- Я счастлива слышать, что Ваше величество помнит мою скромную услугу.
- Помню ее так живо, что желал бы отужинать с вами сегодня вечером.
"Сегодня вечером!.." - затрепетала Барбара. Сегодня, когда весь Лондон славословит короля; когда он только-только вернулся в свою столицу; когда его подданные устроили ему поистине королевскую встречу - встречу, какой не удостаивался до сих пор ни один английский правитель. Со стороны реки до сих пор еще доносились радостные выкрики:
- Да здравствует король!.. Слава Его величеству!..
А в это время Его величество, с темными, горящими страстью глазами, думает лишь о предстоящем ужине с Барбарой Палмер.
- Итак, - сказал король, - вы готовы отужинать со мною сегодня вечером?
- Я подчиняюсь приказу Вашего величества.
- Мне бы хотелось, чтобы вы делали это с радостью, а не по приказу.
- Это величайшая радость, какая только может выпасть на долю женщины, - тихо произнесла Барбара.
Подняв в этот момент глаза, она заметила в королевском окружении знакомое лицо, при виде которого, несмотря на только что одержанную Победу, ее бросило в дрожь. Неподалеку от короля стоял Честерфилд. Барбара надеялась, что он все слышал и что он еще не забыл, как однажды он смеялся над нею. Теперь уже недалек тот день, когда Барбара Вильерс станет первой дамой королевства, думала она; ибо король наполовину француз по происхождению и целиком по натуре. А ведь известно, что во Франции первой дамой королевства считается maitresse en titreкороля, а не его королева. Да, Честерфилд еще не раз пожалеет о своей глупости! Он еще вспомнит о том, как предпочел ей когда-то простушку Мэри Ферфакс! И поделом ему!..
"Интересно, - думала Барбара, - как складывается его семейная жизнь в новом браке?" Во время своей последней поездки в Голландию он женился, даже не предупредив любовницу о своих намерениях... Что ж, время покажет, сможет ли неискушенная леди Елизавета Батлер удержать подле себя такого мужчину, как Честерфилд. Если леди Елизавета, выросшая под теплым родительским крылышком, полагает, что все браки таковы, как у ее родителей, герцогини и герцога Ормондских, то ее ждет неприятный сюрприз. Во всяком случае, сегодняшний ужин Барбары Палмер с королем отнюдь не означает, что ее отношения с Честерфилдом закончены.
Придворные смотрели теперь на Барбару вполне благосклонно. Король привез с собою французские обычаи, и никого не удивляло, что он в присутствии всех открыто объявляет даму своей любовницей. Во Франции любая женщина сочла бы звание любовницы короля за величайшую честь. Карл - и в особенности Барбара - намерен был позаботиться о том, чтобы этот французский обычай прочно укоренился на английской почве.
Веселье на улицах продолжалось далеко за полночь. Во всех покоях Уайтхоллского дворца, который растянулся на добрую полумилю вдоль берега Темзы, слышны были возгласы горожан. С плывущих по реке суденышек доносилась музыка; во всех окнах отражались огни костров; певцы распевали свои баллады. Что ж, не каждый день жителям столицы приходится встречать королей!
Доносившийся с улицы праздничный шум ласкал слух, но почти не трогал сердца короля. Ведь наверняка многие из тех, кто, надрываясь, выкрикивал сейчас приветствия новому королю, так же надрывались от крика и одиннадцать лет назад, требуя крови его отца. Нет, король не верил шумному ликованию толпы.
Тем не менее он был рад тому, что он дома и что он снова король, а не печальный скиталец.
Он снова был в своем родном Уайтхоллском дворце, в своей собственной постели; и рядом с ним лежала совершеннейшая из всех женщин, с которыми ему когда-либо доводилось делить ложе. Барбара Палмер, прекрасная, чувственная и пылкая, была лучшей любовницей, о какой только можно было мечтать в счастливый день возвращения.
Из Сент-Джеймского парка, мимо восьмигранного здания Петушиной Арены, названного так из-за круглого, похожего на арену для петушиных боев внутреннего дворика, неслись радостные крики:
- Да здравствует Его величество!..
Однако улыбка короля оставалась печальной, покуда он снова не обратился к Барбаре Палмер.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Впервые несколько месяцев по возвращении в Англию король нередко бывал угрюм, шагая утром по садам Уайтхоллского дворца. Он вставал рано, потому что любил утреннюю свежесть. В такие часы одиночество не претило ему, хотя в остальное время он предпочитал находиться в окружении бойких на язык приятелей и хорошеньких женщин.
Сейчас он шел быстро, как всегда, когда шел один: в обществе дамы он неизменно примеривался к ее шагам.
Было раннее январское утро, и зимняя трава, дворцовые стены и дома на другом берегу реки поблескивали инеем.
Уже январь! Значит, прошло уже семь месяцев с тех пор, как он вернулся.
Он вошел в Королевские сады, где летом он всегда ставил свои часы по точнейшим солнечным; впрочем, сейчас пустынная лужайка для игры в шары, с натянутым на зиму навесом, нравилась ему даже больше. Как всегда, он заглянул в маленький Лекарственный садик: здесь он выращивал травы, из которых вместе с Ле Фебром, королевским аптекарем, и Томом Чеффинчем, преданнейшим из слуг, сам готовил потом разнообразные снадобья.
Сегодня король был особенно задумчив. Возможно, его меланхолия объяснялась наступлением нового года - первого из встреченных им дома после большого перерыва. Увы, последние несколько месяцев, коим полагалось быть счастливейшими в его жизни, омрачились неприятными заботами.
Король обернулся посмотреть на дворец с его многочисленными постройками, большими и малыми. Взгляд его скользнул от Банкетного зала к Петушиной Арене. Уайтхолл был не только резиденцией короля, но также резиденцией всех его министров, слуг и придворных, у каждого из которых были здесь свои апартаменты, - ибо так желал король. Ему нравились пышность и великолепие: всякий раз, оглядывая свои владения, он вспоминал о происшедшей в его судьбе крутой перемене.
Королевские покои отделялись от остальных строений дворца длинной каменной галереей; из больших окон королевской опочивальни, опять-таки в полном соответствии с желаниями короля, была видна река. Он подолгу стоял у окна и смотрел на проплывающие корабли, как когда-то еще мальчиком смотрел на них часами, лежа на высоком гринвичском берегу.
Самые дорогие и заветные из королевских сокровищ хранились в его так называемом Личном кабинете - маленькой комнатке, ключ от которой был только у него и у Чеффинча. Карл ценил красоту во всем - в картинах, украшениях и, разумеется, в женщинах, - и теперь, когда кончилось его постылое безденежье, он начал собирать картины знакомых ему с детства великих художников. На стенах кабинета были развешаны шедевры Гольбейна, Тициана, Рафаэля; под ними красовались резные лари, инкрустированные драгоценными камнями шкатулки, звездные и земные карты, прекрасные вазы и любимейшая - после моделей судов - коллекция настенных и карманных часов. Часы он заводил сам и нередко разбирал их до последнего винтика, чтобы, собирая, еще раз подивиться совершенству сложного механизма. Он чтил искусство и его творцов - художников - и надеялся, что со временем многие из них найдут пристанище при его дворе.
Он взялся за восстановление дворцовых парков. Сент-Джеймский парк, безнадежно запущенный во времена Английской республики, начал уже обретать былое великолепие. В скором времени он планировал произвести новые посадки и устроить целые каскады фонтанов, наподобие тех, что он видел в Фонтенбло и в Версале. По изысканности двор его не должен был уступать двору его кузена, Людовика Четырнадцатого. Он планировал заселить Сент-Джеймский парк разнообразной живностью. Ему нравилось кормить по утрам уток в своем пруду; он уже запустил в парк благородных оленей и собирался запустить также овец, коз, даже лосей и антилоп - чтобы лондонцы, проходя мимо, останавливались полюбоваться на диковинных зверей. Он любил все живое, как любил своих собачек, вечно следовавших за ним по пятам и проникавших даже на заседания Королевского совета. Угрюмый взор короля смягчался, когда он ласкал их, и в голосе тогда звучала такая же вкрадчивая нежность, какая появлялась в нем всякий раз при общении с красивыми женщинами.
Но этим ранним январским утром король был хмур, потому что за первые несколько месяцев его правления произошло слишком много печальных событий.
Первым был скандал, связанный с его братом Джеймсом и Анной Гайд - дочерью того самого канцлера, которому все годы своего изгнания король верил безоговорочно. Джеймс с Анной тайно обвенчались, после чего Джеймс поставил короля перед свершившимся фактом: бухнувшись перед братом на колени, притом в самый неподходящий момент, он признался, что вступил в mesalliance, хотя при его близости к трону имел право жениться только с позволения на то короля.
Королю следовало, конечно, обрушить на преступников праведный гнев и заточить их в Тауэр. Именно так, вне всякого сомнения, поступили бы его достойные предки, Генрих и Елизавета Тюдоры, считавшиеся величайшими из английских монархов.
Упрятать в тюрьму родного брата - за то, что он, видите ли, женился без спросу? Да его невеста уж раздалась настолько, что того и гляди произведет на свет ребенка, и он окажется незаконнорожденным; а родись тот же ребенок в браке, он будет вправе претендовать потом на английский престол!..
Словом, Карл не мог так поступить. Чего ради он должен метать громы и молнии, если он прекрасно понимал чувства Джеймса, соблазнившего дочку канцлера (хотя, по мнению Карла, она была далеко не красавица, но зато умом и расчетливостью явно превосходила его простодушного братца); как понимал, что, обрюхатив девицу, Джеймс уже не мог устоять перед ее слезами и мольбами.
Карл так ясно видел двигавшие Анной и Джеймсом побуждения, что даже не сумел изобразить монарший гнев.
- Встань, Джеймс, - сказал он. - Хватит валяться у меня в ногах. Поверь, ты достаточно смешон и в менее причудливых позах. Что сделано, то сделано! Ты, конечно, дурак, но - увы! - это для меня не новость.
Жаль только, что все остальные не желали смотреть на провинившуюся парочку с той же снисходительностью. Карл вздохнул, вспоминая разыгравшийся при дворе скандал. Почему люди не могут оставить этих двоих в покое? Зачем изводить упреками Джеймса и втаптывать в грязь несчастную Анну? Что это изменит - ведь брак между ними уже заключен?!.
Да, мало кто из приближенных короля умел проявлять такую же терпимость, как он сам.
А тут еще отец девицы, канцлер Гайд, патетически восклицает, что лучше бы его дочь стала любовницей герцога Йорка, чем его женой!..
"Слова, едва ли похвальные в устах государственного мужа, канцлер", - насмешливо заметил тогда Карл.
Эта история заставила его усомниться в искренности Гайда. Наверняка же старик втайне торжествовал: как-никак, его дочери удалось втереться в королевское семейство, и не исключено, что ее отпрыскам когда-нибудь придется восседать на английском троне.
В последние годы Гайд нередко становился мишенью для злословия - что, впрочем, неудивительно: человек, пользующийся особым расположением короля, всегда имеет множество недоброжелателей. Гайд добровольно последовал за Карлом в изгнание и в любой момент, когда молодому королю требовался совет, неизменно оказывался под рукой. Карл не забыл, что, когда Гайд плыл к нему в Голландию с острова Джерси, остендские пираты ограбили его и взяли в плен, но Гайду все же удалось бежать и добраться до короля. Он всегда говорил, что единственной его целью является служение королю и возвращение его на английский престол. Карл, доверявший ему целиком и полностью, сделал его своим первым советником, выслушивал его суждения по всем политическим вопросам и назначил его сначала секретарем по государственным делам, вместо Николаса, а затем, когда шансы на возвращение английской короны возросли, канцлером. Разумеется, у Гайда было много врагов, завидовавших доверию и расположению, коим он пользовался у короля, и они делали все возможное, чтобы это доверие подорвать. Однако Карл продолжал считать Гайда преданнейшим и самым искренним из своих советников: ведь он всегда говорил без обиняков и мог даже в глаза упрекнуть короля в чрезмерной распущенности. Карл все внимательно выслушивал, но отвечал, что он готов следовать советам Гайда в государственных вопросах, однако считает себя лучшим знатоком в делах сердечных.
Неодобрительнее всех отзывалась о Гайде родная мать короля, Генриетта Мария, винившая канцлера во всех своих размолвках с сыном, - а надо сказать, что размолвки между ними происходили постоянно.
Однако Карл все же продолжал держать сторону Гайда и лишь теперь, когда канцлер принялся горько сетовать на то, что его дочь - законная супруга, а не любовница герцога Йорка, впервые усомнился в искренности своего советника.
Он уже сделал его бароном Гиндонским и, в благодарность за многолетнюю верную службу, собрался после коронации пожаловать ему титулы виконта Корнберийского и графа Кларендона, однако решил все же в дальнейшем верить ему с оглядкой.
Бедный Джеймс! Увы, мужество не входило в число его достоинств. Король не раз уже убеждался, что его младший брат отчаянно боится материнского гнева. "Странно, как такой маленькой женщине, притом на таком большом расстоянии, удается вселять ужас в сердце своего великовозрастного сына?" - думал Карл. Генриетта Мария подняла страшный шум в Париже по поводу скандальной женитьбы Джеймса; она с рыданиями уверяла всех и каждого, что сие есть не что иное, как новый удар ее горькой судьбины, новое свидетельство того, что она была и остается la reine malheureuse. Ужель муки ее вовек нескончаемы? - вопрошала она. Ужель мир еще не явил пред нею всю свою жестокость?! Карл хорошо представлял, на кого в первый черед изливаются все эти вопли и стенания: конечно, на его обожаемую сестренку Генриетту. И вот, пока там - в Пале-Рояле или в Коломбе, в Шайо или в Лувре - матушка призывала каждого встречного в свидетели своего несчастия и уговаривала святых ниспослать кару на головы ее мучителей, здесь, в Уайтхолле, за тридевять земель от Парижа, ее сын Джеймс обмирал от страха... А тут еще сестрица Мария Оранская никак не могла успокоиться. Она злилась, что Джеймс посмел до такой степени забыться, и досадовала на самое себя: ведь Анна Гайд познакомилась с герцогом благодаря тому, что состояла в тот момент в ее свите.
Бедный Джеймс!.. Что мужество - в нем и мужского благородства нет ни на грош! Когда на него обрушился материнский гнев и упреки непоколебимой сестры, он, напуганный содеянным, публично признал свою ошибку. Он начал прислушиваться к наветам, коих недоброжелатели Гайда тут же нашептали ему великое множество, и в конце концов объявил, что Анна - бесстыжая развратница, что она сама его завлекла и что ребенок, из-за которого он решился на брак, в конечном счете вовсе не от него. Несчастной Анне, покинутой и мужем, и родней, пришлось бы совсем худо - если бы не король.
Карл не верил клеветникам и хулителям Анны; а хотя бы и верил, вряд ли бы это что-то изменило, потому что и тогда он не смог бы бросить женщину в столь бедственном положении.
А потому первым визитером герцогини, лежавшей в изнеможении после родов, оказался сам король; не чья-нибудь, а монаршая рука с братской, как он объявил, нежностью легла на ее пылающее чело; с монарших уст слетели спасительные слова утешения: "Бояться нечего, все будет хорошо!", а сегодняшние ее печали суть происки завистников, желающих очернить добродетельное семейство Гайдов.
Как известно, куда король, туда и двор, - и придворные не могли уже третировать несчастную, на которую сам монарх соблаговолил излить свою милость.
- Ну, полно! - сказал Карл своему канцлеру. - Дело уж кончено! Что пыжиться без толку, когда все равно ничего не изменишь?
Джеймсу он сказал:
- Ты позоришь меня! Ты позоришь весь наш род. Герцогиня - твоя жена и, помнится, еще совсем недавно была для тебя хороша. Неужто страх перед маменькой вышиб из тебя всю любовь? Ты же знаешь, что Анна ни в чем перед тобою не виновата. Ради всего святого, Джеймс, будь мужчиной!
Таким образом, неприятность была улажена, и именно тогда, чтобы еще раз подтвердить свое расположение к канцлеру, Карл возвел его в ранг пэра.
Вторым постигшим короля несчастьем была смерть его младшего и любимого брата Генриха, графа Глостера. Беда, в обличье смертоносной оспы, подкралась внезапно: только что Генрих был весел и здоров, а через неделю его уже не стало.
Все это произошло так скоро - Генрих умер в сентябре, спустя несколько недель после скандала с Джеймсом, на четвертом месяце пребывания Карла в Англии, - что вся радость от счастливого возвращения домой рассеялась как дым, и даже прибытие в Лондон любимых сестер не принесло утешения.
Генриетту-Минетту, как ее называли в детстве, он любил так нежно, как не любил, вероятно, никого на свете, и Карлу было радостно принимать ее в родной стране, признавшей его наконец своим королем. Резвая и веселая Минетта, столько лет терпевшая унизительное положение бедной родственницы при французском дворе, безусловно, заслуживала самого пышного приема. Однако вместе с Генриеттой-Минеттой прибыла и их мать, Генриетта Мария. Карл невольно улыбнулся, вспоминая ее тщедушную фигурку, когда, отчаянно размахивая руками, она объявляла во всеуслышание, что ступит в Уайтхоллский дворец только после того, как Анна Гайд его покинет.
Таким образом, на долю Карла выпала ответственная миссия умиротворения своей матушки, с коей он справился весьма изящно, хотя и не без лукавства; ибо, с одной стороны, ее пенсион в значительной мере зависел от его щедрости, а с другой, кому, как не ей, лучше всех было известно, что за внешней покладистостью ее старшего сына кроется железное упрямство и что, раз решив что-то для себя, он уже не отклонится от намеченного - как тот малыш, который когда-то отказывался принимать лекарство и ни за что не хотел выпускать из рук полено, в обнимку с которым привык ложиться в постель.
Словом, Карл без труда одержал верх над Генриеттой Марией. Он настоял на том, чтобы она публично приняла супругу Джеймса, и даже постарался, сколько возможно, смягчить для нее удар поражения.
- Бедная матушка! - заметил он в разговоре с Минеттой. - Она просто обожает махать кулаками после драки и тратить силы на то, от чего у нее самой потом бывают одни неприятности.
А потом почти сразу налетела оспа, унесла жизнь Генриха и сестры Карла Марии. Так, за какие-то несколько месяцев Карл возвратил себе английскую корону, но успел потерять любимого брата и сестру.
Как велика казалась ему горечь этой утраты! От всей семьи в живых теперь остались лишь мать - но они с матерью никогда по-настоящему не любили друг друга, брат Джеймс - но Джеймс, как показала история с Анной Гайд, был глуп и труслив, и Генриетта, его нежно любимая сестренка, но с нею их опять разделило море, и вряд ли можно было надеяться на частые встречи. Они простились всего несколько дней тому назад, но кто знает, когда теперь увидятся? Милая Минетта!.. Ему хотелось бы вернуть ее в Англию и никуда от себя не отпускать - однако ей выпал иной жребий; она должна была ехать на чужбину, где ее ждал жених. Право, не мог же он отговаривать ее от решенного уже брака и удерживать в Англии ради того только, чтобы она всегда находилась подле брата! Злые языки и так уже болтали о них Бог весть что.