодке на остров.
– Прошу тебя, Мартин.
– До Ла-Залле десять километров, – прочел Мартин указательный знак.
Мэй почувствовала некоторое облегчение, хотя и понимала: Мартин, вероятно, наизусть знал каждый знак на этой дороге. Но ей хотелось верить, что мигрень или какая-то не представляющая большой опасности инфекция временно повлияла на зрение и все само по себе прошло.
– Он станет говорить, что я нуждаюсь в очках, – снова заговорил Мартин.
– В этом нет ничего ужасного.
– Но как я буду играть? – возмутился он.
– Ты сможешь носить контактные линзы.
– До сих пор мне везло, и я в них не нуждался. Я всегда испытываю жалость к парням, которым приходится их мыть, надевать обратно… когда какая-то проблема на льду, целое мучение с ними. Перчатки, маски. Ты знаешь разницу между хорошим игроком и замечательным игроком?
– Расскажи.
– Замечательные игроки обладают превосходным зрением. И это непреложный факт.
– Но ты замечательный игрок.
– Угу… которому потребуются линзы.
– Может, и не потребуются. – Мэй попыталась успокоить Мартина. – Надеюсь, что этого не случится.
Ла-Залле оказался маленьким городком, примостившимся на вершине огромного холма, возвышающегося над озером Лак-Верт и рекой Сент-Энн, сотней небольших холмов и долин переходящего в Лаврентианы. Две католические церкви расположились на главной улице городка, Мэйн-стрит, одна кирпичная, другая – деревянная, обшитая досками клинообразного сечения и выкрашенная в белый цвет. Новое строительство обошло город стороной, в нем царила викторианская эпоха, старый кинотеатр и длинный ряд двухэтажных зданий служебного назначения.
Морис Пайлот, оптик, занимал второй этаж, прямо над Пьером Пайлотом, бухгалтером. Когда Мэй с Мартином вошли в помещение, они нашли там оптика, его регистратора и пожилого пациента, углубившихся в беседу. Но разговор прервался, как только они узнали Мартина.
– Мон Дье! (Бог мой!) – воскликнул оптик, ударяя себя в грудь. – Мартин Картье! Какая честь для меня видеть вас здесь!
– Мы не записывались к вам, – перебила его Мэй.
– Это – для вас?
– Для меня, – ответил Мартин.
– Проходите в кабинет. – Пайлот пропустил их, отступая в сторону.
Мэй и Мартин вместе вошли в небольшую боковую комнату. Проясняя вопрос, Мартин объяснил, что произошло, как у него то пропадало, то появлялось зрение и как накануне ночью, в полной темноте, без каких бы то ни было фонарей, да еще в тумане, он на какое-то время совсем перестал видеть. Оптик выслушал его, делая какие-то пометки у себя на пюпитре. Потом отвел Мартина к затемненной кабинке и посадил напротив таблицы для проверки остроты зрения.
– У меня всегда было шесть на шесть, – сказал Мартин и, повернувшись к Мэй пояснил, – В Канаде это то же самое, как у вас в Штатах двадцать на двадцать.
– Идеальное зрение, – заметил Пайлот. – Этим и объясняется ваш совершенный бросок. Что ж, не волнуйтесь. Я могу сделать для вас превосходные очки. Боже мой, Мартин Картье у меня в кабинете! Вы готовы? Первую строчку, пожалуйста.
Мартин с ходу прочел большие буквы первой строчки: Е N Y I Z X. Потом следующую: Н L В Т D А, и третью: Q F R M C.
Мэй почувствовала такое облегчение, что ей захотелось засмеяться. Возможно, ничего вообще и не случилось. Возможно, они уедут отсюда и погребут к острову, прежде чем утро кончится.
– Очень хорошо. Теперь я закрою ваш правый глаз. Первую строчку, будьте добры.
Мэй ждала, что Мартин начнет читать. Она прочла буквы про себя: "Е N Y I Z X". В комнате было бы совсем тихо, если бы не тиканье стенных часов. Оптик нервно прочистил горло. На случай, если Мартин не расслышал его, он повторил уже громче:
– Первую строчку, будьте добры.
– Попробуем мой другой глаз, – сказал Мартин, не прочитав ни единой буквы.
– Будет лучше для вас назвать мне, что вы видите вашим левым глазом, не волнуйтесь, совершенно не важно, какие буквы вы можете прочесть…
– Мой другой глаз, – резко перебил его Мартин.
– Отлично. – Морис Пайлот закрыл левый глаз Мартина вместо правого.
– Е N Y I Z X – прочел Мартиню – Н L В Т D А.
– Великолепно, – сказал оптик. – Ну а теперь все же снова попробуем другой глаз.
С закрытым правым глазом Мартин попытался прочесть буквы, внимательно разглядывая таблицу. Мэй наблюдала, как он сконцентрировался, словно ему предстояло пробить ворота Нильса Йоргенсена, Он щурился, наклонялся вперед, хмурился.
– Ни одной, – наконец произнес он.
– Только верхнюю строчку?
– Я же сказал: ни одной.
Пайлот замер. Потом поправил таблицу, удостоверился, что глаз Мартина был закрыт должным образом. Он открыл глаз Мартину и велел ему читать таблицу обоими глазами. Потом только правым глазом. Когда он попросил снова прочесть строчки только левым глазом, то получил тот же самый ответ, что и раньше: "Ни одной". Морис Пай-лот побледнел и помрачнел.
– Вы не повреждали глаза? – спросил он.
– Я же хоккеист. – Мартин попытался рассмеяться.
– Я имею в виду особенно серьезную травму.
– Было дело, – ответил Мартин. – Три года назад.
– Когда в последний раз вы проверяли глаза?
– В прошлом году. Во время медкомиссии.
– Как у меня или серьезнее?
– Как всегда.
– Я хотел бы, чтобы вы показались специалисту, – сказал Пайлот.
– Но я прекрасно могу читать обоими глазами, – удивился Мартин.
– Ваш правый глаз видит нормально или очень близко к норме, – объяснил Пайлот. – Он работает за оба ваши глаза.
– Но я прекрасно вижу обоими, – возмутился Мартин. – Вы же слышали, как я читал таблицу.
Пайлот покачал головой:
– Вы ничего не видите вашим левым глазом. Он фактически слепой.
"Слепой"… кто-то уже произносил это слово. Мэй показалось, что в комнате стало невыносимо холодно. Она взглянула на Мартина и увидела, что он застыл, как камень.
Первым делом следовало определить схему действий, получить направление, отыскать самого лучшего доктора.
Морис Пайлот рекомендовал офтальмолога в Монреале, но когда Мэй позвонила туда, выяснилось, что он был на отдыхе. Мартин не хотел говорить об этом, он даже и думать ни о чем таком не хотел. Как потерянная, она обратилась к "Желтым страницам", но как ей догадаться, кто из врачей подходит им?
– Я могу делать упражнения, – сказал Мартин. – Укреплю глаз, вот и все.
– Мартин, может, мы позвоним доктору вашей команды и попросим у него направление?
– Это такая же часть моего тела, как и любая другая, не так ли? Повредишь что-то, это вправят и закрепят. Я работаю с инструктором по поводу моих лодыжек и колена. Вот и все. Какого черта! Есть же упражнения для глаз, надо только поработать над этим.
Мэй не отрывала глаз от справочника, имена, имена, еще раз имена, и у нее самой все поплыло перед глазами. Она хотела приблизиться к решению проблемы с одной точки зрения, а Мартин воспринимал все совершенно с другой. Она думала только о том, чтобы показать его доктору как можно скорее, он же хотел начать делать упражнения.
– Я могла бы спросить Дженни, – предложила Мэй. – Или она знает хорошего доктора, или может подсказать, кого спросить.
– Нет, Мэй, – отрезал Мартин. – Я не хочу, чтобы кто-то знал о моей проблеме. Я не хочу, чтобы все это всплыло наружу.
– Мартин, Дженни никому ничего не скажет! Она наш друг. Мы должны сообщить ей и Рэю…
– Нет! – Мартин сказал так громко, что она вздрогнула, как от удара.
Мэй не мигая смотрела на Мартина и видела, как он встряхнул головой, пытаясь взять себя в руки. Потом подошел к дивану и сел подле нее. Понимая, что своим тоном он обидел жену, он обнял ее и прошептал на ухо:
– Прости, что накричал. Прости меня, Мэй. Я не хотел тебя обидеть. Но все же я не желаю, чтобы кто-нибудь узнал про это. Даже Рэй и Джен.
– Они никогда ничего не скажут, – повторила Мэй. – Мы можем довериться им.
– Знаю, что можем. Но давай держать это в тайне на некоторое время. Только пока мне не представится шанс показаться специалисту, поделать кое-какие упражнения, какие только мне рекомендуют делать. Придать силы левому глазу.
Она наблюдала, как он закрывает свой правый глаз, обводит взглядом пол, потолок. Он щурился, моргал, пробовал снова и снова, как будто одним невероятным усилием воли и трудолюбием мог заставить левый глаз видеть, как прежде.
– Я сумею справиться и с этим, – настаивал Мартин. – Я знаю, на что способен. К началу сезона буду в отличной форме.
Мэй опустила глаза.
– Слышишь, в отличной форме.
Он обнял Мэй и стал гладить ее по голове, словно это с ней случилась беда и ей требовалось утешение. Или, может, он думал, что она перестанет любить его, если он не сможет играть в хоккей.
– Начало сезона, – повторила Мэй, подумав о тренировках и сборах в августе и сентябре и первой игре первого октября.
– Так что никому ничего не скажем до этого, хорошо? – попросил Мартин.
– Кому-то надо будет оставаться с Кайли, пока мы по едем с тобой к доктору.
– Я не хочу, чтобы Дженни и Рэй знали, – повторил Мартин.
Глядя на телефонную книгу, Мэй не могла найти ответ на вопрос, как, совсем не ориентируясь в этом вопросе, сделать правильный выбор нужного им доктора из всего списка. И тут ее осенило.
– Думаю, я, кажется, знаю одного доктора. – Она потянулась к телефону.
– Кто это?
– Окулист в Бостоне. Она очень известна, почти знаменита. Она должна быть весьма стара к настоящему времени. Тем не менее, она все еще практикует. Доктор Теодора Коллинз.
– Откуда ты знаешь ее?
– Моя мама устраивала ей свадебную церемонию, – сказала Мэй.
Доктор Теодора Коллинз имела кабинет в своем доме на самом верху Бикон-хилла, с видом на Паблик-гарден и Бэк-Бэй-Бостон. Семья прилетела домой сразу же, и Кайли оставили с Тобин и тетей Энид. День был жарким, и под лучами солнца все колониальные кирпичные здания выглядели высохшими и красными. Здесь, на вершине холма, дул легкий ветерок, только слегка поднимая флаги.
Сидя в ее приемной, Мартин насквозь промок от пота. Кондиционер был включен, но он чувствовал, как капли пота буквально стекают по спине между лопатками. А утром он в четырех местах порезался бритвой. Приехать в Бостон в самый разгар лета было нелепо и неправильно. Он не хотел впустую тратить ни единого дня вдали от Лак-Верта. Скоро начало хоккейного сезона, и целый год пройдет до их возвращения туда.
– Она опаздывает, – нервничал Мартин. – Нам назначено на два. А сейчас уже пять минут третьего.