Выходила нелепица - стоимость металла, что на чеканку монет шел, превышала номинал, что на ней обозначен. Выходило, что иностранцы просто покупали в России серебро задешево, одни только медные монеты не вывозили. Конечно, деньги пудами не увезешь, но каждый понемногу да почаще, вот и выходило, что Европу своим серебром за свои же деньги кормят.
Придумала, Голицын с Вяземским только ахнули!
- Бумажные деньги выпускать надобно, чтобы в России ходили, а увозить толку не было.
Вице-канцлер хмыкнул:
- Да кто ж ассигнациям поверит?
- Куда денутся, коли на них мой портрет поместить или герб российский? А более всего, ежели других денег не будет? Привыкнут!
- Так надо, чтоб не воровали при печатании мешками.
- А ты на что, Александр Михайлович?
Голицын уже что-то прикидывал.
- В Красном Селе англичанин фабрику держит, добрую бумагу делает, да только писчую, я для себя там беру.
- Для себя, значит, там, а мне что похуже? Чтоб и мне поставлял! Что за англичанин?
- Ричард Козенс.
- Пусть завтра поутру у меня будет, да только чтоб не весь Петербург о том знал. Постой, это какой Козенс, тот, что ситцы выпускает?
- Он. Да только он еще и бумагу делать стал.
Екатерина для начала поручила Козенсу изготовить для нее бумагу с вензелем, тот справился быстро. Императрице понравилось и качество бумаги, и то, что англичанин не из болтливых.
- Охрану добрую приставлю, людей, сколько скажешь, дам, да только, извини, дорогой, и надзор ежечасный будет. Сам понимаешь, чтобы не злоупотребляли.
Козенс был согласен. Да и как не согласиться, себе небось дороже встанет.
Но у Козенса получилось не сразу - писчая бумага была хороша, а на ассигнациях надписи долго не держались.
- Нужно, чтобы краска не истиралась и после сотни рук, не то и впрямь деньги никто принимать не будет!
А о том, что в них не поверят, Екатерина и не задумывалась: куда денутся, ежели сама императрица повелит?
В России появились первые бумажные деньги, не заемные письма, какими купцы испокон века пользовались, не бумаги на постой или получение денег в банках и конторах, а те, которыми расплачиваться можно всюду и всюду же обязаны принимать.
Правда, в оборот они поступили только в самом начале 1769 года; императрица все добивалась качества, прекрасно понимая, что первая же неудача надолго лишит доверия к бумажным деньгам. За их подделку полагалась смертная казнь, и довольно быстро нашлись те, кто на собственной шее убедился, что государыня не шутит. Однако пришлось прекратить выпуск 75-рублевых ассигнаций, потому что в России нашлись умельцы, ловко переделавшие 25-рублевые купюры в 75-рублевые.
- О! Глянь-ка, чего у меня есть! - счастливый Орлов демонстрировал собственный портрет, изготовленный из кусочков смальты.
Екатерина смотрела точно на дите малое.
- И кто ж тебе такую красоту сделал?
- Михайло Иванович Ломоносов! Он и тебя изобразить может.
Ну чисто дите! Впрочем, чем бы дите ни тешилось, абы не вешалось… Для Екатерины вопрос стоял в другом: лучше уж пусть Гриша у Ломоносова пропадает, может, чему умному научится, чем с приятелями пьет или по бабам шляется. Не было для нее секретом, что любовник изменяет, и хотя его на всех хватало, мерзко было сознавать, что делит Гришкино тело с другими.
На одно у Гришки ума хватало - пока при дворе не гадил, хотя Екатерина понимала, что это ненадолго: как фрейлины ее бояться перестанут, так и найдет он себе забаву среди тех, кто каждый день в поклоне приседает. Тогда и вовсе либо фрейлин изводить, заменив на старых да неприглядных, либо Гришку куда девать, либо самой деваться.
Задумавшись, она поняла, что скорее уж от Орлова избавится. Любила, сильно любила, жить не могла без его крепкого, ненасытного тела, сама была ненасытна с ним рядом, счастливо стонала всякую ночь, но когда его допоздна не бывало во дворце, когда слышала рассказы о проделках (все шепотом, однако фрейлины рассказывали друг дружке так, чтобы императрица все разобрала), то понимала, что долго не выдержит. Никакая страсть не переживет постоянных измен.
Когда пыталась корить, Орлов смеялся:
- Тебе мало, что ли? Скажи, я еще могу.
Действительно был неугомонен, жеребец этакий, но только к этому и способен.
Однако и Ломоносов не помешал Орлову по бабам шляться да пить ведрами. Не сбылись надежды Екатерины - Гришка быстро увлекался, быстро и надоедало. Ломоносов с ним все разговоры вел о том, что богатейшая Россия бедно живет.
- Как бедно? Вон сколько брильянтов да золота на каждом.
- Это не богатство. Ты, Григорий Григорьевич, на мужика посмотри, ведь он же из нищеты не вылезает даже там, где забытый в поле заступ по утру деревом прорастает.
- А где такие места есть?
- Юг России, где земля черная. Только пустой он.
- Там опасно… Это чего? - фаворит ткнул пальцем в стопку карточек на плотной бумаге.
- Это?.. Это золото российское, кое не блещет, но стоит не меньше. Богатство ее и недостача.
Григорий взял карточки в руки.
- Хлеб…
Ломоносов все расписал, сколько, какого и где выращивают, сколько потребляют, куда вывозят…
- Ух ты! Сколько в Европу-то возят!
- То-то и оно, что всю Европу хлебушком кормим, а что с того имеем?
- Лапти… от еще это учитывать! Каждый же сам себе плетет.
- Да нет, Григорий Григорьевич, уже не каждый, для того лыко драть надо, а не всем это возможно. Глянь на рынках-то, сколько лапоточков продается? Тоже докука, иначе в чем ходить, не все себе сапоги позволить могут, да и не всем они нужны.
Лапти интересовали Орлова мало, он достал еще карточку.
- Рогожи… Тьфу ты! Это-то с чего?
Выслушал новую сентенцию Ломоносова, чуть задумался, покрутил головой:
- Я и не мыслил о таком. Во дворце таких надобностей нет, и не думается.
Каждая карточка ученого рассказывала о своем продукте, из большой стопки постепенно вырисовывалась картина производства в России, достоинств и недостатков. Конечно, не все было так. Многие данные устарели, потому как за последние десять лет в тот же Петербург приехало немало иностранцев и новые производства открывались, но ученый все равно, даже сидя в Петербурге, словно птица с неба, хорошо видел страну и ее заботы.
- Тебе, Михайло Васильевич, надобно с императрицей встретиться. У Кати голова не меньше твоего такими вот вопросами занята, вам бы поговорить.
Но Ломоносов был уже болен и сильно устал, к тому же не слишком доверял он императрице-немке, захватившей власть переворотом.
А Орлова уже интересовало другое:
- Вот ты многим занимался, скажи, сколь много в пушку ядер затолкать можно? Ежели не одно, а сразу два, к примеру.
- Разорвет и людей перебьет. К чему, ведь неспроста к каждой пушке свои ядра делаются.
- А я попробую.
- Людей погубишь.
- Не…
Людей и правда погубил немало, все норовил в пушку побольше пороха насыпать, казалось, что и ядро дальше полетит, и страшней будет. Страшно было, потому как пушки разрывало на части.
- От огня рвет, а чего от воды разрывает?
- Не от всякой воды, а только когда замерзает или закипает, паром или льдом.
Паром у Орлова хватило ума не испытывать, а вот идея со льдом понравилась.
- И железную разорвет?
- Да хоть ядро.
Заливал в ядра воду, выставлял на ночь на мороз, и во дворе по ночам то и дело слышались взрывы.
Екатерина злилась:
- Гриша, ты хотя бы в пустынном месте сие делал, люди же пострадать могут.
Когда куском разлетевшегося ядра покалечило кого-то из слуг, государыня категорически запретила опыты с замерзающей в ядрах водой. Но Орлову уже и самому надоело, он заинтересовался статическим электричеством, без конца натирал все, что можно, чтобы искры летели.
- Смотри! - Кусочки бумаги липли к шелковым обоям в спальне.
- Гриша, ты уже всю обивку мебели да обои мне перепортил!
- Я тебе науку показываю.
- И к чему сия наука? Что сие значит?
Орлов объяснений Ломоносова по поводу зарядов, когда тот разъяснял, не понял, вернее, не стал вдумываться, а потому фыркнул:
- Не всякому дано понять.
- Ты бы лучше мануфактурными делами поинтересовался, что эти самые шелка выпускают, в чем им помощь нужна, а где и спросить надо.
Григорий закинул ноги на карточный столик, устраиваясь на кушетке поудобней:
- Скучная ты баба, Катя. Тебе бы все порядок да выгода, а для души где?
- Обои переводить - это для души? Кабы ты мог объяснить, к чему это и отчего, или сказать, какую пользу принесет…
- Скучная! - вынес окончательный вердикт Орлов, прикрываясь книгой. Екатерина хмыкнула: взял французский журнал с модными картинками, значит, снова будет только картинки и разглядывать.
Хотелось возразить, что ежели не она, то кто будет этой скукой заниматься? Назвалась хозяйкой России, так и приходится разбираться, сколько горшков в империи да сколько портков надобно. Но ничего говорить не стала, зная, что Орлов посоветует поручить все дела чиновникам, а самой царствовать, как другие до нее делали. Правил только Петр Великий, Анна Иоанновна и Елизавета Петровна больше развлечения любили.
Но Екатерина только развлекаться не желала, она хотели править, а потому разбиралась и с горшками, и с портками, и с ценой на сено на рынках, и с тем, как заселить огромные пустующие просторы России. И ей очень хотелось, чтобы Григорий помощником стал, все пыталась привлечь, постепенно понимая, что не сможет. Многое сделал для России Орлов, но не в его натуре было кропотливо работать.
Неутомимый лентяй, как его прозвала государыня, развивал бурную деятельность, что-то полезное даже организовывал, но быстро увлекался другим и начатое дело забрасывал. Некоторые начинания продлились в веках, некоторые канули в Лету вскоре…
Борьба за умы и души
Еще в декабре, будучи в Москве, императрица заинтересовалась, почему так малолюдны огромные территории в России. Оказалось, что, помимо мора, причиной и уход старообрядцев.
- Куда уходят?
- А кто куда, кому недалече, те заграницу, а многие в леса, где не сыщешь, не вернешь. Еще Петр Великий указы издавал, чтоб вернулись, да помогает мало.
Екатерина потребовала все объяснить о расколе и старообрядчестве. Тогда они немало спорили и с Потемкиным, который в церковных делах разбирался неплохо. Думала, пыталась понять не то, почему раскол произошел, а почему бегут и не возвращаются. Старообрядцев оказалось немыслимо много, их уход серьезно повредил хозяйству центра и севера России, с этим надо было что-то делать.
В начале декабря Екатерина издала манифест, объявляющий право личной вероисповедной свободы. Что-то сдвинулось, но совсем не так споро, как хотелось бы.
Глядя на проклинавшего ее Арсения, Екатерина вдруг задумалась не о его горячих обличительных словах, а о том, что вот такие старообрядцам жизни не дадут в России вовсе. Снова затребовала себе документы по расколу и следующим действиям церкви. Отправилась в Ростов, заезжала в Троице-Сергиеву лавру, где ей глянулся разумный ректор местной семинарии ритор Платон Левшин. Взяла на заметку, но не только потому, что говорил хорошо, а потому, что смог толком о раскольничестве все объяснить.
В Москву вернулась с убеждением, что меры надо принимать срочные, но вовсе не такие, как Сенат и Синод ждут.
Орлов слов не понимал:
- Да прикажи ты им, Катя, они послушают и отменят, чего скажешь!
Она готова была приказывать, но понимала, что куда лучше самих заставить принять ее разумные замечания.
- Гриша, чем старообрядцы от остальных отличаются?
- Не ведаю… крестятся вроде двумя перстами, а не тремя… Еще чего-то есть, да мне оно на что?
- Ты за переселение из-за границы отвечаешь, можешь сказать, сколько старообрядцев, ушедших ранее, вернулись?
- Есть… да только немного.
- А там их много?
Орлов, уже начавший привыкать, что Екатерина въедливо требует, чтобы знали все о порученных делах, был готов к ответу:
- Много, Катя. По всей границе рядом с Россией много.
- Почему не возвращаются, моему манифесту не верят?
- Не знаю.
- Нет, здесь что-то другое… И Петру не очень поверили, значит, причина в другом есть.
Докопалась-таки до причины, поняла…
Результат потряс всех, особенно Церковь.
В сентябре через год после коронации вдруг повелела собраться Сенату и Синоду вместе. Сенаторы и члены Синода гадали, зачем зовет, были даже мысли, что готовится объявить о передаче власти Павлу, а самой все же стать регентшей, ведь столько за последнее время заговоров против императрицы было! И то хорошо бы, нечего немке, даже самой умной, на российском престоле делать. Ежели бы за мужем позади, так пусть, а самостоятельно…
Хотя и Сенат, и Синод уже были послушны государыне, но ее смещение приветствовали бы.
Екатерина в то утро была особенно молчалива и сосредоточенна; она строго проследила, чтобы платье было богатым, но строгим, чтобы в прическе каждый волосок лежал, как следует, чтобы Орлов выглядел подобающе. Григорий не мог понять:
- Кать, чего ты так волнуешься? Впервой, что ли, сенаторам головы мыть?
Екатерина молчала, явно стараясь не растерять внутренний настрой.
- Преосвященные архипастыри и господа сенаторы! - Императрица оглядела сидевших, убеждаясь, что они слушают ее, а не соседа, нашептывающего что-то о вчерашней пирушке или прочих делах. Собрание уверенных в себе мужей под ее взглядом затихло. - В русской империи, Промыслом нашему управлению вверенной, издавна продолжается раздор и раскол между архипастырями и народом. Я, насколько могла, старалась понять суть раздора и, надеюсь, поняла удовлетворительно.
Вот уж чего не ожидал никто, так это такого заявления, даже Орлов глаза вытаращил, хотя два дня наблюдал, как Екатерина старательно что-то повторяет и повторяет, то и дело правя текст, произнося и снова правя. Теперь стало понятно, почему она столько бесед вела с архипастырями, столько вопросов задавала.
Императрица рассказывала собравшимся о стране лилипутов из книги о Гулливере, где шла война не на жизнь, а на смерть из-за того, с какого конца разбивать яйцо, прежде чем его есть - тупого или острого. Можете вы представить себе, чтобы людей отправляли на костер или кол из-за того, что взялся с тупого конца?
Все засмеялись, зашумели:
- Да чего уж…
- Нелепо же…
- Кто и выдумал…
- Нелепо?! А не страшно? - Сенаторы и архипастыри замолчали, чувствуя, что сейчас что-то будет. - Помните ли вы о Соборе 1667 года? Не можете не помнить. А об акте 13 мая того Собора тоже помните?
Помнили, конечно, но не все и не всё: сенаторам это досконально помнить ни к чему, да и архиереи больше помнили о проклятьях, положенных на головы тех, кого после назвали раскольниками и старообрядцами, на кого наложили столько проклятий, что им бы и существовать перестать, ан нет, живут и даже здравствуют! Правда, большинство либо в леса ушло от Церкви подальше, либо вовсе за пределы России бежало.
Ну, бежали и бежали, чего о них мыслить? Нет больше по городам и весям старообрядцев тех, можно бы и не поминать. Такого сразу увидишь - двумя перстами крестятся, а в остальном люди как люди…
А императрица продолжила говорить; она уже отложила свои листы и вперилась взглядом в сидевших в напряжении священников. В следующие минуты все осознали, что, в отличие от них самих, государыня знает этот акт едва не наизусть, слова из него приводит по памяти, о чем речь - понимает хорошо.
- …что это, как не перебранка между собой базарных торговцев, что это, как не лай собак на толпу проходящих!
Кто-то из святителей рот раскрыл возразить, но не успел, взгляд и движение руки государыни пригвоздили к месту и заставили молчать.
- Да, да, преосвященные отцы, в этом вашем акте мы вот что вычитали… "аще же кто умрет в упрямстве своем, да будет и по смерти не прощен и не разрешен…" Это, господа, значит, что тела умерших в непокорстве отцам 13 мая до Страшного суда не предадутся разложению, что их, как говорится, не будет принимать земля. Это отцы обещают нам во имя Великого Бога. Так ли, преосвященные отцы, поняли мы ваш соборный акт от 13 мая?
Отцы молчали, точно враз все оглохли.
Императрица позволила осознать сказанное и взялась снова:
- Так отчего же Бог не послушал и не слушает вас, отчего не видели мы ни одного такого знамения? Господа, слышали ли вы когда-нибудь, чтобы какого-нибудь старообрядца не приняла земля? Преосвященные отцы! Дайте же нам такое знамение, покажите нам такие телеса, или хотя одно такое тело покажите, или же откажитесь от своих запретов!
В полной тишине раздался невольный короткий смешок одного из секретарей, записывавших за императрицей, вернее, должного записывать, что он делать давно бросил, слушая государыню с раскрытым ртом и напрочь забыв об обязанностях. Екатерина успела это заметить и подумать, что ему надо дать переписать заготовленную речь, хотя сама от той заготовки давно отступила. "Ничего, вспомню, что говорила, и запишу сызнова. Того стоит".
Сенаторы пытались скрыть улыбки, осознав, что разнос касается не их, а вот священники сидели точно на горячих углях. Чертова немка! Кто только научил ее тот акт со тщанием читать? Знали святые отцы, все знали и помнили, и про нелепость тоже помнили, хуже того, уже поняли, к чему императрица клонит. Не Собор 1667 года ее больше волновал, а указ Святейшего Синода от 15 мая 1722 года. Так и есть, именно его цитировала Екатерина:
- "…которые хотя святой церкви и повинуются и вся церковныя таинства приемлют, а крест на себе изображают двумя персты, а не триперстным сложением, тех, кои с противным мудрованием, и которые хотя и по невежеству и от упорства то творят, обеих писать в раскол, не взирая ни на что".
Многие церковники головы вскинули: верно царица выдержки из указа Священного Синода приводит, да только он на основе указа Соборного написан, в подтверждение. Что с того?
- Телесные озлобления и смертельные казнения, кнут, плети, резания языков, дыбы, виски, встряски, виселицы, топоры, костры, срубы - все это против кого? Против людей, которые желают только одного: остаться верными вере и обряду отцов! Святителей ли я вижу? Христиане ли передо мной зверятся и беснуются?
Теперь ей уже возражали: что же, неужто против все поворачивать и решения Собора объявлять неправедными?
- Не трогаю я ваших запретов и проклятий, не прошу возврата к старому. Хотя проклятия ваши на ваших же предков ложатся, потому как деды ваши и прадеды двуперстно крестились. Одного прошу: акт от 15 мая 1722 года заменить актом ему противоположным.
И снова несогласие, мол, святая Церковь непогрешима, а Собор - глас ее.
Екатерина холодными голубыми глазами разглядывала членов Синода: упорствуют, не желают отменять дурной указ, что за двуперстие почти анафеме предает, таинств церкви лишает и еще много на что обрекает. И с чего не хотят-то? Только из желания на своем настоять, ведь смутились, пока доводы приводила.
Императрица подняла руку, дождалась, пока притихли, и вдруг объявила:
- Преосвященные отцы! Вот мои два перста. Вот я при всех вас этим двуперстием полагаю на себя знамение креста, полагаю твердо и истово, как крестились предки…