И вот она стоит здесь, на полунейтральной почве, с робостью во взоре, но с несомненной решимостью войти.
Чувство блаженства при виде ее и досада на необдуманность ее поступка странным образом переплелись в душе Маркуса. К этому еще присоединилось опасение, что каждую минуту может войти Грибель – и тогда репутация неосторожной девушки погибнет окончательно…
Лицо молодого помещика покрылось яркой краской при этой мысли, и он вскочил.
– Что вам угодно? – неуверенно спросил он голосом, звучавшим, поэтому сурово и отталкивающе.
Голос этот, казалось, сразил ее: она невольно ухватилась рукой за перила балкона и закрыла глаза, но скоро оправилась.
– Господин судья… благодарит за книги… и просит "Мюнхгаузена" Иммермана, – заикаясь, и глухим голосом проговорила она, вынув из корзинки, висевшей у нее на руке, две книги.
"Вот оно что: она явилась в качестве посланной, как служанка своих господ!…" Как странно, что он всегда забывает о ее положении: если судья приказал ей идти, она обязана повиноваться, против этого и Грибель ничего не может возразить.
– У меня нет здесь этой книги, – заметил он с прояснившимся лицом, – и я прошу вас немного подождать: я сейчас принесу ее.
Обернув платком руку, так как из раны все еще текла кровь, он направился к двери, ведущей в сад, но девушка загородила ему дорогу.
– Это не к спеху! – торопливо и с робким смущением сказала она. – Эту книгу я должна была отнести лесничему: он придет сегодня вечером, и я прошу вас передать ее ему…
Прервав себя, она вдруг закрыла лицо руками от овладевшего ею стыда и пробормотала еле слышным голосом:
– О, как это мучительно!… Обмен книг был только предлогом, под которым я могла сюда придти… Может быть, вы и сами догадались, – продолжала она, не поднимая глаз, но опустив руки. – Я пришла потому, что не могла выносить мысли, что, причинив вам страдание, не облегчила его… И я хочу загладить свой поступок, насколько это возможно…
В ушах Маркуса раздавались нежные звуки, похожие на благовест, и он забыл обо всем, видя прямо перед собою милое бледное личико девушки, опущенное на грудь…
Он невольно протянул руки, чтобы заключить ее в объятия, которые служили бы ей верной защитой. Но это порывистое движение испугало ее и заставило отступить: казалось, она не ожидала такого впечатления от своих слов.
– Я побежала в дом за медикаментами, нужными для перевязки, – проговорила она с мрачно нахмуренным лбом, – но, когда я вернулась, вас уже не было. Не знаю, одна ли я виновата в несчастном приключении, но я была неосторожна, и это не давало мне покоя… Я не могу носить в душе сознание незаглаженного поступка ни против кого в мире, кто бы он ни был…
Горькая улыбка появилась на его устах.
– Очень благодарен вам за участие! – произнес он. – Вы можете спокойно идти домой: виноват я один! Незачем было подходить так близко к упрямице, у которой в руках был серп, к тому же! Как видите, у меня есть пластырь, которым я собирался заклеить рану! – добавил он, указывая на раскрытый несессер.
– Нет, этого недостаточно! – решительно заявила она и вошла в комнату. – Рана довольно глубокая, и необходимо предотвратить воспаление, и тогда рана быстро заживет. У меня есть нужное средство, – продолжала она, вынимая из своей корзинки все необходимое, – разрешите мне сделать перевязку. Я знакома с обязанностями сестры милосердия, и вы можете смело мне довериться.
– О, я ни за что не соглашусь принять от вас такую жертву, прелестная недотрога! – возразил он. – Мне уже известно, каких тяжелых усилий над собой стоят вам ваши самаритянские подвиги… Вспомните мост у мельницы, где я впервые взывал к вам о христианском милосердии… Вторично я не желаю обращаться к вам, так что идите домой или лучше в графский лес и скажите лесничему, что он может придти вечером за книгой!
Но девушка не ушла!
Подойдя к столу, она развернула мягкое полотно, вынула скляночку и принялась за приготовление к перевязке. Все это делала она с такой быстротой и ловкостью, словно была заправским доктором.
– Можете считать меня назойливой, можете презирать и бранить, сколько угодно, я не уйду до тех пор, пока не исполню своей обязанности! – сказала она кротко, но решительно.
– Я не желаю исполнения ваших обязанностей! – вскричал он, дрожа от волнения. – Чтобы успокоить вашу чувствительную совесть, я свидетельствую, что вы сделали все, что могли. Довольны вы, наконец?
Девушка покачала головой.
– Я была несдержанна и оскорбила вас необдуманными словами… Вы правы, требуя, прежде всего, чтобы сестра милосердия умела владеть собою, и потому я прошу вас, забудьте мой необдуманный поступок.
Она робко протянула ему руку, но он сделал вид, что не заметил ее жеста.
– Много шума из пустяков, – нетерпеливо вскричал он. – Что за охота тратить слова из-за ничтожной царапины. Я уклоняюсь от вашей помощи и все равно сорву повязку…
– Ну, пожалуйста! – прервала она его нежным голосом.
Эти звуки произвели чарующее действие.
Пожав плечами, Маркус отвернулся и молча протянул ей раненую руку. Но она так ловко принялась за дело, что он внимательно начал наблюдать за нею.
– Вы учились в заведении для сестер милосердия? – спросил он, и в голосе его слышалось удивление.
– Да, – ответила она, – но не с целью стать сестрой милосердия: я хотела только ознакомиться с делом, чтобы быть в состоянии подать первую помощь в случае нужды. Это особенно важно в деревне, где доктор живет иногда на расстоянии часа пути! – заметила она, не отрываясь от своего дела. – Но вам придется пригласить доктора: серп был зазубрен, – сказала она, и он, взглянув на нее, заметил, что глаза ее затуманились.
Маркус засмеялся.
– Зашивайте смелее, – ободрил он ее, – положитесь на мою крепкую натуру!
Она стиснула зубы и начала уверенно действовать иглой, и только изредка дрожь пробегала по ее гибким пальцам.
Кто была она – оставалось загадкой для молодого помещика…
Ее речь, манеры, которые она старалась скрыть, но они обнаруживались всегда, ее многосторонние познания заставляли предполагать, что девушка принадлежит к образованному классу. И вместе с тем, она исполняла грязные работы простой служанки. А фрейлейн гувернантка, которой лучше всех известны ее богатые умственные способности, упорно оставляет ее в низком положении…
Какую же власть имеет эта эгоистка над светлым умом и всей судьбой этой девушки?…
Маркус не сводил глаз с прекрасной головки, нагнувшейся над его рукой, и любовался роскошными темными волосами, гладко зачесанными назад. У него захватывало дух от ее близости, и он поспешил отвернуться.
Заметив на ее белой шее черную бархатную ленту, слабо завязанную, он подумал: что это?… Амулет или сувенир, который она постоянно носит на груди?…
Кровь потоком бросилась ему в голову, и он был готов сорвать ленточку, взяв ее за распустившийся конец…
Не подозревая о том, какие опасные мысли бродят в его голове, девушка посмотрела на него выразительным благодарным взглядом.
Перевязка была окончена: она тихо опустила его руку из своих и подошла к столу, чтобы уложить в корзинку перевязочные средства.
Переводя дух так, точно с души ее спало тяжелое бремя, она сказала:
– Завтра я приду посмотреть.
Маркус молчал.
Он еще не опомнился от коварных мыслей, обуревавших его…
Пока она перевязывала ему руку, он мечтал о том, как было бы хорошо, если бы налетел ураган и перенес беседку вместе с находившимися в ней в его роскошную виллу…
Далеко за ними, в лесах Тюрингии, остались бы и необъяснимая власть над нею эгоистичной обитательницы мансарды, и домик в графском лесу с его притягательной силой и неразрешимой загадкой! И она, так горячо любимая им, освобожденная от всех опутывавших ее тенет принадлежала ему одному, была бы под его защитой, и он ни за что в мире не расстался бы с нею…
Все эти мысли калейдоскопом мчались у него в голове, пока он стоял подле нее и вдыхал нежный аромат фиалок. Очевидно, это были любимые духи гувернантки, и запах их исходил от грубого платья служанки.
Но что же мешало ему сыграть роль урагана и, сделав тотчас предложение, захватить ее врасплох и получить ее согласие?…
Единственно ее упрямство!…
Он не мог помириться с мыслью, что ему придется выслушать, как служанка судьи в коротких словах поблагодарит его за честь и откажется сделаться хозяйкой виллы Маркуса.
Это было нестерпимо для молодого помещика; такое решение было ново и неслыханно для него, но и внушало уважение. А что оно будет именно таково, он знал наверное и потому молчал, не рискуя получить то, чего не хотел…
16.
Обычно Маркус ничего не имел против посещений госпожи Грибель и охотно болтал с нею. Теперь же, заслышав на лестнице ее шаги, он внутренне рассердился.
Он заметил, что лицо девушки покрылось румянцем, но она не выразила ничем своего смущения и продолжала спокойно свертывать холст, когда вошла Грибель вместе с Луизой.
Большой поднос, который они несли, был уставлен малиновым вареньем, прибором для кофе, настойкой арники. Словом, тут было все, что толстушка нашла нужным взять с собой.
– Вы опоздали, почтеннейшая госпожа Грибель, – произнес Маркус. – У обитателей мызы оказалось под рукой все необходимое: несчастье случилось со мной там, но я испугался перевязки и спасся бегством. Но это не помогло, и мне пришлось покориться. Посмотрите, рана зашита по всем правилам искусства!
– Неужели рану пришлось зашивать? – воскликнула толстушка, со звоном опуская поднос на стол.
Луиза тоже вошла в комнату.
– Да, и все так хорошо, госпожа Грибель, – продолжал Маркус, – что не найдете недостатка в перевязке!
Толстушка глянула и сказала:
– Да, такую перевязку мог бы сделать только старый доктор из замка Генрихсталь, клянусь честью, а он очень опытный и искусный! Но неужели это сделала ты, служанка судьи? – спросила она, устремив проницательные глаза на девушку. – Разве теперь служанки учатся этому? В институтах этому не учат, не правда ли Луиза?
– Да, мама, – подтвердила девушка, внимательно разглядывая прекрасную служанку. – Но одна моя подруга, с которой я учусь, получившая приглашение поехать на место гувернантки на восток в одно из имений Венгрии, ходит в общину сестер милосердия и учится уходу за больными.
– О, тогда понятно, что твоя барышня знает это дело, а ты переняла у нее! – сказала Грибель девушке, собиравшейся уйти. – Это очень практично, как в случае, например, с нашим барином. Сама она, конечно, не рискнула бы придти сюда, в комнату холостяка, но могла послать тебя. Для племянницы судьи это было бы неприлично: что сказали бы мои работницы!
Девушка сильно покраснела.
– Где ваш здравый смысл, милая Грибель, – резко и гневно бросил Маркус. – Человек, оказывающий медицинскую помощь, стоит вне законов светских приличий. А разумный человек вообще не стал бы обращать внимание на болтовню ваших служанок! И хороши были бы мы, если бы прежде, чем подать помощь утопающему или истекающему кровью человеку, стали бы справляться, дозволяется ли это приличием!
– Но ведь кровотечение было не опасно, господин Маркус! – возразила толстушка с невозмутимым хладнокровием. – Ваша прекрасная тирада делает вам честь, но я остаюсь при своем мнении: неподходящее общество может повредить доброму имени каждой женщины. Вы бы послушали, что говорят в людской о ней, – и она указала на девушку, замершую у стола, – но я лучше замолчу…
– Да, я попросил бы вас об этом! – произнес Маркус с мрачной серьезностью.
– Вы напрасно думаете, что Грибель – старый дракон, враждующий с молодежью! Я тоже была молода, господин Маркус, хотя некрасива и толста, маленькая и круглая, как кнопка, почти, как и сейчас. Ну, скажу вам, я всегда страдала душой, и мне становилось тяжело на сердце, если какая-нибудь красавица попадалась на удочку и люди показывали на нее пальцами! Это относится и к тебе моя милая, – прибавила она, схватывая девушку за руку. – Когда на тебе нет "наглазника", я хорошо рассмотрела тебя и вижу, что ты очень красива и можешь быть предметом зависти! Право, такое прелестное личико не часто встретишь…
Она вдруг умолкла, пораженная тем, что при ее словах девушка повернулась спиной, сдернула с шеи платок и накинула его себе на голову.
– Что ты, монахиня, что ли, что прячешь лицо свое от людей? – негодующе воскликнула толстушка. – Какая беда, если я заглянула тебе в лицо? Подумаешь, святоша! Скажи, в доме лесничего ты тоже так стыдлива?
Громкое восклицание Луизы прервало эту гневную речь…
От быстрого движения девушки слабо завязанная на шее бархатная лента развязалась и соскользнула на ковер.
Маркус, напряженно следивший за лентой, поспешно нагнулся и поднял ее с пола. На ней висела золотая монета, при виде которой Луиза радостно воскликнула.
Служанка обернулась и спокойно сказала:
– Это мой дукат!
– Твой? – воскликнула Грибель, отстраняя Луизу и рассматривая золотую монету. – Откуда у тебя может быть такая дорогая вещь? Этот дукат принадлежит моей дочери, что верно, как дважды два – четыре! Признайся, ты его нашла, – и в этом нет ничего дурного, – дукат в поле, вероятно, соблазнилась хорошенькой вещицей и оставила, убедившись, что она к лицу тебе!
Девушка побледнела до синевы.
– Носить найденную вещь, все равно, что украсть ее, – гневно сказала она.
– Кто говорит про воровство? – возразила толстушка. – Я прожила жизнь и с первого взгляда вижу человека насквозь! Если бы ты умела воровать, ты не была бы так одета. Но ты молода, красива и тщеславие извинительно в тебе, и я не упрекаю за это. Но я, очень рада, что дукат нашелся! Такие старинные фамильные вещи не часто встречаются, это говорила сама покойная барыня, когда в день конфирмации надевала дукат на шею моей дочери. Это было так торжественно, что при одном воспоминании дрожь пробегает по телу… Бери, Луиза, дукат и смотри, завязывай покрепче теперь.
– Этот дукат не может принадлежать вашей дочери: в таком случае, она носила бы чужое украшение, – решительно заявила служанка. – Дукат принадлежит мне уже много лет, – обратилась она к помещику, – а раньше принадлежал жене главного лесничего. Посмотрите на чеканку: это одна из первых сицилианских монет двенадцатого столетия.
– Совершенно верно, – подтвердил Маркус. – Я знаю эту монету, на ней есть надпись по латыни: "Sit tibi, Christe, datus".
"Quem tu regis, iste Ducatus", – закончила девушка латинскую фразу.
Молодой помещик улыбнулся и подал ей дукат.
– Мне не надо было этого доказательства. Меня только удивляет, что у вашей госпожи бывают припадки великодушия, когда она украшает свою служанку ценными вещицами, оставшимися ей на память от покойной приятельницы.
Девушка побледнела, но молча надела ленту на шею и завязала.
– И я должна терпеть подобную несправедливость? – возмущенно воскликнула Грибель. – Я должна спокойно смотреть, как служанка судьи на моих глазах надевает тот дукат, который Луиза носила три года на своей шейке? И это лишь потому, что та гордячка настолько хитра, что заучила стихи, выбитые на монете? Я, конечно, простая немка и не понимаю тарабарщины французского кваканья…
– Да это по латыни, мама, – засмеялась Луиза, обнимая мать.
– Отойди, лиса, тебе не удастся уговорить меня, – сердито бросила толстушка. – Мне все равно, на каком языке это, но с вашей стороны нехорошо, господин Маркус, отдавать предпочтение первой попавшейся девчонке передо мной, честной женщиной! К тому же, и вы – не царь Соломон, чтобы решать дела без доказательств! Чего вы улыбаетесь? – сердито прибавила она. – Девчонка говорит, что дукат принадлежит нашей покойной барыне, но она поступила к судье уже после того, как похоронили старую госпожу. И, пожалуйста, не считайте меня глупой: ей дукаты не сыпались с неба, чтобы она дарила их девчонке, которая живет в услужении. Да и сколько дукатов могло быть, по-вашему, у старой дамы? Ими не увешивают всю шею, и носят обычно только один!
– Носят также и девять на золотой цепочке, какая есть и в наследстве тетушки, уважаемая госпожа Грибель, – полусердито, полунасмешливо заявил Маркус, перебивая ее. – Я вам представлю эту цепочку, и вы сами убедитесь, что на ней не хватает двух монет. И нет никакого сомнения в том, что одна из них была подарена на мызу. Разве вы не знаете, что на мызе живут люди, которые были близки покойной?
– Это мне хорошо известно! Итак, действительно, девять монет на одной цепочке и все совершенно одинаковые? – спросила она неуверенно и смущенно. – Но я не знала, – сказала она, пожимая плечами, – что на цепочке было девять одинаковых монет, так что извините. Наша старая барыня не любила наряжаться, а золотые вещи и вовсе не надевала. Да и для чего она стала бы это делать, если гостей она не принимала, и во время тильдорского храмового праздника не было никаких приготовлений в "Оленьей роще". И я согласна, что другой дукат достался жене судьи или может быть барышне Франц… Но как он мог попасть к служанке, вот немаловажный вопрос? – продолжала толстушка. – Не объяснишь ли ты мне, девчонка, – обернулась она через плечо к девушке. – Как это дамы на мызе разрешают тебе носить их украшения, да еще и в будни, во время полевых работ? Или ты полагаешь, что дукат очень пристал к твоему внешнему виду? – с досадой закончила она.
– Но, мама! – кротко прервала ее Луиза с нежным упреком. Глаза молодой девушки не отрывались от служанки, которая при всех унижениях, какие она должна была терпеть, ни на миг не потеряла своей гордой осанки. – Это так оскорбительно – ты обычно так добра и сострадательна, и не можешь видеть мокрых глаз! Дамы на мызе в любом случае подарили дукат!
– Подарили! – сердито повторила г-жа Грибель. – Господи, на мызе, где скудная кухня, где после обеда не могут и кофейник на огонь поставить, где старый барин ходит в халате, на котором столько заплат, что он больше похож на географическую карту, и вдруг они будут дарить прислуге золотой дукат – да, дукат! Гусенок ты! Мокрых глаз я действительно не могу видеть, но ты посмотри в те черные! Ни одной слезинки!
Она остановилась и посмотрела на помещика, протянувшего руку, призывая ее молчать, но его сердитое лицо не испугало ее.
– Ну, вы можете что-нибудь возразить мне, г-дин Маркус? – спросила она более спокойно. – Выглядит ли та ожесточенная девушка так, как если бы у нее когда-нибудь в жизни были мокрые глаза? Ничего, кроме высокомерия – смотрят на таких, как мы, как на пыль на дороге! К таким у меня нет сострадания – я бы лицемерила, если бы сказала другое… Впрочем, не хочу больше ссориться! Не наш это дукат, я и сама это вижу, а кому принадлежит он – это не мое дело. Добрые люди на мызе – я им не сторож – пусть сами охраняют свое добро.
Она подошла к столу и стала приводить в порядок посуду, которую принесла, и девушка вышла. Маркус напрасно старался уловить ее взгляд – лицо было закрытым и непроницаемым, словно каменное. Она не подняла ресниц и прошла мимо него вниз по лестнице.
Луиза последовала за ней, как бы притягиваемая магнитом, и остановилась на балконе.
– Не гневайтесь! – сказала она вниз тихо и умоляюще.
Девушка, проходившая под балконом, молча продолжала свой путь ни словом, ни жестом не давая понять, что она слышала ее слова.