Доктор Дадден, нарушив тягостное молчание, забрал у Лорны бумаги и отпустил ее. Когда дверь закрылась, он спросил, всегда ли у Терри столь плохая память на лица.
– Не знаю. Никогда об этом не задумывался.
– То есть, вы никогда этого не замечали?
– Наверное, я встречаю не так уж много новых людей.
– Мне казалось, что характер вашей работы подразумевает постоянные встречи с новыми людьми.
– Ну да, наверное, так оно и есть, но, как правило, больше мы не пересекаемся. Так что проблемы не возникает.
– Но проблема существует?
– Нет, не думаю. – Впервые доктор Дадден заметил смущение на лице Терри. – Знаете, я очень устал. Я девятнадцать часов не пил кофе. Не удивительно, что я никого не узнаю.
– Вы предпочитаете кофе сну?
– Я уже вам говорил, я не сплю. Никогда не сплю. Я не сплю уже много лет.
– Ну, давайте посмотрим. – Доктор Дадден взглянул на записку, где подводился краткий итог наблюдений, которую Лорна положила поверх бумаг, затем порывисто, но внимательно просмотрел сами бумаги. Они были испещрены неровными разноцветными линиями, и, судя по хмыканью, данные доктора удивили. – Имеется длительный промежуток времени, где записи отсутствуют, – сказал он в одном месте.
– Да. Мне надоело, поэтому я отсоединил электроды и вышел из комнаты.
– Надеюсь, под присмотром, – сказал доктор Дадден, но, к счастью, не стал дожидаться ответа. – Так, – он отложил бумаги и быстро записал себе что-то для памяти, – похоже, что прошлой ночью ваше субъективное ощущение вас не обмануло. Вы не спали. Вопреки нашим ожиданием, быстрый сон не наступил. Нет даже первой стадии. Более того, даже полудремы. Должен сказать, это просто поразительно, если учитывать испытание, которому вы подверглись во время просмотра фильмов.
– Я же вам говорил, – сказал Терри. – Я не сплю.
– Все спят, мистер Уорт. Надеюсь, вы не станете уверять меня, сейчас или позже, что вы не спали все последние двенадцать лет.
– Почти не спал, – сказал Терри. – Хотя, как вы говорите, возможно, мне так казалось. Или снилось, или не знаю, что. Бывает же, что людям снится, будто они не могут заснуть?
– Конечно. Постоянно. Но в вашем случае такое предположение выглядит маловероятным. Давайте проверим некоторые пункты, которые вы обсуждали с доктором Голдсмитом. Вы алкоголик?
– Насколько я знаю, нет.
– Согласно указанным данным, ваша ежедневная норма алкоголя весьма велика. Но осмелюсь предположить, что причина ваших неприятностей кроется не в этом. О пристрастии к кофеину мы уже говорили… Я вижу, что у вас нет аллергии… У вас не бывает по ночам неприятных ощущений в ногах? Не возникает желания шевелить нижними конечностями?
– Нет.
– Вы не храпите?
– Откуда мне знать?
– Могла жаловаться ваша партнерша по сну.
– У меня нет партнерши.
– Хм. А как насчет депрессии? Вы не относите себя к депрессивному типу?
– В общем, нет. Если у меня и была депрессии, то раньше, в студенческие годы, и тогда мне хотелось только одного – спать.
– У вас нет гипотез, почему вам хотелось тогда спать?
– Пожалуй, во сне я чувствовал себя более счастливым, чем наяву. Мне тогда снились очень приятные сны.
– А… – Доктор Дадден записал его слова. – Очень интересно. И что вам снилось?
– Не знаю. Я никогда не мог запомнить снов.
– Тогда откуда вам известно, что сны были приятными?
– Просто… оставалось ощущение. Когда я просыпался.
– Хм. А потом все это прекратилось? В восемьдесят четвертом?
– Да.
– Может, вы мне расскажете о том периоде своей жизни?
– Ну… – Терри заерзал на месте, словно эта тема была ему неприятна, но на губах появилась едва заметная ностальгическая улыбка. – Я окончил университет и через несколько недель получил работу журналиста, а вскоре со мной случился… пожалуй, самое подходящее слово – кризис.
– Какой рода кризис?
– Я ликвидировал один журнал. Собственноручно.
– И как вам это удалось?
– Это был журнал о кино, и в нем опубликовали статью, которую я должен был проверить. К сожалению, я допустил определенные… неточности. К еще большему сожалению, оказалось, что эти неточности очень смахивают на клевету. На журнал было подано семь исков по обвинению в клевете.
– Семь.
– Да. Не могу вспомнить всех персонажей, но среди них точно были Деннис Тэтчер, Норман Уиздом, Вера Линн…
– Понятно.
– …Клифф Ричард, Кингсли Эмис, Эдвард Хит…
– Автор умудрился в одной статье оклеветать всех этих людей?
– Да, вследствие моей небрежности. Точнее… – Довольная улыбка расползалась по лицу Терри. – Наверное, это был несчастный случай. Просто-напросто не повезло. В этом-то и вся прелесть.
Убедившись, что Терри не намерен вдаваться в подробности, доктор Дадден спросил:
– Полагаю, вы лишились работы?
– Именно с тех пор я стал независимым журналистом. Я собирался написать книгу. Об одном режиссере – малоизвестном режиссере, о нем почти ничего не писали, а также… о других вопросам. Теоретических. В каком-то смысле – книгу об утрате. Об идее утраты.
– Но вы ее так и не закончили?
– Я ее так и не начал. Мне приходилось очень много работать, чтобы прокормиться… Большей частью я работал до полуночи, и к собственному удивлению вскоре понял, что к концу работы чувствую себя не таким уж усталым. Поэтому я не ложился спать, а всю ночь бодрствовал. Смотрел видео. С этого все и началось.
– Итак, вы готовы согласиться, – сказал доктор Дадден, – что фильмы заменили вам сновидения, которые некогда были…
Тут на столе запищал маленький будильник. Доктор Дадден отложил карандаш и с коротким вздохом разочарования закрыл папку.
– Боюсь, это все, – сказал он.
– Что?
– Время вышло. Одиннадцать сорок два, а на одиннадцать сорок пять у меня назначена другая встреча.
– Но мы только подошли к самому интересному.
– У нас все расписано по минутам, мистер Уорт. Если бы вы не опоздали на двадцать три минуты, мы продвинулись бы значительно дальше. А так придется ждать до утра.
– Но ведь у нас еще есть три минуты.
– Нет. Во время первой беседы мы оставляем время для ответа на несколько вопросов практического характера. Например… – Дадден замолчал, лицо его стало непроницаемым. Посидев секунду-другую с рассеянным взглядом, он внезапно принялся шарить в одном из ящиков стола и наконец достал лист бумаги. – Ах, да. Забавно, но я никогда не могу их запомнить. – Они принялся зачитывать:
– Как вы устроились в клинике?
– Спасибо, очень хорошо, – ответил Терри, с изумлением глядя на доктора.
– Проявлял ли персонал учтивость и услужливость?
– Несомненно. – Терри решил воздержаться от замечания, что сам доктор Дадден пока не проявил ни того, ни другого.
– Является ли ваша дневная комната чистой и уютной?
Только тут Терри замешкался.
– Уютной – да, – наконец ответил он.
Он позволил себе сполна насладиться страхом, нараставшим во взгляде доктора Даддена, и лишь потом рассказал о надписи на стене.
***
– Псст!
Доктор Мэдисон остановилась и огляделась. Она не поняла, откуда исходит голос.
– Псст! – прозвучало вновь.
Из-за соседней двери высунулся палец, поманил ее и быстро исчез. Повинуясь пальцу, доктор Мэдисон проследовала в комнату номер девять, где обнаружила доктора Даддена – тот ждал ее с белым от ярости лицом (впрочем, ярость одолевала доктора не так уж редко), но поза его выдавала сконфуженное волнение.
– С-сюда! – прошипел доктор Дадден.
Доктор Мэдисон подошла к гардеробу.
– Взгляните, – сказал он. – Вы только взгляните на это.
И доктор Дадден ткнул в надпись – на стене чернилами было выведено два слова: ТУПОЙ МУДАК. Рядом темнело обширное пятно бурого цвета.
– Обнаружил мистер Уорт, – продолжил доктор Дадден. – Проклятый журналист, черт бы его побрал. Не правда ли, характерно? Характерно, что нам так везет?
– Почему до сих пор никто не видел эту надпись?
– Она была за шкафом.
– А зачем мистеру Уорту понадобилось двигать шкаф?
Доктор Даден оставил вопрос без ответа:
– Я понимаю, доктор, что вы не хотите этого слышать, но данный факт подтверждает мою точку зрения. Именно по этой причине мы должны тщательно… подбирать пациентов. Вот что бывает, когда вы открываете двери всякой швали.
– Вы, случаем, – уточнила доктор Мэдисон, – не пациентов Национальной службы здравоохранения имеете в виду?
– Не думаю, что нужны объяснения, – ответил доктор Дадден. – Возьмем, к примеру, эту женщину из вашей группы. Из Брикстона. Не хочу выглядеть снобом, но… чего можно ждать от таких, как она? Ни происхождения, ни положения…
– Эта комната – не Марии Грэнджер.
– Я не конкретно ее имел в виду, я говорю об общем принципе. – Он пристальней вгляделся в бурое пятно на стене и поморщился. – Что за человек, – сказал он, – что за ублюдок размазал по стене свои экскременты?
– Человек с нарушенной психикой, надо полагать. Человек, которому мы призваны помочь. – Мэдисон скользнула по пятну взглядом. – К тому же я думаю, что это, скорее всего, кровь.
– Надо срочно найти мистера Уорта, – сказал Дадден. – Он ни в коем случае не должен упоминать об этом в своей статье. Мы должны удержать его любым путем.
– Я уверена, что у мистера Уорта нет ни малейшего намерения…
– Поговорите с уборщицами, и немедленно. Пусть уничтожат надпись.
После ухода Даддена доктор Мэдисон на несколько минут задержалась в комнате номер девять, разглядывая надпись и пятно, и то ли от гнева, вызванного бесчувственностью коллеги, то ли из сострадания к несчастному существу, испытавшему невыразимую потребность осквернить комнату, глаза ее наполнились слезами, и доктор Мэдисон неожиданно для себя поняла, что в приступе сильнейшего раздражения трет стену рукавом. Тоже своего рода припадок безумия.
***
Несколько недель назад, – писал Терри, – мне довелось услышать один из тех разговоров, что часто заходят на званых обедах – кто является "величайшим" режиссером современности. Разговор вели два критика; первый принадлежал к старой школе и ратовал за ветерана кинематографа португальца Мануэля де Оливейру, второй же, изображавший из себя кого-то вроде младотурка, размахивал знаменем с неизменным Квентином Тарантино.
Этот разговор напоминал… что же он напоминал? Да, как будто на пустыре играют в футбол две команды слепцов, которым никто не удосужился сообщить, что ворота сняли еще несколько лет назад.
По-настоящему жаль мне было сторонника Тарантино. Точка зрения его оппонента хотя бы отличалась последовательностью, пусть и старомодной. Тогда как турок (возможно, памятуя о младоконсерваторах, следует ввести для таких субъектов неологизм: старотурок), казалось, не сознавал, сколь жалко выглядят его доводы: мол, Тарантино "вдохнул жизнь" в штампы фильмов категории Б и тем самым достиг определенной (да-да, он действительно употребил это слов) "оригинальности". Кажется, помоги ему Господь, в один особенно отчаянный момент он даже помянул всуе постмодернизм.
Читатель, я не смог найти в себе силы и добить этих двух несчастных, чтобы не мучились. Молчаливое сочувствие показалось мне единственно уместной реакцией на то, как два утомленных донкихота гонятся за призраком оригинальности современного кинематографа. У меня для них есть совет, если только им доведется читать эту статью: пусть поскорее посмотрят фильм Джо Кингсли "Два сапога пара" – 4 (детям в сопровождении взрослых) и на его примере научатся всему, чему могут научиться.
Терри просмотрел статистику и обнаружил, что уже израсходовал треть места, отведенного под рецензию. Нельзя сказать, чтобы его это встревожило – он всегда получал удовольствие от теоретических рассуждений. И все же, пора заняться и самим фильмом.
Кингсли – бесспорно мастер штампов. В этой области Тарантино, в сравнении с ним, – неумелый любитель, поскольку Кингсли никогда не впадает в неогуманистскую фикцию, будто в старые условности можно вдохнуть новую жизнь. Сериал "Два сапога пара" – сам по себе штамп (главные герои – два копа-напарника, полные противоположности друг другу), доведенный до логического конца. В третьей серии, поставленной экс-британцем Кевином Вилмутом, допущена фундаментальная ошибка: он попытался оживить действие романтическим подтекстом и побочной сюжетной линией, связанной с политикой. Сказался опыт работы Вилмута со слишком литературными материалом на Би-би-си. К счастью, в компании "Фокс" нашелся разумный человек, который вернул Кингсли бразды правления. Сериал "Два сапога пара" дал толчок всей карьере Кингсли и стал визитной карточкой его собственного стиля.
Триста тридцать слов. Что дальше, подумал Терри. Кратко изложить сюжет? Но никакого сюжета нет. Обсудить игру актеров? Но актеры не играют, а совершают телодвижения. Оценить качество диалогов? Но диалоги – в точности, как в предыдущих фильмах. По правде говоря, фильм едва царапнул сознание Терри. Как только привезли утреннюю почту, Терри взял кассету и отправился в наблюдательную комнату, примыкающую к спальне номер три. Лорна показала ему, как управлять видеомагнитофоном. Выходные данные на кассете извещали, что фильм длится девяносто семь минут, но так много времени Терри не понадобилось. Он внимательно прочел начальные титры, насладился первой сценой (продолжительная перестрелка, привлекшая нескольких пациентов, которые пришли выяснить, что за шум), затем перемотал кассету вперед, пропустив первую пояснительную сцену, а также все диалоги, длившиеся более тридцати секунд; попутно Терри поздравил себя с тем, что смотрит фильм именно так, как и рассчитывали его создатели, изначально целившие на видеорынок.
Было бы большой натяжкой, – писал Терри, переместив стул в тень (солнце, отражавшееся от мерцающего океана, слепило экран ноутбука), – утверждать, будто "Два сапога пара" – 4 безупречен. Хулители Кингсли, чьи некомпетентные суждения, надеюсь, ничего для него не значат, любят утверждать, что его фильмы напоминают видеоклипы, растянутые на девяносто минут. В действительности, это высший комплимент, который он не вполне заслужил. В фильме есть несколько провалов, изредка проявляется склонность к затягиванию: я замерил длительность нескольких кадров, взятых наугад, и с удивлением отметил, что многие длятся более шести секунд. Но спустя пятнадцать минут после просмотра фильма критику все еще не на что жаловаться: я высоко оцениваю непочтительность фильма, его радостное презрение к зрителям, заразную ненависть к политической или какой-либо другой корректности, его хулиганскую энергию. Энергию, которая, кстати (если вернуться в нашим дуэлянтам на званом обеде), в наши дни является единственно доступной для кинематографистов. Безумная, маниакальная энергия быка в конце схватки, смертельно раненного, но все равно бросающегося вперед, ведомого лишь болью, яростью и бессмысленной волей к жизни. Таково состояние – смертельное, но безумное, "задыхающееся, но все-таки еще живое" – американского кинематографа в эти закатные дни двадцатого столетия. И Кингсли – его мастер.
На монитор легла тень, и Терри поднял голову. Доктор Дадден, бесшумно появившись на террасе, терпеливо ждал, когда Терри прервется.
– Пару слов, мистер Уорт. Только пару слов. Я вовсе не хочу отрывать вас от дел.
– Ничего страшного, – сказал Терри, щурясь от солнечного света.
– Смею ли я надеяться… смеем ли мы надеяться, смеем ли мы все надеяться, что это черновой набросок, первые пробные шаги вашей статьи?
– Моей статьи?
– О том, чем мы здесь занимаемся.
– А-а. – Терри об этом даже не думал. Более того, он еще не решил, настолько ли интересна эта клиника, чтобы посвятить ей отдельную статью. – Нет, на эту тему я пока размышляю.
– А… Все еще составляете план. – Доктор Дадден выдавил принужденную улыбку, в которой профессиональная неискренность соперничала с отчаянным желанием снискать расположение. – Когда вы к ней приступите… разумеется, я далек от того, чтобы диктовать вам или даже пытаться хоть как-то влиять… но когда вы все-таки приступить к статье, я очень надеюсь, что небольшое… отклонение от безупречности в вашей комнате не умерит и никоим образом…
– Отклонение от безупречности? – переспросил Терри.