– Нет, Мышонок, я уйду. Я уже решил. Просто очень трудно, ты права… Я же в этом доме родился, здесь детство мое прошло, я здесь родителей хоронил… Я как будто сам сейчас умираю, как будто половину себя оставляю здесь, а она, эта половина, сопротивляется изо всех сил… И без Аленки жить не могу. Влюбился я, понимаешь? Второй раз в жизни так сильно влюбился! Вижу ее – и душа улетает, так же, как тогда, с Инкой… Ты знаешь, я ведь на работу мчусь по утрам на красные светофоры, чтобы поскорей ее увидеть! И внутри все двигается, переворачивается от счастья… Кстати, как она там?
– Да как, как… Как обычно! Сидит, будто палку проглотила, гавкает на всех подряд. Боится, бедная, что ты передумаешь! Она ж на тебя ставку сделала, ты для нее лакомый кусочек! Сразу раз – и все свои мордоплюевские проблемы решить можно!
– Какие проблемы? Не понял…
– Ну, это афоризм такой. Понимаешь, в деревне Мордоплюевке богатых бизнесменов не водится, там только, как правило, животноводы и механизаторы обитают. А с ними, как известно, красивой жизни не построишь!
– Ты что-то путаешь, Мышонок! Она в городе выросла, ее бабушка воспитала, генеральша какая-то…
– Ну да, сказки братьев Гримм! "Москва слезам не верит"! Как тебя легко обмануть, Арсений…
– Мышь, а ты, оказывается, злая. Ты ж настоящая стерва, Мышь! Да бог с ним, что она из деревни! Это ж ничего не меняет!
– Да не любит она тебя, неужели ты не понимаешь?! Тебе ж потом больно будет, когда сам увидишь!
– Вот когда увижу, тогда и поговорим.
– Тогда поздно будет! Да и как ты со мной поговоришь, интересно? Или ты думаешь, что я с твоей Аленой тоже дружить буду, как с Инной?
– При чем здесь Алена? Ты со мной будешь дружить… – неуверенно произнес Арсений, вставая из-за стола и доставая непочатую бутылку водки из холодильника. – Ведь будешь? – снова спросил он, разливая водку по стаканам.
– Арсений, ответь мне, только честно… – задумчиво беря в руки свой стакан, тихо сказала Маша. – Ты для чего магазины продал?
Арсений уставился в окно, замолчал надолго. Потом повернулся к Маше, посмотрел в глаза, раздраженно заговорил:
– Чего ты от меня хочешь, Мышь? Я ей оставляю эту квартиру и дачу, машина у нее своя есть. Должен я с чего-то начинать? Тем более я собираюсь и дальше ее как-то содержать! Хотя, конечно, было бы лучше, если б она на работу устроилась… Не в материальном смысле, то бишь не в целях на хлеб заработать, а чтоб с ума не сойти. Я ж ее знаю. Таких себе тараканов в голову нагонит!
– Ты знаешь, Арсений, любая женщина при таких обстоятельствах без тараканов в голове не обойдется, даже самая сильная!
– Ну что я могу сделать, Мышь, что? – опять сорвался на крик Арсений и тут же сник, тяжело опустив воспаленные веки. Помолчав, уже спокойно добавил: – Ты Инку первое время не оставляй, ладно? И на дачу с Семеном и Варькой приезжайте, как на свою, в любое время… Для вас всех, я думаю, с моим уходом ничего не изменится…
– Для всех все изменится, Арсений. А для меня, я думаю, изменится даже больше, чем для Инны.
Арсений удивленно уставился на Машу, смотрел молча, как она вертит в руках пустой стакан, не решаясь поднять на него глаза.
– Вот чего, чего ты так на меня смотришь?! – со слезами в голосе вдруг отчаянно вскрикнула она. – Давай наливай скорее своей вонючей водки!
От неожиданности он уронил ноги со стула, схватил в руку бутылку и рассмеялся совсем по-мальчишески, как раньше:
– Ой, Мышь, ну ты даешь! Впервые слышу, чтобы ты на меня кричала! Ты совсем пьяная, что ли?
– Да, я пьяная, я вот уже двадцать лет хожу пьяная, только внутри себя…
– Как это?
– А так… Люблю я тебя. С того самого дня, как увидела. Банально, да? И с твоей женой дружу только для того, чтобы рядом с тобой быть! Ношу в себе эту муку уже двадцать лет, и на работу на красный свет мчусь, как ты говоришь, уже двадцать лет, и Семена обманываю уже двадцать лет… Так что не говори мне, что я чушь несу! Я знаю, каково это – любить и не быть вместе, очень даже знаю, так что ты мне про свою Алену не рассказывай… У меня этого тяжкого опыта гораздо больше накоплено, чем у тебя!
Горячие сладкие слезы текли и текли по Машиным щекам, глаза заволокло пеленой, сквозь которую испуганное лицо Арсения расплывалось причудливо, как в кривом зеркале. Она давно уже не контролировала себя, слова вылетали сами собой, в отчаянном крике, независимо от сознания, как пулеметная расстрельная очередь:
– Это ты не Инну бросаешь, это ты меня бросаешь, понял? Предаешь, кидаешь, оставляешь – меня! Разрушаешь – мою жизнь! Двадцать лет! Двадцать лет жизни я посвятила одной цели – быть по возможности рядом с тобой!
Маша захлебнулась слезами, криком, закашлялась надсадно. Арсений вскочил с дивана, трясущимися руками пытаясь налить в стакан минералку, плеснул воду через край. Схватив стакан, протянул его Маше, растерянно положил руку ей на плечо.
– Не трогай меня! – дернулась от его руки, словно от удара током, Маша. – Иди к своей Алене! Оставь меня в покое, наконец! Я устала так жить, я не могу больше, не могу!
– Машенька, не надо, прошу тебя, успокойся…
Арсений с силой притянул ее к себе, рыдающую и дрожащую, гладил по плечам, по спине, целовал в макушку, вытирал слезы с лица. Сама от себя не ожидая, она в каком-то слепом и пьяном отчаянии закинула руки ему на шею, коснулась губами губ…
Мир тут же завертелся вокруг нее с бешеной скоростью, она уже не чувствовала, как оторвалась от пола, подхваченная на руки Арсением, как оказалась опрокинутой на большую супружескую кровать со сбитыми шелковыми простынями и разбросанными подушками. Реальный мир с его комплексами, условностями и страхами отлетел куда-то в сторону, удивленно наблюдая, наверное, со стороны за этой странной парой, за их совместным полетом в пропасть, куда они бросились очертя голову, не думая в коротком забытьи о том, что упадут не на устланную мягкими пахучими травами поляну, а на холодное каменное дно. Маша не слышала, а скорее ощущала всем телом рвущийся наружу свой животный крик. Несчастная, зажатая в тиски любовь делала свое дело, получив-таки долгожданную свободу. Измывалась над плотью, словно пленник, мстящий своему стражнику за многолетнее жестокое заточение. Пленник желал насладиться этой местью сполна, здесь и сейчас, потому как другой возможности не будет уже никогда…
Потом, вынырнув из тяжелого полусна-полуобморока, она долго не решалась открыть глаза. Голова болела нестерпимо, болезненными толчками. Лицо горело огнем, тела своего Маша не чувствовала, будто оно растерзано было на мелкие кусочки и потеряло всякую способность к жизнедеятельности. С трудом разлепив тяжелые веки, она долго разглядывала незнакомую люстру под потолком, обои на стенах, сумеречное окно в обрамлении тяжелых портьер. Тихонько пошевелив рукой, поднесла ладонь к глазам, внимательно ее рассматривая. Ладонь как ладонь. Ее, собственная, обычная. С трудом повернув на подушке голову, увидела прямо перед собой всклокоченный затылок Арсения, безмятежно спящего. И все вспомнила.
От резкого осознания ужаса происшедшего захотелось сбежать, исчезнуть, провалиться сквозь землю. Это не она здесь лежит, это какая-то другая женщина валяется в чужой постели с мужем своей подруги! Кто угодно, только не она, Маша Ильина. Потому что с Машей Ильиной такого просто не могло произойти.
Даже если и допустить, что произошло… Почему ей так пусто, так холодно? Вот она, рядом, любовь всей жизни, а она, кроме стыда, тошноты и головной боли, ничего не чувствует?
К звенящим толчкам головной боли упорно примешивался какой-то посторонний звук, однообразно повторяющийся и вызывающий смутную тревогу. Это же в дверь звонят, и уже долго звонят! Боже, это же Инна вернулась… А дверь она на цепочку сама закрыла.
Маша сползла с кровати, встала, с трудом распрямив дрожащие колени, собрала разбросанную по полу одежду. Проходя мимо Арсения, потрясла его за плечо, пробормотав: "Иди, открой дверь, там Инна пришла…" Он оторвал от подушки голову, непонимающе уставился на голую растрепанную Машу, прижимающую к груди ворох одежды. "Иди, открой дверь!" – четко повторила ему Маша, скрываясь в дверях ванной комнаты.
В ванной она торопливо оделась, умылась, с трудом собрала распущенные волосы на затылке, скрепив их чудом застрявшей в волосах заколкой. Из зеркала на нее смотрело бледное лицо чужой женщины с огромными черными кругами под глазами, все тело сжимал судорогой холодный озноб, колени предательски поджимались, мерзкая тошнота все ближе подступала к горлу. Нет, это не она там, в зеркале. Не Маша Ильина. Потому что Маша Ильина сидит сейчас дома, на своей уютной кухне, пьет горячий чай с мужем Семеном и дочерью Варварой.
В коридоре уже слышался наигранный, нарочито веселый голосок Инны:
– Ой, а у нас что, Мышонок в гостях, да? Вон сумка ее лежит, вон туфли… Мышонок, ты где? Ау-у-у…
– Да, это я в гостях… – выходя из ванной, столкнулась она нос к носу с Инной.
– Мышь, что это с тобой? – глядя на нее испуганно, спросила Инна. – Ты что, пила, что ли? Он заставил тебя выпить? Бедная ты моя…
– Да, я выпила. А потом… Потом мне плохо стало. Ты же знаешь, я совсем не могу пить… – отводя глаза и держась за стену, бормотала Маша.
– Мышь, может, ты приляжешь пока?
– Нет, Инна, я домой поеду…
– Да куда домой, на тебе лица нет!
– Ничего, дома мне лучше будет. Пусти, я пойду…
– Да погоди, куда ты пойдешь! – пыталась остановить ее Инна, глядя, как Маша старается попасть ногой в туфлю. – Сейчас тебя отвезу, я же обещала!
– Не надо, я машину поймаю, – уже в дверях пробормотала Маша, не оборачиваясь.
Выйдя на улицу, она жадно глотнула свежего воздуха, но легче не стало. Вязкая маетная тошнота не отпускала, все тело противно тряслось как в лихорадке. Она быстро поймала машину, назвала адрес, съежилась на заднем сиденье.
– Только поскорее, пожалуйста, если можно… – жалобно попросила она водителя, пожилого крепкого мужика в клетчатой старой рубахе.
– Плохо тебе, дочка? Может, в больницу отвезти? – озабоченно обернулся мужик, подозрительно вглядываясь в ее лицо.
– Нет-нет, все в порядке, просто я тороплюсь…
Открыв своим ключом дверь, Маша, не раздеваясь, прошла в ванную, не замечая удивленного Варькиного лица и не отвечая на ее вопросы. Долго лежала в горячей, пахнущей розами мыльной пене, закрыв глаза и впитывая в себя благодатное тепло. Странное дело: казалось, чем больше согревается ее тело, тем больше мерзнет душа. Пусто было внутри и холодно. Как в темном, душном, ничем не заполненном пространстве. Мука смертельная.
"Это из меня любовь ушла… – вдруг подумалось ей. – Обиделась и ушла. Осталась там, в чужой супружеской постели. Как теперь жить с этой пустотой? С этой мукой – как жить?"
– Мам, у тебя все в порядке? – осторожно постучав в дверь ванной, тихо спросила Варька. – Тебе ничего не нужно?
– Нет, Варюша, я сейчас выйду…
С трудом вытащив непослушное тело из приятного тепла, Маша вышла из ванной и, не снимая толстого махрового халата, с тюрбаном полотенца на голове плюхнулась в постель, укрывшись двумя одеялами.
Ее снова знобило. Не помог принесенный испуганной Варькой обжигающий чай, не помогла и грелка, заботливо подсунутая ей под ноги. Пришел с работы припозднившийся Семен, постоял над ней, подоткнул одеяло, повздыхал сочувственно.
– Пап… Может, скорую вызовем? Она вся дрожит как в лихорадке! Я боюсь!
– Нет, Варенька, не надо! Я простыла немного, завтра отлежусь, не пойду на работу. Все пройдет, Варенька!
– Маш, у тебя что-то случилось? Неприятности, что ль, какие? – присев на корточки рядом с кроватью, спросил Семен.
– Потом, Сема, все потом… – только и успела сказать Маша, проваливаясь в глубокий обморочный сон.
– В котором часу она с работы пришла? – допрашивал Семен Варьку на кухне, вертя в руках кружку с остывшим чаем.
– Да поздно пришла, взбудораженная вся какая-то, целый час в ванной пробултыхалась… – с тревогой докладывала ему Варька.
– Ты вот что, дочь… Я завтра рано на работу уйду, а ты дома сиди, никуда не уходи, пока мама не проснется. И пусть спит подольше. Будут звонить – все равно не буди. Болеет, мол, и все тут. Если что – звони мне на мобильный, я приеду. Поняла?
– Да, пап, все сделаю, ты не волнуйся…
Он долго не мог уснуть, ворочался на своей кровати, замирал, прислушиваясь к тихому Машиному дыханию. "Загуляла, что ль, баба моя? – думал тоскливо, глядя в темный провал окна и моргая рыжими ресницами. – Разглядел-таки кто-то ее красоту. Ну да и ничего, один-то раз можно… Зато, может, поймет, что от добра другого добра не ищут. Ничего, все пройдет, все образуется…"
Маша проснулась от пляшущего по ее лицу яркого солнечного луча, просочившегося в комнату сквозь неплотно задернутые портьеры.
Открыла глаза, по привычке бросив взгляд на большие настенные часы.
"Уже половина двенадцатого… Я так долго никогда не спала", – подумала равнодушно, переворачиваясь на другой бок. Вставать не хотелось. Не хотелось думать, вспоминать, ворошить все произошедшее с ней накануне, даже жить не хотелось. Ощущение внутренней пустоты, казалось, выросло за ночь до огромных размеров, заполнило ее всю, вытеснило мысли и чувства, оставив лишь тоскливое равнодушие да невыносимую душевную маетность. Лучше бы уж голова болела, как вчера. Хоть бы на боль отвлеклась.
Полежав еще с полчаса и поняв, что уснуть больше не удастся, Маша встала с постели, запахнула халат, тихо вышла на кухню. "Надо что-то делать, отвлечься как-то, – уговаривала она себя, преодолевая головокружение. – Поесть, например, или чаю попить…"
На звук упавшей на пол крышки от сковородки тут же примчалась Варька, с ходу затараторила:
– Ой, мамочка, ты проснулась, как хорошо! Мы так вчера за тебя испугались… Папа сказал, чтобы я тебя не будила и к телефону не звала… Ты как себя чувствуешь?
– Ничего, Варюша, все хорошо, только слабость жуткая да голова кружится… А кто мне звонил, Варенька?
– Аркаша твой с работы звонил и дядя Арсений тоже. Я им сказала, что ты болеешь и не придешь сегодня. Правильно?
– Правильно, Варя, правильно… Ты знаешь, я вообще с этой работы хочу уволиться. Устала я что-то. В отпуск спокойно съездим, потом посижу дома, буду вам с папой борщи варить…
– Еще тетя Инна звонила, требовала, чтобы я тебя разбудила. Ну, ты знаешь, как она умеет – капризно и по-хамски. Мам, ну почему она с тобой так? Я этого видеть уже не могу!
– Я тоже, дочь… – грустно сказала Маша, следя за Вариными передвижениями по кухне. – Я тоже больше этого ни видеть, ни слышать не могу. И не буду…
Варька обернулась от плиты, потянулась к лежащей на столе и подающей нежные сигналы телефонной трубке:
– Мам, ты все еще спишь? Что говорить?
– Я сама отвечу, Варенька, – улыбнулась ей Маша, беря в руки трубку. Услышав Аркашин голос, вздохнула облегченно: – Да, Аркаша, это я, здравствуй!
– Марь Владимировна, что случилось? Я утром звонил, мне Варя сказала, что вы болеете… Арсений Львович тут такой переполох устроил, уже десятый раз вас спрашивал, сердится!
– Он что, на работе? – равнодушно спросила Маша.
– Да, с самого утра уже здесь, успел всем разнос устроить, ведомости на зарплату подписал. Сегодня наконец деньги дадут… Да, Марь Владимировна, у нас еще новость – Алена уволилась! С утра пришла, как обычно, села на свое место, покопошилась чего-то. Потом зашла к шефу – и все, только ее и видели… Девчонки из бухгалтерии рассказывали, что она плакала, когда расчет получала. Нет, жалко девчонку! Не обломилось ей ничего, выходит. А вы когда на работу выйдете? Завтра?
– Нет, Аркаша, я вообще не выйду.
– Как это?
– Нет, я приду, конечно, но ненадолго. Потом. Передам тебе все дела. Я решила уволиться, Аркаша.
– Да вы что!
– Ничего-ничего, ты уже большой мальчик, один справишься!
– Да не в этом дело… Просто я привык к вам, как-то привязался даже…
– Мне тоже с тобой было легко, Аркашенька! Ты очень интересный мальчик, умный, способный, у тебя блестящее будущее, поверь мне!
– Да ладно вам! Расстроили вы меня…
Аркаша положил трубку, даже не попрощавшись. Не успела Маша поднести ко рту чашку с чаем, поставленную перед ней хлопотавшей по кухне Варькой, как телефон зазвонил снова. Маша взяла трубку и, услышав голос Арсения, напряглась, будто ее ударило током, поднялась со стула и быстро ушла в спальню.
– Машенька, мне сказали, что ты болеешь. Что с тобой? Это из-за вчерашнего? Ты прости, так получилось все нелепо… Давай увидимся, поговорим?
– Нет, Арсений, мы не увидимся. Я не могу, прости.
– Я тебя все-таки обидел… Давай так: будем считать, что ничего не было! Вообще ничего. И ты мне ничего не говорила, я тебя вчера не видел! Забудем!
– Нет, не могу… Я правда не смогу, Арсений! В понедельник приду, напишу заявление об уходе, все дела Аркаше передам. Он справится, ты не сомневайся.
– Маша, не делай глупостей! Ты мне очень, очень нужна, слышишь? Я не отпущу тебя! Устала – иди в отпуск!
– Нет, не хочу больше ничего!
– Эх ты, Мышонок… Значит, бросаешь меня? Ты знаешь, а я сегодня совсем другим человеком проснулся… Вся дурь из башки вылетела, как-то определилось все разом, разложилось по полочкам. Бывает же! Как будто перетрясло меня вчера, как пыльный мешок. Ты права, никуда я уходить не хочу. Буду жить, как жил.
– Я рада за тебя, Арсений. Желаю вам счастья, – деревянным голосом, с трудом выговаривая слова, сказала Маша.
– Маш, я тебя прошу, не надо так… все это переживать! Не делай из меня идиота, ради бога! Ты думаешь, я тебя не понимаю? Все я прекрасно понимаю. И ценю… Ну, то есть… Сама понимаешь… Фу, совсем запутался! Маш, ты мне очень нужна! Давай махнем в выходной, как обычно, на дачу, а? Баньку истопим, за жизнь с тобой поговорим! Я тебе таких шашлыков сделаю! Все уладится, все будет как прежде. А, Маш?
– Да не будет уже никогда, как прежде! Все уже другое, и мы другие!
– Может, ты и права… – помолчав, медленно произнес Арсений. – Мы и правда теперь другие. Вот я говорю тебе – забудь, а мне совсем и не хочется, чтоб ты забывала! Нет, какой же я идиот, не замечал ничего? Ты любила, а я не знал… Прости меня, Маша!
– Не надо, Арсений, ради бога! Ничего не говори! Я не хочу тебя ни слышать, ни видеть! Прости, я очень плохо себя чувствую… И не звони мне больше, пожалуйста! – на одном выдохе протараторила Маша и торопливо нажала на кнопку отбоя.
Ее снова знобило. Укрывшись с головой одеялом, она зарылась в постель, свернулась клубочком и наконец заплакала, уткнув лицо в подушку и сотрясаясь всем телом. Лежащая на тумбочке телефонная трубка надрывно и жалобно звенела над ее ухом, не переставая, и от этого плакалось почему-то еще горше. Тихо вошла в спальню Варька, постояла над ней, не решаясь заговорить, забрала умолкнувшую наконец трубку и так же тихо вышла, прикрыв за собой дверь.
"А я ведь и впрямь не хочу его больше видеть, – вдруг подумала Маша, вдоволь наплакавшись. – Раньше и дня без него прожить не могла, а сейчас – не хочу!"
Однако лучше от этой мысли не стало. Внутри по-прежнему была пустота. Как будто обросло все внутри железной ржавой чешуей и ничего больше нет, только пустота, темнота да жуткий железный скрежет.