Лицо императрицы перекосила гримаса презрения:
- Пшли вон!
- Кать, да не верь ты ей, сучке! Соблазняла же!
- Пшли оба!
Проходя мимо императрицы, Григорий остановился и, недобро усмехнувшись, тихонько посоветовал:
- Ты не очень-то. Помни, кто тебя на престол возвел, но ведь и скинуть можем…
Она промолчала, то ли не в силах больше говорить, то ли просто не зная, чем возразить.
Конечно, после восшествия прошло десять лет, многое изменилось, едва ли гвардия поднимется за Орловым, но Екатерина знала то, чего не знали остальные. Не гвардия и даже не бешеный нрав Григория Орлова был ей страшен, а то, что знал другой Орлов - Алехан. Даже удалив от себя Гришку, она должна оставить при деле Алексея. Григорий всем хорош, да только не в деле, и его неверность тоже надоела. Императрица брезглива, понимая, что любовник, помимо нее, с девками в банях балуется, не раз заставляла мыться перед тем, как к себе допускать. Но если он еще и фрейлин перебирать станет…
Орлову многие, как Брюсиха, уступить готовы. Даже если он и впрямь домогался, то Прасковья хороша, нет, чтобы отвадить, завалилась и подол задрала.
- Позови ко мне Панина…
- Сюда?
Протасова права, не в будуаре же с Никитой Ивановичем разговаривать. И прямо сейчас тоже не стоит, в обиде многое ненужное можно сказать.
- Нет, пусть завтра поутру зайдет в кабинет.
Ночью Григорий, чувствуя, что виноват, сам, без зова пришел к Екатерине. Но дверь, ведущая в ее покои, была закрыта. Постучал, подождал, еще постучал…
Ответа все не было.
Ишь ты, какие мы обидчивые! Ну и пусть выкобенивается, точно без нее баб мало. Хотел кого посговорчивей кликнуть или вовсе в свой дворец уехать и загулять, но не рискнул. Ничего, небось ночь одна помается, к утру сама пришлет позвать да одарит чем. Так уже не раз бывало. Катерина долго сердиться на фаворита не умела, быстро шла на попятный.
И утром вызова не последовало, мало того, когда Орлов попытался прийти в кабинет, Екатерина на фаворита не обратила никакого внимания, только косо глянула и продолжила заниматься своими делами.
Панин сообразил мгновенно: не воспользоваться таким разладом между любовниками было грешно. Он нашел фавориту дело подальше от столицы, долгое, нудное и заведомо для него не подходящее, но такое, что могло принести в случае успеха славу.
Война с турками шла успешно, их били и на суше, и на море. Европа была в ужасе, хотя и грозила за обиду, нанесенную турецкому флоту, почти войной, но едва ли пошла бы на это. Турки запросили мира. Несмотря на все успехи, Румянцев тоже просил мира. Людские потери были немалыми, провианта и лошадей не хватало, не хватало и оружия, люди устали.
Но мир этот обязательно нужно заключить на своих условиях, большой контрибуции мало, нужен еще Азов, свободный выход в море и проход через Дарданеллы, но главное - независимый от турок Крым. Этого пока не понимал никто, поскольку сам Крым независимости не требовал. Вернее, турки сразу поняли, в чем задумка русских - у императрицы были свои планы на Крым, что и случилось в дальнейшем.
Такой мир не устраивал Турцию: они еще не были вымотаны войной, гибель флота в Чесменской бухте не означала гибель самой Турции. Но на переговоры согласились.
Турки - не зачумленная Москва, на которую достаточно было просто гаркнуть и толково распорядиться, в переговорах необходимы хитрость и выдержка - то самое, чего у Григория Орлова заведомо не было. Понимала ли это Екатерина? Наверное, да, но на назначение Григория Орлова главой с русской стороны на переговорах согласилась.
Орлов все-таки пришел к Екатерине, ее злость уже несколько поостыла, но и желания бросаться в объятья к любовнику не было.
И снова Потемкин…
Григорий Потемкин получил отпуск осенью 1770 года. Чумные карантины еще только ставились и помешать проезду не могли, потому в Петербург прилетел, точно на крыльях. Мечтал предстать перед глазами императрицы. За тот год, что провел в армии да в атаках на неприятеля, многое успел передумать.
Сначала старался любые мысли об императрице гнать от себя, точно чуму. Но сладить с собственным сердцем никак не удавалось. Часто лежал без сна, мысленно уносясь туда, в Петербург, во дворец, слышал ее голос, смех, словно встречался с ее голубыми глазами. Но тут же вздрагивал, хмурился, вспоминая собственное увечье. Нет, ему закрыта дорога к императрице, ведь после возвращения из лавры старалась держать подальше, а при дворе словно вовсе не замечала.
Но что бы ни думал, как себя ни осаживал, мысли невольно снова и снова возвращались к Екатерине. А уж когда Румянцев объявил об отпуске, и вовсе голову потерял. Армейские приятели смеялись:
- Кто ж тебя там ждет, в Петербурге, что так волнуешься?
Кто ждет? Никто, а вот он сам ждал встречи с замиранием сердца. И мысленно видел Екатерину не строгой императрицей, просившей не рисковать головой попусту, а молодой еще, стоящей с распущенными волосами перед гвардейскими полками. Ничего не мог с собой поделать, хотя понимал, что прошло восемь лет, что она изменилась.
А еще до смерти хотелось услышать ее голос, ее немецкий акцент, ее смех. Это было наваждение - любить недоступную женщину, прекрасно понимая, что увечье навсегда перечеркнуло саму возможность попасть в ее близкий круг! Но когда это сердце спрашивало, можно или нельзя, стоит или нет, можно ли надеяться? Ему наплевать на все запреты и разумные суждения, коли полюбит, так что простая баба, что императрица - все равно.
Встреча получилась вовсе не такой, как ждал. Никакого благоволения с ее стороны не было, почти не заметила, только поинтересовалась, почему не на войне, коли таковая идет. Обиженный и растерянный Потемкин не стал объяснять, что в отпуске, рассказывать, что получил его за особые воинские успехи, что в Петербурге ненадолго, лишь поклонился пониже:
- Завтра уезжаю, матушка. Или сегодня прикажешь?
На дворе вечер, вопрос получился насмешкой, императрица проглотила, чуть смутилась:
- Я не неволю, над тобой, чай, командир серьезней есть.
Вот и весь разговор, а ему так хотелось без толпы придворных рассказать, что творится в армии, в чем нужна помощь, рассказать о доблести Румянцева, поднимавшего против турок войска самолично…
Не удалось, не захотела слушать. То ли и без одноглазого Циклопа все знала, или его самого видеть не желала.
К Потемкину бочком подобралась Прасковья Брюс, прячась за веером, зашептала:
- Ты, Григорий Александрович, на государыню не серчай за невнимание. Причина у нее есть тебя не касаемая. А тебе велено сказать, что в письме свое благоволение напишут…
Прощебетала и исчезла. Вот и понимай как хочешь. В письме отпишет… А минуту назад сказала, чтоб ехал.
Потемкин развернулся и, ни с кем не прощаясь, отправился прочь из дворца. Нет, не его это место, не бывать ему рядом с Екатериной!
Подле императрицы смеялся шутке Левушки Нарышкина довольный Григорий Орлов. Знай свое место, Циклоп, при дворе и без тебя веселья хватает. Нет, уж лучше в армии турок бить, там хоть понятно - это враги, это свои, коли судьба, так и пушечное ядро мимо пролетит, а не судьба, так шальная пуля жизнь оборвет.
Обратно ехал не менее споро, чем туда. Увидев так быстро вернувшегося генерала, Румянцев поднял бровь:
- Ты чего это, Григорий Александрович? Не понравилось при дворе?
- А ну их к шуту!
- И то верно.
Но немного погодя и правда пришло письмо от самой императрицы. Передавая его, Румянцев снова поднял бровь:
- Эк тебя угораздило?
Григорий пожал плечами:
- Сначала выговорила, что боевой генерал не на войне, а в зале, не интересуясь почему, а теперь вот…
Может, и не следовало бы так говорить, но он знал, что Румянцев не из тех, кто наушничает. Пусть не слишком любил его командующий, но подличать не стал.
Снова были атаки, пули, свистящие у самого виска, крики, кровь, хорошо, что чужая, а не своя, лошадиное ржание и… ночные непрошеные мысли.
Письмо от императрицы было не казенным, но ничего не выражающим. Он так же вежливо ответил, не ожидая, что напишет снова. Она будто извинилась за неловкость, допущенную при дворе, он извинения принял, к чему еще писать? Но переписка продолжилась к изумлению и Румянцева, и самого Потемкина.
Теперь он письма писал, обдумывая не то что каждую фразу - каждую букву, точно по тонкой жердочке над пропастью шел. И все равно против его воли в каждой строчке сквозило: люблю! Нет, на это не могло быть и намека, только меж слов, тайно, мысленно…
Екатерина, получая редкие письма от воюющего камергера, откровенно смущалась, сама не зная чему. Однажды такое смущение заметил Орлов, пристально глядя, взял письмо из рук, прочитал, снова уставился на Екатерину. Потемкин писал вежливо, как полагается придворному, никаких намеков или тайнописи. Но женское сердце подсказывало то, чего не могло вывести перо Циклопа. Орлов этого не увидел.
А потом закрутили дела с чумной бунтующей Москвой… А потом Гришка так некстати попался с Брюсихой. Было бы с кем! Прасковья Брюс, конечно, хороша и горяча изрядно, но так глупо попасться! Орлов досадовал на себя и повеление отбыть для проведения переговоров с турками принял почти с радостью, хотя и понимал, что это опала.
Но ехал спокойно, потому что никого равного себе при дворе не видел. Ничего, голубушка помается без его, Гришкиных, ласк, поймет, что к чему. Орлов мечтал вернуться победителем и из Фокшан, где должны проходить переговоры, справившись с заразой в Москве, неужто не справится с турками, к тому же столь удачно битыми братом Алеханом. Решил, что сразу о Чесме и напомнит, чтобы знали, с кем дело имеют.
Однако все пошло не так, как он мыслил…
Потемкин расположение Румянцева завоевал не сразу. Петр Александрович терпеть не мог придворных, которые вдруг начинали себя мнить военачальниками, к тому же кривых… Насмехался, как мог, в неловкое положение ставил. Камергер, вдруг решивший сыскать военную славу!
- Григорий Александрович, а как вы мыслите, не атаковать ли нам турка прямо в халатах, какие вы с господами офицерами носите? Пока разберутся что к чему, мы их редуты захватить успеем.
Румянцев, как мог, воевал с этой привычкой лентяев носить вместо мундиров халаты. Конечно, никто в халате из шатра не выходил, вернее, старался не выходить, потому как и солдаты тоже посмеивались, но при любой возможности из формы разоблачались. А Потемкин так и вовсе норовил на голое тело надеть, находя в этом немалое удобство. Однажды это удобство позором обернулось, потому что обнаружив камергера вышедшим поутру справлять малую нужду в халате на голое тело, командующий заставил Потемкина сопровождать себя по лагерю пару часов. Рядом с подтянутым, хотя и немолодым и плотным Румянцевым Григорий Александрович в своем халате, который принужден держать обеими руками, чтобы от ходьбы не распахнулся, выглядел уморительно. Солдаты прыскали в кулаки, а Румянцев еще и заставлял Потемкина на быстром ходу нарочно руками размахивать, показывая где что находится.
Позору Потемкин натерпелся на всю оставшуюся жизнь, но от халата не отказался, хотя стал осторожней.
И лишь настоящая смелость и умение руководить людьми и приказывать помогли ему не только не потерять уважение солдат, но и завоевать таковое у пристрастного Румянцева. Когда Екатерина поинтересовалась тем, каково справляется с обязанностями Григорий Александрович Потемкин, отзыв Румянцева был самый положительный!
Но вот из Петербурга для переговоров прибыл еще один красавец - фаворит императрицы Григорий Орлов.
Потемкин не понимал: рад он такому повороту дел или нет. Ревновал к Орлову, хотя ни малейшего права на это не имел. Все право его состояло в том, что любил Екатерину иначе, чем сам Орлов, коленопреклоненно любил, а не хамски. Но она-то его…
Умный Потемкин с первой минуты понял, что худшего переговорщика императрица найти не смогла бы. Бунташная Москва отличалась от хитрых турок так же, как редька от бланманже. Разве Гришке Орлову с этакими хитрюгами совладать?
Он не знал, что отправляя Орлова на переговоры, Екатерина долго наставляла, чтобы уступил первенство в речах Обрескову - послу российскому у турок еще со времен Анны Иоанновны. Тот и во дворцах немало бывал, и в темнице турецкой сиживал (с чего сама война нынешняя началась), турок знал, словно собственную дворню, понимал, чего от них ждать и чем взять можно.
- Григорий Григорьевич, ты меня представлять станешь, а переговоры пусть Обресков ведет. А Румянцев тому подпорой будет.
Орлов хмурился и молчал, из чего Екатерина понимала, что поступит наоборот. Он, герой, спасший Москву, будет позади какого-то Обрескова, из которого по возрасту уже труха сыплется?! Может, еще и Румянцеву подчиниться заставит?
Глядя вслед уезжавшему Орлову, Екатерина вздохнула:
- Провалит переговоры.
Панин и Вяземский понимали, что она права…
Но все, в том числе и сама императрица, были немало довольны отсутствием совсем зарвавшегося после Москвы Григория. Вообразив себя не просто спасителем Первопрестольной, но и всего Отечества, он решил, что пора на трон. Катя никуда не денется, вот свернет шею туркам, а там и за Екатерину возьмется. Пусть только попробует отказать герою и брату героя!
Даже Иван Орлов из своего имения осаживал:
- Гришка, не теряй чувства меры! Не зарывайся!
Орлов выехал в Фокшаны так, словно император наносил визит другому императору. Огромная свита в роскошных экипажах, толпы слуг на все лады, кухня со множеством поваров, несколькими повозками гардероб князя… Казалось, половина Петербурга двинулась сопровождать фаворита в его поездке.
Орлов точно с ума сошел, ведь в Москву ездил запросто, а тут со всевозможными почестями. Неужто чувствовал, что в последний раз?
Давая ответный наказ Екатерине, коротко, но впечатляюще пообещал, показав здоровенный кулак:
- Коли с кем свяжешься без меня… вернусь, убью. Ты меня знаешь.
Екатерина только побледнела, затравленно глядя на фаворита.
Увидевший это замешательство Панин намотал на ус, хотя усов не имел. Теперь он знал, чем можно запугать императрицу… Когда ей понадобится сила против обезумевшего фаворита, Екатерина невольно согласится на все.
Орлов с сопровождающими отбыл, двор притих…
Румянцев, узрев этакую толпу, мигом превратившую боевой лагерь ни во что, ужаснулся:
- Григорий Григорьевич, располагайся со своим двором в Фокшанах, пожалуй, не то у меня лошади взбесятся.
Орлов и не собирался стоять бивуаком, небось в Фокшанах найдется хоть что-то приличное для императорского фаворита? Вообще, он был в себе уверен и даже играл милостивого государя, упивавшегося своей властью. Ведь тот, у кого власти много, может позволить себе быть милостивым и даже… скромным. Правда, скромность в понимании Орлова ныне означала только отсутствие императорского двора, но не более.
Григория "повело", как только увидел сухонького, совершенно седого, изможденного темницей и неприятностями Обрескова. У Румянцева тот ожил, стал на человека похож, а приехал ведь вовсе скелетом. Потемкин сгоряча предлагал за каждый потерянный Обресковым в плену фунт вырезать по турецкому городу, чтоб помнили, как с русскими послами обходиться следует.
А вот Орлову посол не понравился прежде всего своей осторожностью. Турки, верные своей тактике, на переговоры не торопились; Орлов уже в Фокшанах, а их все не было. Григорий, и без того злой, что пришлось тащиться по грязи и дурным дорогам (отвык за время фаворитства), грозил вовсе отказаться разговаривать. Турки чего-то ждали, видно, изменения положения в свою пользу. Не дождались, но в Фокшаны приехали на месяц позже назначенного. А потом выяснилось, что вместе с турками за стол сядут пруссаки да австрияки.
- А эти к чему?!
Но турки сделали вид, что недовольства русского представителя не заметили.
- Тогда со мной сядет вон… Потемкин!
К чему ему Циклоп и не знал, но уже понял, что турки одного имени одноглазого генерала пугаются.
Так и было, Орлов даже поинтересовался:
- Чего это они тебя так боятся?
- Пощипал малость, они же не умеют с головой воевать…
Объяснять не стал, но фаворит и не спрашивал, у него с первых дней начались стычки с Румянцевым.
Потемкин не хуже остальных видел, что Орлов своей надменностью и наскоком провалит переговоры, ему бы порадоваться за будущую неудачу, но каким бы ни был Потемкин, подлецом он не был точно. Чувство ответственности взяло верх, сам пришел к Орлову:
- Григорий Григорьевич, дозволь поговорить?
Орлов, уставший от непривычного противостояния с окружающими, от отсутствия восхищенного шепота, оваций, поклонения, даже обрадовался бывшему приятелю, хотя когда тот был в Петербурге, как и Екатерина, его вроде и не заметил.
- Заходи, Циклоп. Не зови меня по отчеству, небось еще не забыл, как мы в гвардии пивали и баб щупали вместе?
Потемкин был серьезен: завтра настоящие переговоры начнутся, с Орловым хотелось поговорить по делу.
- Григорий… ты с турками осторожней, не смотри, что они мира просят, они столь коварны, что могут вокруг пальца даже такого, как Обресков, обвести.
Упоминание старика Обрескова тут же вывело Орлова из себя:
- То-то, что такие, как Обресков, под ногами путаются! И Румянцев его слушает, как отца родного.
Меж словами потянулся за стоявшим штофом, который оказался пуст, крикнул, чтоб принесли еще вина. На совет Потемкина не пить до конца переговоров и вовсе взъярился:
- Ты еще тут!.. Советы давать! Я с бунтом в Москве справился, знаешь, как? Приказал, и все сделали. Вот как надо, а вы, точно бабки старые, мякину жуете.
- На переговорах кавалерийским наскоком нельзя, тем паче с Османом-эфенди. Упрется рогом и будет сидеть до скончания века, что делать станешь?
- Вздерну! Али башку твоему эфенди отрублю.
- Гриша, армия устала, провианта мало, а турки могут успеть с теми же шведами да австрийцами договориться, получимся мы меж двух огней.
Орлов взял новый штоф из рук слуги, махнув тому рукой, чтобы шел, сделал несколько глотков прямо из горла, в сердцах плюнул в сторону:
- Что за дрянь пьете?!
- Не пей! - вдруг коротко приказал Потемкин.
Фаворит недоуменно уставился на него:
- Это ты мне? Ты, Циклоп одноглазый, мне указываешь? Во мне сомневаешься? Завтра вместе со мной на переговоры пойдешь, будешь наблюдать, как я твоих турок на колени одним упоминанием своего братца поставлю. Пшел!
Потемкин сделал резкий разворот и вышел. Душили обида и злость. Армия с таким трудом завоевала нынешнее положение, появилась возможность договориться, чтобы получить передышку, а этот завтра все провалит. Хуже всего, что Россия и впрямь могла оказаться меж двух огней, чесменская победа, конечно, славная, да только погоды не сделала, турки, даже потеряв флот, слабее стали ненамного, потому что у них и на суше силы хватает. А вот перепуганные европейцы могли им помочь. И тогда славная эскадра, что ныне в Средиземном море, обратно может и не вернуться…
Он стоял, глядя вдаль и с тоской размышляя о том, что не всегда власть дается тем, кто ею с толком распорядиться может. Вот Екатерина может, а сколько рядом с ней таких, кто все ее старания способен на нет свести…
Сзади почти неслышно подошел Румянцев: