Бестужев едва успел подумать, что Екатерина, видно, не слишком плотно уши прикрыла, если все слышала. Мацеевич девкой ее не звал, конечно, но по сути недалеко от того ушел. Однако сознаваться в этом нельзя: если императрица не слушала его дурных речей, так остальным и вовсе не стоило бы.
Алексей Петрович принялся канючить, убеждая все же проявить милосердие. Дождался только одного:
- К черту! Устали, так ступайте к себе и выспитесь!
Для себя Екатерина решила больше не уступать, никому и ни в чем! И Мацеевич будет первым тому примером. В этой стране нельзя без жесткой руки, стоит чуть попустительствовать, начинают языками молоть все подряд. Ну что ж, она будет мягка и милосердна, но только к тем, кто послушен. Разве не так в хороших семьях? Кто главе семьи послушен, кто трудолюбив и ласков, тот и тумаков не получает, а кто супротив главы голос поднимает, тот всегда наказан бывает независимо от того, кто таков.
Синод, осознав, что государыня не шутит, отдал Мацеевича гражданскому суду, лишив сана. Арсения отправили в отдаленную обитель, оставив ему книги, но не дав возможности писать и слать кому-то письма. Но он и среди своих надзирателей продолжил те же речи. Четыре последующих года в монастырском заточении бывшего архиепископа не исправили; он порицал государыню, как прежде. За это был расстрижен вовсе и посажен в Ревельскую крепость под именем Андрея Враля, где умер еще через шесть лет…
Екатерина показала, что подчиняться церковному диктату не намерена, одно дело посты блюсти да на богомолье пешком ходить, совсем другое поступать, как велят, во всем, так недолго из императрицы в богомолку превратиться. Нет, не для того она сразу после коронации Синод под себя подмяла…
Императрица вдруг решила отправиться в Курляндию. С чего бы? Показывает, что ничего не боится или, напротив, так бежать легче? Гришка Орлов отправился с ней, собственно, он был рядом всегда, даже рядом с троном поставили для Орлова кресло!
В Курляндии послушный ныне Бирон, который здраво рассудил, что лучше с Екатериной не ссориться и править Курляндией, чем поссориться и сгнить, как Меншиков в Березове. Принимали императрицу везде хорошо, старались ублажить, угостить. В Риге это едва не привело к беде…
Уж больно хорош оказался повар у рижского бургомистра.
Императрица, охая и постанывая, лежала на кровати, а несчастный лейб-медик Роджерсон метался в соседней комнате, не в состоянии придумать, чем еще лечить государыню, у которой прихватило живот. Наконец Джон Самуэль Роджерсон, которого русские запросто звали Иваном Самойловичем, решился на радикальное средство, которое помогало всем и всегда (иногда, правда, не вылечиться, а отправиться на тот свет, но помогало) - кровопускание. Измученная Екатерина согласилась и на него, в подставленный таз потекла императорская кровь…
Но это не помогло: живот продолжало крутить, тошнило, а от кровопотери и рвоты государыня совсем обессилела. Роджерсон, криво улыбаясь, поинтересовался, не полегчало ли, хотя надобности задавать такой вопрос не было, обычно весьма румяные щеки Екатерины почти слились цветом с простыней. Но она нашла в себе силы пошутить:
- Прекрасно. Теперь ты выпустил из меня последнюю немецкую кровь… Никто не сможет сказать, что я не русская…
Иван Самойлович снова вымученно улыбнулся. Оставалось надеяться на могучий организм императрицы. Чем еще помочь Екатерине в зимний день в Риге, лейб-медик не знал. В Петербурге он нашел бы у знахарок нужные травы, а то и просто воспользовался их настоями, но пока гонец доберется до столицы и вернется обратно, государыня может запросто помереть от несварения…
И угораздило же ее есть все вперемешку! Роджерсон даже вздохнул, вспомнив весьма недурной обед у рижского бургомистра. Куры, фаршированные миндалем, или форель с раками были хороши, но их не стоило заедать суфле с бланманже. Можно, все можно, и лосося, и суфле, и раков, только по отдельности, с перерывами. Но как запретить это государыне, которая считает себя здоровой и сильной? Так и есть, императрица славится здоровьем, но все же нашелся предел: ее пищеварение тоже не всесильно. Если обойдется, надо посоветовать государыне прием слабительного раз в неделю.
Если обойдется… От этой мысли Роджерсону стало совсем не по себе, даже холодный пот прошиб.
Вдруг из комнаты государыни скользнула Анна Протасова, подошла к медику почти вплотную, приглушенным голосом заговорила:
- В Риге аптекарь есть, настои отменные делает. Говорят, ото всего помогают, особливо для живота…
И все-то эта Протасова знает, даже в Риге знает, не то что в Петербурге! Но сейчас Роджерсона беспокоило другое, а ну как аптекарь навредит? Отвечать придется ему, Ивану Самойловичу. Но кивнул:
- Пусть приведут…
Следовало сначала выпытать состав его зелья, чтобы понять, чего ждать.
Аптекаря звали Абрахам Кунц, его притащили чуть не в нижнем белье, не обращая внимания на то, что на дворе ночь. Пытаясь дрожащими пальцами нащупать пуговицу на поле кафтана, он испуганно бормотал:
- Я есть… нитшего… нет… нет…
А чего "нет" и сам не знал, просто на всякий случай отрицал свою вину.
От его нелепых попыток нащупать пуговицу там, где ее уже не было (аптекарь просто перекосил полы кафтана и сместил петли относительно пуговиц на две), стало смешно. Роджерсон подошел, молча расстегнул остальные, поправил и снова отошел, предоставив аптекарю дальше разбираться с кафтаном самому.
Тот пробормотал слова благодарности по-немецки и снова стал уверять на ломаном русском, что он "нитшего".
Для себя лейб-медик решил, что такой отравить не решится, а вот помочь… Кто ж его знает, вдруг у него есть что-то для улучшения пищеварения?
Услышав о проблемах с пищеварением, Кунц, видно, решил, что это для самого Роджерсона, и торопливо закивал:
- Я, я! Мой балсам ест!
- Быстро ли помогает?
- Помогайт? Я, Я! Два недел помогайт… запор не пудет… понос не пудет…
- Какие две недели?! - взревел Роджерсон, до смерти перепугав бедного аптекаря, который снова потерял нужную пуговицу и перекосил полу. - Сейчас надо! Срочно!
Аптекарь с сомнением посмотрел на возбужденного лейб-медика, не похоже, чтобы тот мучился поносом, значит, запор?
- Клизм?
- Кой черт клизма!
Иван Самойлович за прожитые в Петербурге годы научился не только чертыхаться, но ругаться и куда крепче.
Кунц, наконец, решился поинтересоваться:
- Фам? Фам лутче клизм…
- Не мне, императрице! Настойку нужно, а у меня…
Он хотел сказать, что ничего нет, но вовремя одумался, только поинтересовался:
- У тебя что есть? Слышал, что зелье какое-то…
- Селье? Балзам ест…
Аптекарь хотел добавить, что он тоже поможет после недели приема, но не успел, Роджерсон снова взвыл:
- Вези!
- Надо немного… делат… нихт сразу…
- Сколько нужно? К утру успеешь?
- Утро? Да, успеть… я…
- Успей, дорогой, успей, императрица животом мается, - неожиданно посоветовала молчавшая до сих пор фрейлина Протасова.
Кунц действительно изготавливал и успешно продавал горькую настойку для улучшения пищеварения, в которую входили корень валерианы, цветки лаванды, тмин, розмарин, плоды укропа, кориандр, шалфей и еще кое-что. На всякий случай он решил добавить еще тысячелистник, горечавку, анис, зверобой, кору дуба, перечную мяту и горькую полынь… Что-нибудь да поможет, а навредить тут нечему. Крепкую настойку делать не стал, получилось весьма приятно на вкус и запах.
К утру, когда за ним снова приехали от Роджерсона, Кунц был готов. Теперь он уже оделся, как положено (вдруг придется предстать перед глазами самой императрицы?), все пуговицы были застегнуты еще дома и парик заново напудрен.
Лейб-медик понюхал полученное средство, хмыкнул и протянул пузырек Кунцу:
- Сделай большой глоток.
Пришлось пробовать на виду у медика и той самой фрейлины, видно, они имели прямой доступ к императрице, и государыня им особо доверяла.
Убедившись, что аптекарь не боится пить то, что предлагает, Роджерсон поинтересовался:
- Сколько дать императрице, может, все сразу?
Кунц, вспомнив о коре дуба, замахал руками:
- Сачем все?! Нет, нушно по стопочке перет еда. Мошно и мешду ним… но только сеготня… потом нет! Айн стопка и кушат…
- Поняли, поняли, - остановила его фрейлина, взяла бутылку из рук и, налив в небольшую стопку, храбро глотнула. Некоторое время она стояла молча, словно прислушиваясь к себе, потом кивнула:
- Ничего, пить можно.
Кунц почти обиделся, потому что настойка хоть и была горьковатой, но в меру.
Следующие дни стали для аптекаря Абрахама Кунца кошмаром. Он закрыл аптеку, сказавшись больным, никого не принимал и сидел, завернувшись в одеяло и дрожа от страха. Бедолага прислушивался к каждому звуку, к стуку колес изредка проезжавших по узкой улочке экипажей, к шуму за закрытыми ставнями окнами.
Кунц не видел саму императрицу, только знал, что та мается животом. Если вдруг что-то случится, обвинят его, скажут, что отравил…
За четыре тревожных дня Кунц передумал многое, почти решился бежать, прекрасно понимая, что догонят и тогда тюрьмы не миновать, потом обреченно махнул рукой и даже основательно напился от безысходности. Когда стук колес подъехавшей кареты замер под окном, аптекарю было уже все равно…
В дом зашел сам Роджерсон, махнул слуге, чтобы принес что-то из кареты, прошел в комнату, огляделся. Увидев, наконец, пьяненького хозяина, обхватил того обеими руками, расцеловал по-русски троекратно и, смахивая прочувствованную слезу с глаз, объявил:
- Полегчало! Мало того, императрице твой настой зело понравился. Матушка Екатерина Алексеевна пожаловала 100 рублев, большой отрез бархату и наказала готовить сей настой для двора в больших количествах. Теперь ты - поставщик императорского двора! А это вот от меня, - он потянул с толстого пальца большой перстень с изумрудом.
У Кунца закружилась голова, плюхнулся в кресло, невзирая на то, что именитый гость стоял. Роджерсон смотрел с усмешкой, видно, понимал состояние аптекаря, потом посоветовал:
- Бросай к черту все свои порошки да примочки, занимайся только настоем. Будет он зваться твоим именем, можешь и в аптеке продавать, да только чтоб ко двору успевал поставлять по надобности. Все ли понял?
- Я, я! Понял! Спасип…
Он что-то обещал Роджерсону по-немецки, видно, благодаря, но медик слушать не стал, снова усмехнулся, похлопал по спине ошалевшего аптекаря и отбыл.
Глядя лейб-медику вслед, Кунц пытался понять, спит или все же нет. Щипок подтвердил, что бодрствует…
Стоило за гостем закрыться двери, как Абрахам бросился к столу, судорожно вспоминая, сколько и чего добавлял в настойку. Вкус и запах должны быть такими же, за пользу Кунц не беспокоился, в ней только нужные травы…
Он действительно поставлял ко двору настойку в огромных количествах - по 1000 бутылок ежегодно, кроме того, постоянно продавая ее и у себя в аптеке. Расходилось средство лучше некуда. Оно пережило не только своего создателя, но и многих его потомков, будучи известным и через двести лет под названием "Рижский бальзам". Отменное средство не только для пищеварения…
Немного придя в себя после несварения желудка, Екатерина, во-первых, дала зарок есть осторожно, во-вторых, тут же занялась делами.
- Гриша, ты бы с Бироном о своем деле поговорил…
"Свое дело" Григория Орлова, как ни странно, мало касалось его лично. Просто, когда принесли "Атлас Российской империи", Орлов над ним корпел чаще самой Екатерины. Осознав, сколь велика страна, то и дело качал головой:
- Ишь какая силища-то…
Императрица посмеивалась, Григорий ведь не был ни глуп, ни бестолков, он просто был ленив и плохо образован. Именно плохо, а не мало, ведь сама Екатерина тоже не могла похвастать образованием, но за неимением толковых учителей приложила много усилий и всему выучилась по книгам. Но Екатерина по-немецки усидчива, а Орлов хватал по верхам, ему хорошо только то, что интересно.
Однако Гришка, если за ним приглядывать, весьма толков и смышлен. Услышав жалобы фаворита, что его образованием никто толком и не занимался, Екатерина и список книг к изучению составила, и за письмами его следила, писала проекты, а он сам после того превращал их в пространные петиции. Будь у нее время, а у него поменьше лени, мог бы получиться из красавца неплохой политический деятель, но у нее не было этого свободного времени, а он откровенно ленился.
И все же императрица давала Орлову серьезные поручения.
Однажды Григорий разглядывал карту России, привычно поражаясь ее размерами и вздыхая, что на такой территории людишек живет всего ничего. Смотрел на перенаселенную Европу, сравнивал, посмеивался. Потом покрутил головой:
- Нам бы их толковость да людей побольше…
Услышавший это Панин фыркнул:
- Своих бы удержать.
- Где удержать?
- Бегут проклятые, чуть что - и в леса, деревни пустые стоят…
Екатерина усмехнулась:
- Сенат и того не ведает, сколько вообще людей в Российской империи.
У Орлова вдруг загорелись глаза:
- А ежели на наши земли из Европы народ пригласить?
- С ума сошел?! - Панин не сдержался, хотя понимал, что может обидеть фаворита. - Свои земли раздавать?
- Не раздавать, а пригласить жить, но так чтоб наши законы признавали, нам за землю платили…
Екатерина чуть задумалась.
- Нет, тогда уж все права давать, только требовать, чтоб местным ни в чем не мешали. Если не дать, так они землю быстро испоганят и уйдут. Нет, надо просто селить на пустых землях. Одно требование быть должно: веру свою не навязывать!
- Ага, а они расплодятся и вовсе Россию захватят!
Императрица рассмеялась:
- Гриша, вот это захватить… Просто селить надо не под Петербургом или Москвой, а вон у Волги землицу давать. В Голштинии много народа безземельного, и в Саксонии найдется, и по всей Европе. Кроме того, заводы чахнут, потому как рабочих нет. Немало европейцев и на заводы бы пошли…
Результатом этих бесед оказался манифест о переселении в Россию иностранцев, а летом следующего года и учреждение "Канцелярии опекунства иностранцев", президентом которой императрица и назначила Григория Орлова. Гришка ходил важный, за дело взялся весьма споро и толково, правда, Екатерина боялась, что это только сначала. Не зря боялась, пока подпихивала фаворита, тот работал, как забывала контролировать, ленился. Он быстро загорался делом, но быстро и остывал к нему.
Об этом деле и напоминала Екатерина Григорию в Риге и Митаве. Курляндия хоть и не перенаселена, но охотников перебраться в более теплые и благословенные места найдется немало, к тому же нужно было обговорить с Бироном, которого Екатерина, вернув из ссылки, снова сделала герцогом Курляндским, чтобы из Европы желающих перебраться пропускал беспрепятственно, не оставляя у себя самых крепких.
Бирон, конечно, не слишком горел желанием отдавать крепких людишек, а потому затянул свою канитель, мол, к чему к Волге гнать, когда можно и в Курляндии оставить, здесь тоже людей не хватает…
Теперь Орлов увлекся идеей с прибалтийскими землями. Екатерина вздохнула: кавалергард есть кавалергард, какие ему канцелярии да заседания… Почему-то вспомнился Потемкин. Вот этот мог бы… Да только камер-юнкер предпочел вольную жизнь, уехал и даже не попрощался…
Хотела поинтересоваться, где там герой-пересмешник, да сначала несварение отвлекло, потом другие дела.
Осенью 1763 года из Польши пришло известие о смерти короля Польши Августа III. Это означало, что польский трон свободен. Екатерина немедленно приняла меры, в ход пошли подкуп, всевозможные обещания, награды, даже угрозы, чтобы новым королем избрали Станислава Понятовского.
Щедрый дар бывшему любовнику, но вдруг встретила недовольство с двух сторон. Григорий Орлов был недоволен, с этим ясно - он просто ревновал. Гришу успокоила только одним:
- Не хочу, чтобы Станислав в Петербург приезжал. Думаю, и ты не хочешь.
А вот сопротивление со стороны самого Понятовского подивило немало! Он не хотел быть королем, даже поддерживаемым могущественной Россией. Понятовский хотел приехать в Петербург и снова стать любовником Екатерины.
Все первые месяцы она только и делала, что писала Станиславу, отговаривая от появления в России рядом с собой. Рассказывала, насколько все сложно, зыбко, опасно, убеждала, что своим приездом он навредит не только себе, но и ей. Не имея прав на трон и взяв власть при помощи переворота, императрица-немка не могла позволить себе фаворита-поляка!
Для него же главным было, что она вдова, а значит, может выйти замуж снова. Станиславу была дорога не Екатерина-императрица Российской империи, а Катя-женщина; Понятовский писал, что предпочитает видеть не корону на своей голове, а ее голову на подушке рядом со своей. Одного не мог понять Станислав - Екатерина уже полюбила другого, она не собиралась менять красавца Орлова на красавца Понятовского не только потому, что один русский, а другой поляк, а потому что любила Гришу со всеми его недостатками.
Григорий нервничал, однажды даже нагло заявил, мол, не зарывайся, мы тебя на трон посадили, не пройдет месяца, как скинуть можем. Рядом оказался Разумовский; Екатерина промолчала, а Кирилл Григорьевич фыркнул:
- Да, только и недели не пройдет, как мы тебя порешим.
Орлов язык прикусил, но бахвальство сразу не убавилось.
Императрица вела себя тихо и осторожно, она старалась угождать всем или почти всем, чтобы не было недовольных, чтобы не нашлось тех, кто мог кинуть клич в гвардии против нее. Смерть Петра как-то забылась, да и не любили его в России, только потому простили Екатерине переворот. Но был Павел, который, слава богу, пока мал. И ее главной задачей пока было увильнуть от регентства.
Но оказалось все не так просто.
Как победить недовольных
Из Курляндии отъехали вдруг. Бирон не мог понять, чем не угодил, но Екатерина, вызвав его, коротко объяснила:
- Не в тебе дело, герцог, в Петербург надо спешно. Да и недужна я… Благодарствую за прием.
Дела действительно были спешные - принесли известие о Василии Мировиче.
Обиженный Василий Мирович, тот самый, чье прошение Григорий Орлов отшвырнул в сторону как излишнее, попытался освободить сидевшего в Шлиссельбургской крепости Ивана Антоновича - императора, еще младенцем свергнутого дочерью Петра I Елизаветой Петровной. Это была серьезная угроза для Екатерины, ведь прежние гвардейцы только болтали, а Мирович перешел к действиям.
Усмехнулась Орлову:
- Заговор уже был. Вот тебе пример мятежа. Заговор уже был. Остался переворот?
Тот возмутился:
- Что ты, Катя! А мы на что?!
Екатерина грустно посмотрела на любовника. Эх, Гриша… коли переворот, так и Орловы не справятся, и коронация не поможет.
Глядя в окно кареты, она размышляла. Нет, не готовностью Орловых пожертвовать ради нее собой должна быть сильна и даже не короной на голове, а умом. Она немка, на престол не звана, как когда-то Анна Иоанновна, а сама взошла, а потому не должно быть недовольных ее правлением. Но, с другой стороны, все должны почувствовать силу в ее руке, держащей скипетр и державу, понять, что рука тверда и не дрожит.