Он продал свою каменоломню и все договоры на строительство - все это давало ему немалую прибыль, хотя он и не испытывал никакой гордости и удовлетворения от этих доходов. Потом он встретился с управляющими складов семьи Валериана, стоявших на Тибре, и сообщил о своих дальнейших намерениях. Один из этих людей, Секст, долгие годы верой и правдой служил интересам Валериана. Марк доверил ему должность главного управляющего всеми владениями Валерианов в Риме с весьма высоким процентом от всех доходов.
Секст был поражен услышанным.
- Ты никогда не был таким щедрым, мой господин, - в его голосе явно звучал оттенок недоверия.
- Деньгами ты можешь распоряжаться так, как сочтешь нужным, не отвечая за них передо мной.
- Я говорю не о деньгах, - растерянно сказал Секст. - Я говорю о своем назначении. Если я понимаю правильно, ты передаешь мне бразды правления всеми твоими делами в Риме.
- Совершенно верно.
- Может быть, ты забыл, что когда-то я был рабом твоего отца?
- Нет.
Секст прищурился и посмотрел на Марка оценивающим взглядом. Он прекрасно знал Децима, известно ему было и то, что Марк в свое время доставлял отцу немало хлопот. Марк - молодой человек с амбициями и горячей кровью. Не иначе, он и сейчас затеял какую-то авантюру.
- Разве ты не стремился владеть делом твоего отца как своим собственным?
Губы Марка скривились в холодной усмешке.
- Я вижу, ты вызываешь меня на откровенность.
- А разве ты сам не стремился к этому? Поэтому и я поступаю так, чтобы ты не говорил, что я льщу тебе.
Марк сжал губы, но сдержался. Он заставил себя вспомнить, что этот человек всегда был верным другом его отца.
- Мы помирились с отцом в Ефесе.
Молчание Секста красноречиво говорило о том, что он не верит.
Марк посмотрел Сексту в глаза и выдержал его пристальный взгляд.
- В моих жилах течет кровь моего отца, Секст, - спокойно сказал он. - Мое предложение - это не признак легкомыслия, и оно ничем тебе не угрожает. Я принял такое решение после нескольких недель раздумий. Ты семнадцать лет прекрасно работал со всем грузом, который поступал на наши склады. Ты поименно знаешь всех людей, которые разгружают наши корабли и отвечают за хранение грузов. Ты знаешь, кому из торговцев можно верить, а кому нельзя. И ты всегда подробно отчитывался за все сделки. Кому же мне все это доверить, как не тебе?
Марк протянул ему пергамент. Секст даже не пошевелился, чтобы взять его.
- Ты волен принять или отклонить мое предложение, дело твое, - сказал ему Марк, - но знай: я продаю все свое имущество в Риме. Единственная причина, по которой я еще не продал корабли и склады, состоит в том, что мой отец посвятил им большую часть жизни. Он создал все это своими потом и кровью. Не моими. И я доверяю все это тебе, потому что ты сможешь этим умело распорядиться, а главное потому, что ты был другом моего отца. Если ты откажешься, я продам и это. Можешь в этом не сомневаться, Секст.
Секст рассмеялся.
- Даже если ты говоришь серьезно, продать тебе все равно не удастся. Рим борется за выживание. И сейчас просто ни у кого нет таких денег, чтобы купить все твои склады и корабли.
- Я понимаю, - сказал Марк. - Но я не против того, чтобы распродать и корабли, и склады поодиночке.
Секст понял, что Марк говорит совершенно серьезно, и был удивлен такой идеей. Как этот молодой человек мог быть сыном Децима?
- На тебя работает свыше пятисот человек! Большинство из них - свободные люди. Ты подумал о том, что будет с ними и с их семьями?
- Но ты их знаешь лучше, чем я.
- Если ты все продашь сейчас, то по частям это будет стоить гораздо дешевле, - сказал Секст, апеллируя к хорошо известной любви Марка к деньгам. - Не думаю, что ты пойдешь на это.
- Пойду, можешь не сомневаться. - Марк положил пергамент на стол перед Секстом.
Секст долго смотрел на Марка изучающим взглядом, обеспокоенный выражением лица молодого человека, который всем своим видом говорил, что его решение окончательное. Было видно, что Марк не блефовал.
- Но зачем ты это затеял?
- Потому что я хочу, чтобы меня больше ничто не удерживало в Риме.
- И ради этого ты готов зайти так далеко? Если то, что ты говоришь, правда, и если ты помирился с отцом, зачем тебе разрушать все то, что твой отец создавал всю жизнь?
- Я вовсе не стремлюсь к этому, - откровенно ответил Марк, - но скажу тебе так, Секст. В самом конце своей жизни отец понял, что все это не более чем суета, и я его теперь понимаю. - Он кивнул в сторону пергамента. - Ну так что ты решил?
- Мне нужно подумать.
- Даю тебе ровно столько времени, сколько я буду находиться в этом помещении.
Секст весь напрягся от такого условия. Потом расслабился. Его губы слегка дрогнули. Он вздохнул, тряхнул головой и усмехнулся.
- Ты очень похож на своего отца, Марк. Даже предоставив мне свободу, он всегда знал, как извлечь из этого выгоду для себя.
- Не всегда, - печально возразил Марк.
И тут Секст почувствовал, что Марк страдает. Вероятно, Марк действительно помирился с отцом и теперь жалел о долгих годах своих непростых отношений с ним. Секст взял пергамент и сжал его в руке. Вспоминая об отце Марка, Секст еще раз внимательно посмотрел на сына Децима Валериана.
- Принимаю, - наконец ответил он, - но при одном условии.
- Говори.
- Я буду строить свои деловые отношения с тобой точно так же, как когда-то строил их с твоим отцом. - С этими словами Секст сунул пергамент в горящие уголья жаровни и протянул Марку свою руку.
Чувствуя подкативший к горлу ком, Марк пожал протянутую руку.
На следующее утро, на восходе солнца, Марк отплыл в Ефес.
Во время долгих недель пути он часами стоял в носовой части корабля, подставив лицо соленому ветру. Теперь ему ничто не мешало снова думать о Хадассе. Он вспоминал, как вот так же стоял с ней в носовой части, смотрел, как мягкие кудри ее темных волос развевались на ветру; вспоминал выражение ее лица, когда она говорила о своем невидимом Боге и о том, как Он говорит с людьми: "Голос Бога… в веянии тихого ветра".
Марку казалось, что ее голос что-то говорил ему сейчас, такой спокойный, кроткий, что-то шептал в этом ветре… куда-то звал.
Но куда? К отчаянию? К смерти?
Теперь Марк разрывался между желанием забыть Хадассу и боязнью забыть ее. И в то же время он знал, что, если он до сих пор не смог ее забыть, теперь она останется в его жизни навсегда.
Ее голос стал неотъемлемой частью его жизни, эхом в той тьме, в которой он теперь жил.
2
Сойдя на берег в Ефесе, Марк совершенно не чувствовал того, что вернулся домой, как не чувствовал и облегчения от того, что нелегкий путь подошел к концу. Поручив свои вещи рабам, он направился прямо на виллу матери, расположенную на склоне холма, недалеко от центра города.
На вилле его встретил удивленный раб, который сказал, что матери нет дома, но что в течение часа она должна вернуться. Уставший и подавленный, Марк решил посидеть во внутреннем дворе и дождаться ее там.
Солнечный свет пробивался сквозь открытую крышу в атриум, отбрасывая мерцающий свет на водную рябь украшенного орнаментом бассейна. Вода светилась и играла, и успокаивающее журчание фонтана эхом отдавалось по коридорам. Но Марк, сидящий в тени небольшого алькова, не находил никакого успокоения и в этом звуке.
Он откинулся назад, прислонившись головой к стене, и попытался расслабиться под музыкальное журчание воды. Но вместо этого, снова оказавшись в плену воспоминаний, он чувствовал все возрастающий необъяснимый гнев, от которого едва не перехватывало дыхание.
Прошло уже четырнадцать месяцев с тех пор, как не стало Хадассы, но муки и страдания и теперь не давали Марку покоя, как будто это случилось вчера. Она столько раз сидела на этой самой скамье, молилась своему невидимому Богу и обретала тот покой, которого Марк обрести никак не мог. У него в ушах по-прежнему ясно звучал ее голос - тихий, нежный, чистый, подобно этой воде. Хадасса молилась за его отца и за его мать. Она молилась за него. Она молилась за Юлию!
Марк закрыл глаза, испытывая острое желание изменить прошлое. Он бы ничего не пожалел, лишь бы Хадасса сейчас снова была с ним. Если бы было возможно, словно по мановению волшебной палочки, стереть все, что произошло за последние несколько месяцев, чтобы Хадасса снова сидела здесь, рядом с ним, живая и невредимая. Если бы он только мог произнести ее имя, как заклинание, и оживить ее силой своей любви.
"Хадасса… - хрипло прошептал Марк, - Хадасса". Но сейчас вместо ее лица, которое часто появлялось в его сознании как бы из дымки, перед ним предстала ужасная картина ее смерти, которая вызвала в его душе самые мучительные чувства - ужас, горе, сознание собственной вины, - и все это проникало в самое сердце Марка и превращалось в тот самый не дающий покоя гнев, который теперь, похоже, становился его постоянным спутником.
"Что хорошего дали ей ее молитвы?" - с горечью думал про себя Марк, пытаясь изгладить из памяти видение ее смерти. Когда львица бросилась на нее, Хадасса стояла такая спокойная. Если бы она закричала, Марк все равно не услышал бы ее из-за рева беснующихся зрителей… одним из которых была его собственная сестра.
Перед тем как Марк уехал в Рим, мать сказала ему, что время лечит все раны, но страдания, которые он испытал в тот день, когда Хадасса погибла на его глазах, со временем становились не легче, а тяжелее, невыносимее. И его боль теперь лежала на нем огромным грузом, как будто тянула куда-то вниз.
Вздохнув, Марк встал. Он не должен жить прошлым. Хотя бы сегодня, когда он и без того устал от трудного и долгого морского пути. Поездка в Рим не помогла ему избавиться от той инерции, которую он в себе чувствовал; там ему стало только хуже. И вот теперь, когда он вернулся в Ефес, ему было ничуть не лучше, чем в тот день, когда он его покидал.
Стоя в перистиле виллы матери, он чувствовал какую-то саднящую и необъяснимую печаль. В доме царствовала тишина, хотя было полно прислуги. Марк чувствовал их присутствие, но они вполне благоразумно держались от него подальше. Раздался звук открываемой, а потом закрываемой входной двери. Марк услышал тихий короткий разговор, после чего раздались торопливые шаги.
- Марк! - воскликнула мать, подбежав к нему и обняв его.
- Мама, - сказал Марк, с улыбкой разглядывая нее, чтобы увидеть, не изменилась ли она в его отсутствие. - Ты прекрасно выглядишь. - Он наклонился к матери и поцеловал ее в обе щеки.
- Почему ты так быстро вернулся? - спросила она. Я уже думала, что не увижусь с тобой, по меньшей мере, несколько лет.
- Я покончил со своими делами. Оставаться там больше не было смысла.
- И все прошло так, как ты на то надеялся?
- Я стал богаче, чем был год назад, если тебя это интересует.
Его улыбке не хватало искренности. Феба посмотрела ему в глаза и все поняла. Она подняла руку к его щеке, как будто перед ней был больной ребенок.
- О Марк, - сказала она, испытывая к сыну искреннее сострадание, - вижу, что твоя поездка не помогла тебе все забыть.
Марк отступил от нее на шаг, подумав, все ли матери способны заглядывать в души своих детей так, как это делает она.
- Все склады и управление делами я передал Сексту, торопливо сказал он. - Секст - способный и надежный работник.
- Ты всегда слушал наставления своего отца в том, как налаживать отношения с людьми, - спокойно заметила Феба, наблюдая за ним.
- Не всегда, мама, - произнес Марк с тяжелым чувством, после чего решил переменить тему, лишь бы не думать о своей сестре. - Юлий сказал мне, что у тебя несколько недель был жар.
- Да, - ответила она, - но сейчас со мной все в порядке.
Марк посмотрел на нее внимательнее.
- Он сказал, что ты по-прежнему быстро устаешь. С тех пор как мы виделись в последний раз, ты похудела.
Феба засмеялась.
- Обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Теперь, когда ты снова дома, мой аппетит станет лучше. - Она взяла сына за руку. - Ты ведь знаешь, как я всегда беспокоилась, когда отец куда-нибудь надолго уезжал. Наверное, теперь точно так же я буду волноваться за тебя. Море всегда непредсказуемо.
Она села на скамью, но Марк остался стоять. Она видела, как он был беспокоен, как похудел, его лицо стало серьезнее, жестче.
- Как там Рим?
- Почти все по-прежнему. Виделся с Антигоном и со всей свитой его подхалимов. Как всегда, выпрашивал у меня деньги.
- И ты дал ему то, что он просил?
- Нет.
- Почему?
- Потому что все те триста тысяч сестерциев, которые он у меня просил, он собирался потратить на проведение зрелищ. - Марк отвернулся. Когда-то он удовлетворил бы подобную просьбу не задумываясь, даже с радостью. Конечно, Антигон отблагодарил бы его за такую щедрость, оказав через сенат и правительство всяческую помощь в заключении договоров на строительство с теми богатыми аристократами, которые хотели бы построить себе большие и роскошные виллы.
Таким политикам, как Антигон, приходилось задабривать толпу. Лучше всего это можно было сделать через организацию зрелищ. Толпу не интересовало, каких взглядов придерживается сенатор, если только он умел развлекать ее и отвлекать от насущных жизненных проблем: нестабильной торговли, напряженности в обществе, голода, болезней, массового притока рабов из провинций и, как следствие, отсутствия работы для свободных людей.
Но Марк больше не хотел иметь к этому никакого отношения. Теперь ему было даже стыдно, что сотни тысяч сестерциев он истратил на Антигона в прошлом. Тогда он думал только об одном: о деловой выгоде, которую он получит благодаря поддержке друга, занимавшего высокое политическое положение. И Марку никогда не приходило в голову, какие это будет иметь последствия для жизни людей в этом обществе. Откровенно говоря, его это совершенно не волновало. Поддержка Антигона была ему выгодна. Ему нужны были договора, чтобы заниматься строительством в сожженных аристократических кварталах Рима, и денежная поддержка, которую он оказывал Антигону, была самым быстрым путем к финансовому успеху. Такие взятки открывали перед Марком большие возможности; возможности, которые сулили процветание. Он всегда поклонялся Фортуне.
И вот теперь, как бы посмотрев в зеркало, Марк увидел себя таким, каким он был: скучающим, пьющим вино с друзьями, когда кого-то пригвождают ко кресту; поедающим деликатесы, приготовленные рабами, в то время как людей выгоняют на арену и натравливают друг на друга, заставляя там сражаться и умирать. И все ради чего? Чтобы потешать такую же скучающую и ненасытную толпу, частью которой был и он сам. И вот настал час жестокой расплаты: Марк понял, что он, так же как и все в этом обществе, виноват в смерти Хадассы.
Он вспомнил, как смеялся, когда кто-то на арене в ужасе пытался убежать от голодных собак и не находил спасения. Он по-прежнему слышал крики тысяч беснующихся зрителей, когда львица терзала тело Хадассы. А ведь эта девушка ни в чем не была виновна, если не считать той удивительной чистоты, которая поражала воображение и возбуждала зависть одной безмозглой развратницы. Этой развратницей была его сестра…
Феба молча сидела на скамье, в тени, внимательно глядя на печальное лицо сына.
- Юлия спрашивала, когда ты вернешься.
При упоминании имени сестры Марк стиснул зубы.
- Она хочет видеть тебя, Марк.
Он ничего не ответил.
- Ей нужно видеть тебя, - повторила Феба.
- Меня как-то мало волнует, что ей нужно.
- А если она хочет примириться с тобой?
- Примириться? Как? Вернуть Хадассу к жизни? Или вычеркнуть из памяти все то, что она натворила? Нет, мама. После того что она сделала, ни о каком примирении не может быть и речи.
- Но ведь она же твоя сестра, - тихо сказала Феба.
- У тебя, быть может, и есть дочь, мама, но, я клянусь тебе, у меня нет сестры.
Феба увидела ярость в глазах сына и неумолимое выражение на его лице.
- Ты не можешь забыть прошлое? - спросила она умоляющим голосом.
- Нет.
- И простить?
- Никогда! Пусть все проклятия, которые только живут под небом, падут на ее голову.
Глаза матери заблестели от слез.
- Тебе, наверное, нужно помнить о том, как Хадасса жила, а не о том, как она погибла.
Эти слова поразили Марка в самое сердце, и он слегка отвернулся, рассердившись в душе на то, что мать напоминала ему об этом.
- Я все прекрасно помню, - глухо произнес он.
- Просто, наверное, мы помним об этом по-разному, - тихо сказала Феба. Она подняла руку и нащупала под своей одеждой небольшой кулон. Это был символ ее новой веры: фигурка пастыря, несущего на плечах найденную овцу. Марк об этом не знал. Феба помедлила, думая о том, не настала ли пора все ему рассказать.
Удивительно, что, наблюдая за Хадассой, Феба ясно увидела перед собой свой жизненный путь таким, каким он должен быть. Она приняла христианство, крестилась водой и Духом живого Бога. В отличие от Децима, который принял Господа только перед смертью, для Фебы в принятии веры никаких трудностей не возникло. И вот теперь она думала о Марке, который, как и его отец, противостоял Духу. О Марке, который не хотел, чтобы над ним кто-то господствовал, который не признавал никакой власти над собой.
Глядя на его состояние, на то, как он сжимал и разжимал кулаки, Феба поняла, что рано еще было говорить ему об Иисусе и о своей вере. Марк был в гневе. Он ничего бы не понял. Он стал бы бояться за нее, бояться, что потеряет ее, так же как потерял Хадассу. О, если бы он только мог понять, что на самом деле Хадасса не была потеряна. Потерян был он.
- Как бы Хадасса поступила на твоем месте?
Марк закрыл глаза.
- Если бы в свое время она поступила иначе, она была бы сейчас жива.
- Если бы она поступила иначе, ты бы никогда не полюбил ее так, как любишь сейчас, всем своим сердцем, душой, умом. - Так сама Хадасса любила Бога, но Марк не мог понять, что Хадасса поступала так, как ей велел живущий в ней Дух.
Видя мучения Марка, Феба переживала за него. Поднявшись, она подошла к сыну.
Неужели твоим памятником Хадассе станет беспощадная ненависть к собственной сестре?
- Оставь это, мама, - сказал он с болью в голосе.
- Как я могу это оставить? - с горечью возразила Феба. - Ты мой сын, и что бы Юлия ни сделала, она все равно моя дочь. И я люблю вас обоих. Я люблю Хадассу.
- Хадасса умерла, мама. - Марк посмотрел ей в глаза. - Разве она умерла от того, что совершила какое-то преступление? Нет! Ее убили из-за мелочной ревности одной распутницы.
Феба положила руку ему на плечо.
- Для меня Хадасса жива. Как и для тебя.
- Жива, - безрадостно повторил Марк. - Как я могу утверждать это? Разве она сейчас здесь, с нами? - Он отошел от матери и сел на скамью, на которой Хадасса часто сидела в вечерней тишине. Прислонившись спиной к стене, Марк выглядел совершенно опустошенным.
Мать подошла, села рядом и взяла его за руку.
- Ты помнишь, что Хадасса сказала твоему отцу перед его смертью?